Хроника гнусных времён

Глава 11

Соня подошла к его машине и остановилась в нерешительности, как будто ей предстоял полет на космическом корабле, а она, как назло, позабыла надеть скафандр.

— Это что? — спросила она, тускло улыбнувшись. — Ваша машина?

Он посмотрел. Это точно была его машина, и сомневаться было как-то странно.

— Да, моя, — подтвердил он, — или вы думаете, что я ее угнал? Садитесь. Настя сейчас выйдет.

На середине дорожки, ведущей к гаражу, показались Нина Павловна и Юлия Витальевна, и Кирилл быстро сел за руль. И захлопнул за собой дверь.

— Сонечка, куда ты собралась? — закричала Нина Павловна. Соня нервно оглянулась и даже как будто попятилась.

Тут Нина Павловна увидела машину, а в ней — Кирилла.

— Господи боже мой. Юля!

— Я вижу, — сказала Юлия Витальевна. Они подошли и стали смотреть на машину. Потом переглянулись.

— Это моя машина, — во второй раз объяснил Кирилл, опустив стекло. — Что происходит, я не понимаю?

— Он не понимает, — зловещим тоном произнесла Нина Павловна, и они опять многозначительно переглянулись.

— Вы кто, молодой человек? — спросила Настина мать. — Ваша фамилия Чубайс?

— Моя фамилия Костромин, — сказал Кирилл, сообразив наконец, в чем дело, — и машина эта моя. Я ее не украл и не забрал за долги, угрожая пистолетом.

— А как она называется? — спросила любопытная Нина Павловна.

— «Субару», — буркнул Кирилл.

— И сколько она стоит?

— Нина!

— Нина Павловна, я не жулик. Я давно работаю и хорошо зарабатываю. Вы об этом меня спрашиваете?

— Мама говорила, что вы никчемный тип, никуда не годный.

— Она ошибалась. — Кирилл вовсю злился на Настю, которая наскоро советовалась с Мусей, что привезти из города. Как будто Петергоф был за триста километров от человеческого жилья. Давно бы уж уехали, если бы не она!

Он нетерпеливо посигналил, заставив дам вздрогнуть и посмотреть на него с негодованием.

— Соня, садитесь.

— Сонечка, а ты куда? Тебе зачем в город?

— У меня развалился фонендоскоп, — сказала Соня, и Кирилл взглянул на нее внимательно. — Я не могу маме давление померить. Мне нужно взять из дома запасной. Кирилл обещал меня… подвезти. Тетя Юля, вы присмотрите пока за мамой, ладно? Она не любит одна оставаться, еще пойдет куда-нибудь и свалится.

— Ну конечно, — согласилась Юлия Витальевна, и было непонятно, к чему это относится: к тому, что она присмотрит или что тетя непременно свалится.

Прибежала Настя, проскользнула между теткой и матерью и открыла переднюю дверь.

— Вот и я, — объявила она, запыхавшись, — мы решили, что вечером можно поджарить курицу на вертеле.

— На чем? — переспросил Кирилл. Просто так переспросил. Потому что она ему очень нравилась.

— На вертеле. Напомни мне, чтобы я купила три курицы.

— А вертел?

— Да ну тебя, Кирилл! Соня, что ты не садишься? Мам, вы чего пришли?

— Проводить вас, — ответила Юлия Витальевна и улыбнулась ей, — во сколько вы вернетесь?

— Часов в шесть. Мам, только в десять минут седьмого панику поднимать не надо. И попроси папу, чтобы он попробовал, работает гриль в нашей плите или нет. Его только на Рождество включали. Соня, садись!

— А твой кавалер, оказывается, не такой никчемный, как говорила мама, — встряла тетя Нина, — и машина у него замечательная.

Настя посмотрела на машину. Кирилл закатил глаза.

— Мы сегодня поедем или так и будем обсуждать мою машину?

Обежав «Субару», Настя открыла Соне дверь и подпихнула ее вперед. Соня оглянулась на тетушек, но все же села. Настя плюхнулась на переднее сиденье, и Кирилл нажал на газ.

— Что ты так долго! Я думал, меня из-за этой машины в милицию сдадут. Соня, куда мы едем? Вы знаете адрес?

Она молчала, и Кирилл повторил:

— Соня? — и посмотрел на нее в зеркало заднего вида.

Она сидела, напряженно откинувшись выпрямленной спиной, и водила ладошкой по обивке.

Настя оглянулась и посмотрела на нее:

— Соня!

— Что? — Та отдернула руку от обивки, как будто ее застали за чем-то неприличным.

— Куда мы едем? Где эта ювелирная контора?

— А… на Университетской набережной. Я покажу. Только я хотела сказать, — она упрямо поджала губы и посмотрела в сторону, — я хотела сказать, что не верю вам, Кирилл. Никто не мог звонить со Светиного телефона. Я не понимаю, зачем вы это выдумали. Чтобы утешить меня?

— Утешение — хоть куда, — пробормотал Кирилл, — сейчас мы все проверим. Ваш ювелир скажет нам, звонил он или не звонил. Подделка или не подделка ваше ожерелье.

— Я не хотела вмешивать в это дело посторонних, — сказала Соня мрачно, — а вы меня заставили. Зачем? Чтобы все убедились, что бабушка меня тоже терпеть не могла?

