Общага

                Общага
     Нет ничего более примечательного, чем консерваторское общежитие. В отличие от других подобных мест совместного проживания, наряду с общими чертами: легкой бесшабашностью, веселостью, беспечностью, шумом спонтанных студенческих компаний, авралами и суетой праздников, дискотеками, субботниками и другими совместными времяпрепровождениями, консерваторское общежитие, конечно же, представляет собой еще и неповторимую и каждый день меняющуюся звуковую партитуру.
     Самым главным и мощным источником звуков является, разумеется, подвальный репетиторий, прозванный в народе бункером Гитлера, видимо из-за подвала. Музыкальный гул из него начинает доносится с семи утра, иногда и раньше и продолжается до двадцати трех часов вечера, иногда и дольше. Проходя мимо, слухом различаешь самые разные музыкальные фразы и тембры. Немного гнусавый тембр гобоя вдруг перебивает скрипка, особенно визгливая в верхнем регистре. Делаешь еще два шага вперед и слышишь, как в третьей октаве верещит колоратурное сопрано, а перебивает его нудно повторяющаяся распевка баса, слегка тупого, но мощного, как иерихонская труба. Откуда-то из-за полуоткрытой двери мягко и нежно звучит гитара, иногда балалайка или чуть дребезжит домра. И над всей этой какофонией, конечно, царят и господствуют звуки фортепиано - главного инструмента любой консерватории: улавливаются неистовые листовские пассажи, фуга Баха, элегически-меланхоличный шопеновский ноктюрн, еще какие-то знакомые куски и отрывки мелодий. В самом конце длинного коридора все заканчивается набившими оскомину упражнениями Ганона.
     Видавшие виды подержанные фортепиано работают, не переставая, практически пятнадцать-шестнадцать часов. Не удивительно, что зачастую рвутся струны, плывет строй и порой отваливаются педали. Но именно на этих многострадальных инструментах выучивались самые замечательные, часто конкурсные программы. И даже в такой класс с "Элегией", "Ритмом" или "Аккордом" - названия фортепиано советского производства - нельзя было попасть без предварительной записи в журнале, который в шесть(!) утра выносил стремительный и вездесущий Митя со всклоченными после сна волосами и хмурый от недосыпа.
     К моменту его почти инфернального появления образовывалась приличная очередь из студентов, тоскливо подпирающих стены. Общая картина представляла собой довольно фантастическое зрелище в духе сюрреализма, особенно зимой. За окном темно, пурга, от одного взгляда на застывшее окно становится неуютно. Длинный темный коридор общаги, тусклый свет освещает только вахту с обшарпанным столом, на который и будет положен этот драгоценный потрепанный журнал с номерами классов репетитория. Вдоль стены длинная очередь: девчонки и парни (их меньше), ежась от сквозняков, молчаливые, растрепанные, спящие стоя, как лошади. Зомби... И только одна девочка, ее считали немного странной, всегда была самой первой в очереди и, примостившись поближе к свету одиноко горящей лампы у самой вахты, всегда собранная, умытая и причесанная, стояла и читала какую-нибудь книжку, видимо, очень важную для нее. Как правило, это была книга по методике преподавания фортепиано, типа Искусства фортепианной игры Нейгауза или мемуары пианистов. Таким образом, эта девица, использующая каждую свободную минуту для самообразования, добавляла еще больше ирреальности в общую картинку. Сложно представить, во сколько она вставала, чтобы умыться, причесаться, одеться, взять книгу и прийти первой к "раздаче". При этом каждый день очередь за вожделенными классами становилась все более ранней: как в советских поликлиниках, ее стали занимать за час. Но несмотря на это, девочка с книжкой по методике фортепиано всегда была первой.
     Сначала студенты выходили в коридор за десять-пятнадцать минут до Митькиного появления, потом - за полчаса, наконец, дошло до часа, что было уже полнейшим бредом. Зная эту ситуацию, Митя старался ее исправить, искусственно опуская время выноса журнала для записи классов: переносил свой выход на семь утра, иначе народ просто сходил с ума. После все повторялось снова.
     Заслышав его стремительные шаги, гулко разносящиеся по еще спящему общежитию, очередь просыпалась, оживлялась, приобретала хоть какие-то признаки реальности. Записать класс можно было только на четыре часа в день, комбинировать эти четыре часа можно было по-разному. Когда Митя с размаху шлепал журнал на стол, звук был почти как выстрел, или просто так казалось спросонья, в душе каждого человека из этой очереди была только одна, почти в космос обращенная мольба: "Митя! Митенька! Дай же мне возможность получить класс с не поломанными, исправными педалями!" Остальное все-таки можно было пережить. А мольба эта все-таки была направлена не в космос, а к нему, к Мите, как главному вершителю времени и планов на сегодняшний день. Когда, наконец, утреннее бдение завершалось, все с чувством выполненного долга шли досыпать в свои комнаты-норки.