Рукопись

Сидел он, вальяжно раскинувшись в кресле.
Любезен, улыбчив и внешне спокоен.

- Михал Афанасьич, продолжим. Что если
  так: в белом плаще с кровавым подбоем,
  шаркающей кавалерийской походкой…

- Постойте-ка. Не успеваю за Вами.
  И чувствую я себя очень неловко.

- Ну, хватит! Поверьте, Вы пишете сами.
  Все это у Вас в голове, в самом деле.
  А я лишь оттуда беру и диктую.
  Да, правлю слегка, я ж там был в том апреле
  и внес свою лепту, совсем небольшую.

- Нещадно eго обрекая на муки?!

- Приписывать мне все злодейства не надо.
  Видали меня ль умывающим руки?
  А память потомков – вот Ваша награда.
  Итак… ранним утром четырнадцатого числа ве…

- Не то чтоб хотелось мне жизни спокойной.
  Простите. Сожгу всё. Не столь я тщеславен.

- А рукописи не горят, дорогой мой.
  Давайте, Михал Афанасьич, пишите!
  Я Вам экономлю двенадцать лет, право.

- Зачем?

- Так как мне и моей верной свите               
   не терпится. Нам не претит вовсе слава.

- Неужто действительно славы вам мало?

- В твореньях людских, где мы лишь сатанеем,
  компания наша всегда представала
  недоброй, а я просто жутким злодеем.
  Но в этом бессмертном романе предстану
  вполне справедливым, не злобным ничуть и
  великим, кем явно являюсь по сану
  и кем, безусловно, являюсь по сути.

Сеанс черной магии. Алчные лица.
Намазанный крем – и незримость мгновенна.
Фискалы, насильники, детоубийца.
Распухшее от поцелуев колено.
Зловещие слухи – все шире и шире.
Поход, завершенный разгромом торгсина.
Чекистская прыть в нехорошей квартире
да кот, оживленный глотками бензина.

Писатель творил, а когда уставал он,
перо, что его доводило до точки, 
макалось в чернила и быстро бежало
само по линейным тетрадным листочкам.

Последней строкой – подтвержденье идеи,   
           звучавшей, как постулат:
«… жестокий пятый прокуратор Иудеи
       всадник Понтийский Пилат.»