— Сонечка, что ты говоришь? — спросила Настя и повернулась к ней всем телом, ухватившись руками за кресло. — Бабушка тебя любила, и мы тебя любим.

— Я знаю, — перебила Соня, — я знаю, как вы меня любите.

— Мы тебя любим, — повторила Настя тихо, — у тебя мама очень трудный человек, но…

— При чем тут мама!

Она ненавидела, когда ее проблемы разыгрывались в спектакль. Она не умела и не желала ни с кем их обсуждать.

С тех самых пор, как отец аккуратно собрал свои вещи в четыре чемодана — каждый немного больше другого, — и вызвал шофера, чтобы забрать их, и присел на диван отдохнуть, как будто после трудной работы, и привычным движением включил телевизор, и спросил у Сони про институт, и улыбнулся ей всегдашней улыбкой. А потом из комнаты выскочила мать и стала бегать вокруг стола и кричать, что она зарежется, а он сказал «ты мешаешь мне смотреть», а маленький Владик бегал за ней и рыдал так, что Соне казалось, у него вот-вот лопнет что-нибудь внутри, а она не сумеет помочь, она же не настоящий врач! Потом мать стала бросаться к окнам и кричать, что она прыгнет, и они оттаскивали ее уже вдвоем, Соня и Владик, а отец все сидел на диване с напряженным и грозным лицом и смотрел в телевизор, а потом встал и вышел, оставив свои чемоданы, и мать побежала за ним, упала и покатилась по лестнице прямо ему под ноги, и все соседи смотрели из своих дверей, а некоторые выскочили и стали поднимать мать с цементного пола лестничной площадки, а отец брезгливо перешагнул через нее и вежливо поздоровался с кем-то из соседей, старомодно приподняв шляпу. Все это было только началом грандиозного спектакля, который тянулся много месяцев и закончился тем, чем закончился — Соня бросила институт, Владик как будто обезумел, а мать превратилась в постоянно всем недовольную истеричную старуху.

С тех пор Соня не любила спектаклей и никогда в них не участвовала. Она знала, что стоит ей только сделать неверный шаг, ошибиться, и кошмар повторится снова — она опять будет выставлена на всеобщее обсуждение и осмеяние, и из каждой двери станут подсматривать любопытные, и обсуждать ее, и фальшиво сочувствовать, и злорадно подмигивать.

Она не справилась только однажды — три года назад.

Но об этом нельзя было думать в такой шикарной машине, когда Настя смотрела на нее с сочувствием, и Соня ее за это ненавидела.

Зачем она согласилась ехать?! Все равно это ничего, ничего уже не изменит!..

Она осторожно вытерла вспотевшие ладони о клетчатую юбчонку и стала смотреть в окно. Машина, чуть подрагивая ухоженным телом, даже не ехала, а летела над дорогой, как судно на подводных крыльях.

Кто же он такой, этот мужик, раз может позволить себе такую машину? И мягкий ворс сидений, и кожаную обивку дверей, и прохладный вкусный воздух, и окно в крыше, а в окне летит далекое небо, и чистый звук неторопливой музыки, которая течет, кажется, прямо из этого вкусного воздуха?

Бабушка говорила, что он — дрянь, дрянь!

Неужели старуха ошиблась? Она, которая не ошибалась никогда?!

Стиснутая ладонь разжалась, и Соня тихонько погладила диван.

У Гриши была короткая замшевая куртка, такая же восхитительно, шелково шершавая. Соня трогала его рукав, проводила пальцами — подушечкам было щекотно и приятно. Под тонкой замшей чувствовалась рука, широченная твердая лопата. Соня колола его в вену, и он послушно сжимал кулак, похожий на небольшую дыню.

Когда он стал ухаживать за ней, она пришла в ужас. Она ничего не понимала в ухаживаниях, не знала, как себя вести, и с перепугу даже стала ему хамить, чего не делала никогда в жизни. Он терпел и улыбался и однажды подарил ей крошечного черного деревянного слона, вырезанного так искусно, что в маленьких слоновьих глазках явно читались хитрость и добродушное лукавство. «Это у меня друг вырезает, — сказал Гриша неловко и сунул слона в карман ее зеленой хирургической робы. — Вам на счастье». И дунул от нее по коридору, сильнее обычного припадая на больную ногу, словно она собиралась гнаться за ним и всовывать слона обратно. Слон стоял на ее столике, а потом она забрала его домой, и ела с ним, и на ночь прятала под подушку, как будто ей не тридцать лет, а восемь, и ей казалось, что этот слон очень похож на Гришу.

Никто ничего не знал о нем, да и Соня никогда не сплетничала с девчонками о больных. Девчонки знали, что она «чокнутая», и никакими тайнами с ней не делились. Хирург Лев Романович, делавший ему операцию, был не слишком доволен. Все знали: когда Лев Романович смотрит рентгеновские снимки и поет «Смело, товарищи, в ногу», значит, все отлично, а если «Ой, мороз, мороз», значит, дела не очень хороши. Когда он смотрел Гришины снимки, пел про мороз.

Гриша ухаживал за ней упорно и тяжеловесно и впрямь по-слоновьи. Девчонки сначала смеялись, а потом отстали, потому что смеяться над ней было неинтересно — она ничего не замечала.

«А монашка? — спрашивали про нее больные. — Монашка когда дежурит?» Она лучше всех в отделении делала сложные уколы и ставила капельницы.

Она долго не обращала на Гришины ухаживания никакого внимания, и однажды он сказал, мрачно глядя в пол: «Я ведь не просто так, чтобы хвостом покрутить. Я с серьезными намерениями. У меня жены нет. Паспорт могу показать», и Соня чуть не хлопнулась в обморок прямо в процедурной. Серьезные Гришины намерения потрясли ее до глубины души. Он ухаживал за ней, и у него не было жены, и он мог бы даже жениться на ней, если бы все у них получилось хорошо.

И она как будто сошла с ума. Все получилось не просто хорошо, все получилось необыкновенно, упоительно, волшебно, и Соня была уверена, что ни у кого на свете, ни до, ни после нее не было и не будет такого романа. Неповоротливый Гриша, похожий на дрессированного циркового медведя, казался ей очень красивым, куда там Кевину Костнеру! Все, начиная со случайных встреч в коридоре, — едва заметив его, она уже утопала в помидорном румянце, — и кончая торопливыми и многозначительными пожатиями влажных пальцев в процедурном кабинете, было внове, и ничего лучше этого она не могла себе представить.

У нее на самом деле был «роман», у нее, дурнушки-Сони, которую бросил отец, которая так ничему и не выучилась, а по выходным ползала на коленях, вымывая из углов квартирную пыль, и варила борщи, целые кастрюли борщей, чтобы хватило матери и брату на все время, пока она будет дежурить.

Она получила зарплату и в только что открывшемся на Невском «Стокманне» купила себе брюки и кофточку.

Они стоили бешеных денег — зарплаты не хватило бы, если бы она не носила в сумке пакетик со сбережениями, а она носила, потому что боялась, что дома их отыщет Владик и все растаскает на сигареты. Она долго не могла выбрать, все ходила и ходила между рядами потрясающей, благородно-неброской одежды и все поражалась, что на каждой отдельной стойке наряды подобраны в тон и даже украшены шарфиками. Она посмотрела ценник — шарфик стоил долларов тринадцать — и опять стала ходить, с каждой секундой падая духом и понимая, что она никогда и ничего не сможет себе здесь купить.

Потом к ней подошла продавщица.

Соня знала, что она — в клетчатой юбчонке и тошнотворно-голубой водолазочке, собравшейся складками там, где у женщин, согласно учебнику анатомии, должна быть грудь, — выглядит в этом сверкающем дамском раю, как судомойка в спальне у королевы. Продавщица шла издалека, Соня смотрела на нее и ждала. Ждала, что сейчас ее будут выгонять.

«Вам помочь? — спросила продавщица и улыбнулась. — Что вы хотите выбрать?»

«Брюки», — пробормотала Соня.

«Вы зашли в большие размеры, — сказала продавщица любезно, — пойдемте. У нас отличный выбор брюк».

Она нашла брюки — три пары, — и, пока Соня мерила их за плотной зеленой шторой, принесла еще несколько вешалок с блузками. Просто чтобы прикинуть, как будут смотреться брюки, объяснила она.

Соня купила брюки и короткую вязаную кофточку, которая была сделана как-то так, что, надев ее, Соня неожиданно обнаружила у себя грудь, и именно там, где она должна быть согласно учебнику анатомии.

С фирменным пакетом — зеленые буквы на белом фоне — она поехала к бабушке. Она ехала в электричке и все время заглядывала в пакет, не веря, что там едут ее потрясающие новые наряды и что она наденет их, и Гриша совсем потеряет голову, когда увидит ее в них. Бабушка наряды одобрила, и Соня долго крутилась перед ней, поворачивалась то боком, то задом, и бегала к большому зеркалу в ванной, и требовала, чтобы бабушка подтверждала, что «все хорошо».

Бабушка возместила ей все потраченные деньги.

«Не валяй дурака, — сказала она весело, когда Соня стала отказываться, надеясь, что бабушка все же заставит ее взять деньги, — это тебе подарок. Я знаю, как в твоем возрасте все это нужно. А мне на венок в любом случае хватит».

Когда все кончилось так не правдоподобно ужасно и Соня приползла к ней, бабушка сказала, что стыдно так унижаться. Что женщина должна знать себе цену. Что у нее, Сони, совсем нет гордости.

А какая там гордость, когда кончилась жизнь?! Зачем трупу — гордость?!

Она так и не простила бабушку, оказавшуюся такой же, как все. Нет, хуже всех, ведь Соня надеялась, что бабушка поймет ее, и утешит, и как-то спасет, но она сказала «стыдно», и Соня как будто умерла еще раз. Навсегда.

Но оказалось, что тогда она еще не совсем умерла. Жизнь продолжала мучить ее, выворачивать наизнанку так, чтобы уж окончательно добить, поунизительнее, побольнее!..

Ей осталось еще немного, совсем немного, а там будет все равно, и ей нет никакого дела, поддельное ожерелье или настоящее!

— Соня! — сказал Настин любовник настойчиво, и в зеркале она поймала внимательный взгляд. — Мы уже на набережной. Дальше куда?

Соня объяснила ему — куда, и некоторое время гадала, видел он, как она гладила его диван или нет.

Ювелирная мастерская размещалась в подвале старого дома, и все здесь напоминало декорации к фильму «Рожденная революцией» — глухая стена, лесенка вниз, дюжий охранник, проводивший их недобрым взглядом, зеленая плюшевая штора, опущенная с одной стороны, конторка, темные столы, лупа на подставке, коричневая лампа и застекленные неширокие витрины.

— Мне Франца Иосифовича, — прошелестела Соня, обращаясь к чьей-то неприветливой лысине, одиноко копошившейся за деревянной стойкой, на что лысина никак не отреагировала.

Кирилл был уверен, что Соня сейчас повернется и уйдет, и даже на всякий случай приготовился схватить ее за руку, но она стояла совершенно спокойно, как будто вовсе и не спрашивала ювелира.

Кирилл огляделся. Он никогда не был в подобных местах — недаром и доисторический фильм вспомнился. В витринах масляно поблескивало золото, подсвеченное не по-магазинному уютно. Кирилл посмотрел — золото было тяжеловесным, дородным, с завитушками, раковинками и лепестками. Разноцветные камни, крупные, как на шапке Мономаха, лубочно сверкали.

Кирилл видел такие украшения только один раз в жизни.

Ему было лет шестнадцать, когда его школьный приятель Митя Петров позвал его с собой в Питер. Они ехали вдвоем с теткой, сестрой Митиного отца, и Кирилла пригласили, чтобы Митя не скучал.

До этого Кирилл никогда в Питере не был, а у Мити там жили какие-то родственники, и для него это было никакое не приключение — просто ежегодный визит к родным. Родители Кирилла долго соображали и подсчитывали и в конце концов наскребли денег — только на билет. Десять дней Кирилла поила и кормила Митина тетка, молодая, веселая и быстроглазая, и делала это так деликатно, что Кирилл ни разу не почувствовал себя обузой.

На Невском она покупала им пирожки и по два стакана очень сладкого и очень горячего кофе, целыми днями таскала по музеям и соборам, не давая ни присесть, ни вздохнуть, фотографировала у памятников — они закатывали глаза, негодовали и кривлялись, — возила на «Ракете» в Кронштадт, заставила стоять под аркой Лицея, чтобы «нюхнуть лицейского воздуха», наизусть читала «Медного всадника» и тыкала носом в отметины на стене Петропавловской крепости, чтобы они сами убедились, куда доходила вода во время великих наводнений.

А по вечерам она приводила их «на кофе» к самой старой из всех питерских родственников, приходившейся Мите прабабкой. Ее звали — Кирилл помнил это всю жизнь — Марфа Васильевна, и ей было, наверное, лет девяносто. Она жила одна в огромной квартире на Литейном проспекте, в доме, где внизу сидел толстый швейцар. Он открывал высоченную дверь и кланялся, здороваясь. Кирилл до смерти его боялся, а Митина тетка — нисколько.

Квартира была огромной и похожей на музей. Кирилл никак не мог взять в толк, что в такой квартире живет одна крохотная старушка с очень прямой спиной и черепаховыми гребнями в густых белоснежных волосах. Она усаживала их за круглый стол в гостиной, под белую лампу, висящую на медной цепи. Лампа заливала молочным светом середину комнаты, а по углам шевелились и вырастали тени, потому что высоченный Митька, усаживаясь, непременно задевал ее головой. На столе всегда стояла ваза темного стекла на высокой ножке, полная крохотных белоснежных пирожных. Много лет спустя Кирилл узнал, что они называются безе. Чай из электрического самовара наливали в вызолоченные изнутри чашки с очень неудобными витыми ручками. Марфа Васильевна подавала чашки — каждую на блюдце, и на пальцах у нее сверкали камни. Очень много разных камней — как за сегодняшним ювелирным стеклом. В хрустальных мисочках, тоже на ножках, ноздреватой зимней горкой высились взбитые сливки, полагавшиеся к чаю. Все помалкивали, говорила только Марфа Васильевна — и все про то, как она «служила» балериной в Мариинском театре и однажды великая княгиня после спектакля прислала ей букет.

Все это потом вспоминалось Кириллу как во сне.

— Извините, — тихим голосом повторила Соня, и Кирилл, очнувшись, оторвался от созерцания драгоценной витрины, — Франца Иосифовича нет?

Лысина, к которой она обращалась, задвигалась, собралась складками и сделала оборот. На месте лысины оказалась бледная носатая физиономия, очень недовольная.

— Что вы кричите? — осведомилась физиономия.

— Здравствуйте, — пробормотала Соня и оглянулась на Настю, — я к Францу Иосифовичу.

Очки, сидевшие на самом кончике длинного носа, как будто сами по себе переместились вверх и оказались на лбу — или на лысине, потому что было непонятно, где кончается лоб и начинается лысина, — и физиономия довольно расправилась.

— Ожерелье, — изрек ее обладатель с видимым удовольствием, — ожерелье. Да.

Настя посмотрела на Кирилла.

— Я, я, — заметив их переглядывания, дружелюбно закаркал обладатель, — Франц Иосифович — это я, я. А вы привозили ожерелье. Да, ожерелье. Двадцать один сапфир. Двадцать один бриллиант. Как же!

— Я вас не узнала, — проговорила Соня и почему-то покраснела, — извините.

— Ерунда. Ерунда. Я старый человек. Молодые девушки не должны меня запоминать. Время, когда меня запоминали девушки, давно прошло. Да.
— Мы хотели узнать про ожерелье, — сказал Кирилл несколько неуверенно.

Носатый Франц Иосифович энергично и дружески покивал.

— Слышите? — спросил он и потянул своим необыкновенным носом. — Михаил Эрастович варит кофе. Мы всегда пьем кофе после того, как выстрелит пушка. Я просил. Я говорил. Я спрашивал — а если как раз в это время придут клиенты? Но он ничего не слушает. Он варит кофе. Он говорит, что слишком стар, чтобы изменять привычкам. А сам, между прочим, — тут ювелир заговорщицки понизил голос и немного придвинулся, — а сам, между прочим, младше меня на семь лет! — и он гордо откинулся назад, чтобы насладиться произведенным эффектом.

Никто не знал, что нужно делать дальше. Даже Кирилл Костромин.

Все стояли и молчали.

— Я говорю — кофе, — повторил Франц Иосифович и покрутил лысой головой, удивляясь, что они такие тупые, — выпейте кофе. Пушка выстрелила. Кофе готов. — Тут он проворно забежал за портьеру и крикнул в темную глубину:

— Кофе готов?

Оттуда ничего не ответили, и это чрезвычайно обрадовало Франца Иосифовича.

— Да, — изрек он, — готов. Юра запер дверь. Он всегда запирает дверь, когда мы пьем кофе. У нас гости, Михаил Эрастович! — снова крикнул он в сторону портьеры. — Сегодня нам нужно много кофе! Он трясется над своими зернами, как скупой рыцарь, — пояснил он, понизив голос. — Он считает, что в этом городе никто не умеет варить кофе!

И Франц Иосифович отчетливо захрюкал, что, очевидно, означало смех.

Похрюкав немного, он вернул очки на кончик носа и гостеприимно приподнял портьеру.

— Прошу. Прошу. Да.

Соня беспомощно оглянулась на Настю, а Настя — на Кирилла.

Кирилл взял их обеих под локотки и подвел к откинутой доске полированного прилавка. Франц Иосифович бодро пробежал вперед, нырнув под портьеру, а за ним потянулись Настя с Соней. Замыкал шествие Кирилл.

— Куда мы попали? — приостановившись, прошептала Настя ему в ухо. Он весело пожал плечами.

Темнота расступилась, и они оказались в крохотной квадратной комнатке, как будто в сейфе. Горел желтый свет, на окнах были металлические жалюзи и почти вплотную друг к другу стояли два желтых канцелярских стола, заваленных бумагами. И еще маленький столик, а на нем железный ящик с песком. Из песка торчала длинная ручка армянской турки. Рядом хлопотал маленький седой человечек, очевидно, Михаил Эрастович, знаток кофе.

— Здравствуйте, здравствуйте, — оглянувшись, произнес он чрезвычайно любезно и вдруг быстро и остро взглянул на Соню, — нужно посмотреть, хватит ли у нас чашек на такую большую компанию.

— Вам отлично известно, что чашек у нас семь, — прокаркал откуда-то издалека Франц Иосифович. — Да. Семь. Две еще останутся. Предложите молодым людям присесть.

— Ах, да! — спохватился кофевар и энергично встряхнул турку, не вытаскивая ее из песка. — Садитесь, молодые люди. У окна табуретка. Правда, мы сами не знаем, где здесь окна. Темно и днем и ночью. Вы когда-нибудь пробовали настоящий арабский кофе?

Все завороженно молчали, и Михаил Эрастович продолжал:

— Мне привозят кофе из Арабских Эмиратов. Уверяю вас, на свете нет ничего лучше, чем настоящий кофе из настоящих кофейных зерен! Запах, насыщенность цвета, особая пена. Ее надо вовремя осадить, и это тоже искусство! И не убеждайте меня, что растворимый кофе — тоже кофе! — энергично воскликнул он, хотя никто и ни в чем его не убеждал. — Растворимый кофе — это эрзац. Одна видимость. Все, что не нужно готовить, — это не настоящее. Только то, во что вкладываешь душу, к чему притрагиваешься, о чем думаешь с удовольствием, — достойно! Верно я говорю, Франц Иосифович?

— Всегда, — изрек материализовавшийся из темноты Франц Иосифович. В руках у него были глиняные чашки величиной с наперсток, — вы всегда говорите верно, Михаил Эрастович. Кофе. Его мало. Вы сварите еще?

— Ну конечно! — ответил его напарник нетерпеливо. — Неужели вы думаете, что я оставлю кого-то без угощения? Садитесь, молодые люди. Считайте, что вам повезло. Я варю отличный кофе. Вы такого нигде не найдете.

— Вы хвастаетесь. Это нехорошо.

— Я не хвастаюсь! Я говорю правду. Чашки нужно погреть. Только дикари наливают кофе в холодную глину. Кофе должен быть огненным, он должен возбуждать чувства и радовать сердце. Как ваше ожерелье, дорогая, — неожиданно закончил экспансивный Михаил Эрастович и поклонился Соне, которая чуть не упала, — мы благодарны Сергею Сергеевичу за то, что он порекомендовал вам обратиться к нам. Даже мы нечасто имеем дело с такими вещами. Верно я говорю, Франц Иосифович?

— Всегда. Всегда верно.

Настя взяла Кирилла за руку и стиснула ее изо всех сил.

— Но все разговоры — потом! — Он выхватил из песка турку и ловко налил по глотку в три крохотные чашки. — Пробуйте!

Настя осторожно пригубила, Кирилл хлебнул от души, а Соня даже не притронулась.

Ювелиры выжидательно смотрели на них.

— Потрясающе, — пробормотала Настя, и Кирилл чуть-чуть улыбнулся, — просто потрясающе. Это что-то необыкновенное.

— Необыкновенное, — подтвердил Кирилл, чувствуя себя Францем Иосифовичем, подтверждающим слова Михаила Эрастовича, — удивительное.

— То-то же, — самодовольно сказал Великий Кофейный Знаток и понюхал пар, поднимавшийся от опустевшей турки, — сейчас я приготовлю еще.

— Пейте, — дружелюбно сказал Франц Иосифович Соне, — это вкусно.

— Ожерелье, — пробормотала Соня и поставила свою чашку на край заваленного бумагами стола, — оно… настоящее?

— Что значит — настоящее? — удивился Михаил Эрастович. — Оно такое же настоящее, как мы с вами. А что такое?

— Оно… не поддельное?

Теперь уже переглянулись ювелиры, и Михаил Эрастович даже перестал заниматься своим необыкновенным кофе.

— Вы имеете в виду камни? — переспросил он. — Нет, не поддельные.

— Редкие, — вступил Франц Иосифович. — Чистота. Огранка. В центре три бриллианта по два карата. Остальные по одному. Сапфиры. Индия. Глубокий и ровный цвет.

— Старинная голландская работа, — подхватил Михаил Эрастович, — приблизительно середина прошлого века. Оправу кое-где следует почистить, а в целом состояние прекрасное. Верно я говорю, Франц Иосифович?

— Всегда. Работа по золоту отличная. Делал большой мастер. Со знанием и любовью. Да. Отличная работа.
Кирилл Костромин залпом допил свой кофе и посмотрел на обоих благодушных стариков. То ли адреналин, то ли необыкновенный кофе молотил в виски, раздувал очажок боли в затылке.

На Соню он старательно не смотрел.

— Правильно ли мы поняли, — начал он, — ожерелье старинное и очень ценное. В нем настоящие камни, сапфиры и бриллианты, редкой и красивой работы. — Ювелиры кивали. — Оно было сделано в Голландии в середине девятнадцатого века. Это музейная редкость?

— Нет, нет, — нетерпеливо прокаркал Франц Иосифович, — музей ни при чем. Ни при чем. Хотя, безусловно, раритет. Да.

— Мы даже с некоторой долей предположения можем назвать мастера, — гордо объявил Михаил Эрастович, — это Густав ван Гаттен дю Валленгшток. Очень известный мастер.

— Художник, — подхватил его напарник, — настоящий. Не просто камнерез. Знаток. Имел дело только с хорошими камнями. Потомственный ювелир. Что с вами? — спросил он у Сони. — Вам не понравился кофе?

— Как — не понравился? — переполошился Михаил Эрастович. — Боже мой, вы даже не попробовали! Теперь его нужно вылить. Это уже не кофе! Франц Иосифович, она даже не попробовала!

— Сонечка, — пробормотала рядом жалостливая Настя, — все хорошо. Не плачь.

Кирилл вытащил из кармана носовой платок и сунул его Соне.

— Франц Иосифович, к вам никто не обращался с вопросами по поводу этого ожерелья? Вчера или на прошлой неделе? Никто не приходил? Не звонил?

— Звонил Сергей Сергеевич, — ответил Михаил Эрастович, — он звонил в пятницу, и я сказал, что у нас нет никаких сомнений в подлинности и времени изготовления. Мы были уверены, что он все передаст барышне. Неужели не передал?

Нет, подумал Кирилл, не передал. Он не передал и не хотел ничего выяснять. Он говорил, что Соне от этого будет только хуже.

— Сережка звонил? — спросила Настя.

— Сергей Сергеевич, — подтвердил Франц Иосифович, — звонил. Да.

— Он позвонил и представился, — уточнил Кирилл, — правильно? Или вы его и так знаете по голосу?

— Зачем по голосу? — нетерпеливо возразил Михаил Эрастович. — Я никого не знаю по голосу! Я же не секретарь-машинистка! Мне звонят и говорят: здравствуйте, Михаил Эрастович, это Сергей Сергеевич, и тогда я узнаю. Почему я должен разбирать голоса?

— Нет-нет, — успокоил его Кирилл, — конечно, вы не должны разбирать голоса. Просто у нас произошла… неувязка.

— У нас — нет, — объявил Франц Иосифович, — у нас не бывает неувязок. Только когда приходят клиенты, а мы пьем кофе.

— Это бывает крайне редко, Франц Иосифович, — возмутился его напарник, в которого коварный Франц Иосифович метил своей тонкой иронией, — мы же не районная ювелирная лавка, в которой растягивают обручальные кольца и шлифуют копеечные серьги. Мы — специалисты. Мы вполне можем пить кофе, когда захотим. Вы заберете свое ожерелье, барышня?

— Нет, — сказал Кирилл, не дав Соне и рта раскрыть, — мы оставим его здесь. Барышне негде его хранить.

— Правильно, — одобрил Франц Иосифович, — очень ценное. Хранить его надо с умом. В кармане не носить. Да.

— Только, пожалуйста, — Кирилл поднялся, и вдруг оказалось, что он на голову выше обоих стариков и занимает очень много места в комнатке, похожей на сейф, — никому, кроме… Софьи Борисовны, его не отдавайте. Даже если человек принесет тридцать три расписки и нотариально заверенную доверенность или что-то в этом роде.

— Сколько оно стоит? — хрипло спросила Соня. Носовой платок у нее в руке был совсем мокрый. — Сколько? Если его продать?

— Не спешите, — посоветовал Михаил Эрастович, — продать вы всегда успеете. Может быть, лучше оставить его в семье. Ваша дочь или внучка наденет его на свое совершеннолетие. Старый ван Гаттен был бы доволен.

— Или на свадьбу, — хрюкнув от удовольствия, вступил Франц Иосифович. — Церковь. Невеста. Белое платье. Открытые плечи. Орган. В ваших церквях не играет орган. Ерунда. И ваше ожерелье. А?

— Сколько оно стоит? — повторила Соня. — Хоть приблизительно?

Франц Иосифович пожал плечами и посмотрел на Михаила Эрастовича.

— От семидесяти до ста тысяч долларов, — сказал тот. — Чуть меньше, чуть больше, в зависимости от знатока. И все же не спешите его продавать. Подумайте. Пусть оно полежит у нас в сейфе. У нас гораздо надежнее, чем в ваших швейцарских банках.

— Разумеется, мы не станем никому его отдавать, — перебил его Франц Иосифович, — только барышне. В руки. С чего вы взяли, что мы можем его отдать?

— Мое ожерелье стоит семьдесят тысяч долларов? — пробормотала Соня, еле шевеля губами. — Оно столько стоит?

— Что с ней? — нетерпеливо спросил Франц Иосифович почему-то у Кирилла.

— Она думала, что оно стоит семь рублей, — сказал Кирилл, — не обращайте внимания. Если она не придет в себя, мы макнем ее в Неву.

— Я думала, что бабушка, — продолжала бормотать Соня как в бреду, и Кирилл подумал, что ее на самом деле придется полоскать в Неве, — я думала, что бабушка оставила мне стекляшки. Я думала, что она меня разлюбила. Что она меня презирала. Я думала, что она хотела мне напомнить, что я ничего не стою. Что я недостойная. А она… она… оставила мне бриллианты. И завещание не изменила. Даже после того.

— Спасибо, — поблагодарил Кирилл ювелиров, — кофе был изумительный. Я такого не пробовал никогда в жизни.

— Заходите, — пригласил Франц Иосифович, поглядывая на Соню, — приводите барышень. Мы всегда варим кофе после того, как выстрелит пушка. Будем рады. Да.

— Сонечка, пошли, — Настя потянула Соню за руку, — спасибо вам большое, Франц Иосифович, и вам, Михаил Эрастович. Кофе был необыкновенный.

Кирилл почти выволок Соню из мастерской. Почему-то она упиралась, не шла, а он тащил ее и злился так, как не злился никогда в жизни.

Даже когда отец заставлял его писать «план самосовершенствования» на неделю вперед, а потом следовать этому плану и вписывать в отдельные графы свои достижения.

Он был совершенно уверен в своей правоте с той минуты, когда увидел в окошечке Светиного мобильного номер телефона. Он знал абсолютно точно, что вся затея со звонком — попытка в очередной раз обмануть дуреху Соню, обвести вокруг пальца, ведь это было так просто. Соня поверила бы — она привыкла верить во все самое плохое.

Вот в то, что ожерелье подлинное, она поверила не сразу и, кажется, еще не до конца.
Она не стала бы ничего выяснять, она не разрешила бы никому «вмешиваться в историю» и потеряла бы бабушкино наследство и остаток веры в людей.

Вынырнув из ювелирного подземелья в солнечный свет и жару, Кирилл большими шагами пошел к машине, таща за собой Соню, как провинившуюся дворнягу на поводке. Настя шла следом и молчала, не задавала ни одного вопроса.

Правильно делала, что не задавала.

Черт возьми, кем нужно быть, чтобы так… так подло обманывать беззащитную нищую дуреху, которая работает день и ночь и носит кримпленовые платья и клетчатые юбочки образца семидесятых?!

Тетей Александрой? Братом Владиком?

Она очень удобна в качестве уборщицы, поденщицы, подавальщицы, подтиральщицы, вязальщицы — и так далее. Она до такой степени не верит в жизнь, что с первого слова поверила в неуклюжее вранье, поверила, потому что знала твердо — она не достойна ничего хорошего.

Ее никто не любит. Бабушка и та посмеялась над ней, завещав ничего не стоящие стекляшки.

От семидесяти до ста тысяч долларов, пропади оно все пропадом!..

Кирилл наотмашь распахнул дверь своей драгоценной машины и впихнул Соню внутрь. Сел за руль и завел мотор.

Рядом уселась Настя. Вытянула ремень и защелкнула его в замке. От негромкого звука Соня вздрогнула, как будто выстрелила пресловутая пушка в Петропавловской крепости. Вздрогнула и уставилась на Кирилла. В зеркале заднего вида отразились ее красные кроличьи глаза.

— Я не стану говорить: мы же вас предупреждали, — выговорил он с бешенством, — но все-таки вы редкостная идиотка. Первосортная.

— Кирилл!

— Да. Идиотка.

Соня еще посмотрела на него и вдруг упала лицом в ворс дивана. Костлявые плечики затряслись.

— Не приставай к ней, — приказал Кирилл Насте, которая моментально полезла через сиденье — утешать, — она сама придет в себя. Нельзя позволять всем окружающим так над собой измываться. Кинофильм «Чучело» хорош только для знатоков кино. Применять его на практике не стоит, Соня.

Она все рыдала и даже начала подвывать, и Кирилл отвернулся от нее.

Мотор негромко урчал, из кондиционера тек прохладный воздух, затекал за воротник, обдавал потную спину.

Ну и черт с ними, подумал Кирилл неизвестно про кого.

Зато теперь он хоть может быть уверен, что историю с ожерельем затеяла не сама Соня. И на том спасибо.

Он сдал назад и вывернул из узкой подворотни.

— Здесь нет левого, — предупредила Настя, — давай направо и под мост.

— Не хочу под мост, — пробормотал Кирилл и, прицелившись, выскочил в узкий просвет между машинами. Ему сердито посигналили сзади, и он нажал на газ.

— В Москве все так ездят? — спросила Настя язвительно.

Кирилл ничего не ответил. Предполагалось, что Настин любовник — коренной петербуржец, и было странно, что она об этом забыла.

— Куда мы едем, Кирилл?

Он посмотрел на Соню. Она больше не рыдала, лежала тихо, только плечи время от времени вздрагивали.

Ладно. Все равно конспиратор из него никакой.

— Мне нужно в отель. Позвонить.

На повестке дня была еще одна родственница, гораздо более красивая и несколько не в меру раскрепощенная, но также до отказа переполненная комплексами. Ее «темное дело» было Кириллу более или менее ясно, но все же требовалась дополнительная проверка.

— А мы? — спросила Настя.

— А вы кофе попьете. В лобби-баре. Это недолго.

— Кому ты хочешь звонить?

Кирилл промолчал.

Соня поднялась с дивана, качнулась, как кукла, и села прямо. Одна щека у нее была красная, а другая бледная.

— Мне нужно домой, — сказала она, — высадите меня где-нибудь, и я поеду домой.

— Куда домой, Сонечка?

— В квартиру. Забрать фонендоскоп. Если я не привезу фонендоскоп, мама обо всем догадается.

— О чем именно догадается ваша мама? — спросил Кирилл. — О том, что вы ехали в Питер в одной машине с мужчиной? И таким образом опозорили себя окончательно?

— Она догадается, что я… поехала узнавать про ожерелье. Она очень расстроится.

— Расстроится?! — не веря своим ушам, переспросил Кирилл. — Ваша мама расстроится потому, что ваше наследство составляет сотню тысяч долларов?!

— Ну да, — обыденно сказала Соня, — бабушка ей ничего не оставила. Только Библию. С выделенными изречениями.

— Например, какими?

Соня неожиданно тускло улыбнулась и посмотрела в окно. Около губ у нее собрались морщинки:

— «…какою мерою мерите, такою отмерено будет вам и прибавлено будет вам… ибо кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет». И все в таком духе. Мама страшно обиделась. Плакала, не спала. Она не переживет, если узнает, что ожерелье настоящее. Просто не переживет.

— Ничего, — сказал Кирилл. Соня его раздражала. — Переживет. Вы ей отдадите ваше ожерелье или денежки, чтоб хлопот им с Владиком поменьше, и все будет в порядке. Она утешится. Так что наплюйте на фонендоскоп.

— Я не могу, — сказала Соня твердо.

— Зато я могу.

Он снова нажал на газ так, что Настя откинулась назад, вылетел из-под светофора и перестроился из крайнего левого в крайний правый ряд. Настя еще ни разу не видела, чтобы он так ездил.

Он вырулил к «Рэдиссону» и втиснул машину в игольное ушко между двумя «Мерседесами».

— Поосторожней с дверьми, — велел он и выбрался со своего места. — Соня, выходите.

Швейцар уже распахивал перед ними вход в Сезам, улыбался приветливо и подобострастно, как и полагается швейцару, а Соня все копошилась около его машины. На чистой мостовой, в рамке из дорогих машин, нарядных людей и солнечного света она выглядела еще хуже, чем на самом деле.

— Зачем ты нас сюда привез? — тихонько спросила Настя.

— Мне нужно позвонить, — ответил он упрямо. — Я не хочу звонить с мобильного или из твоего дома. И вообще, если бы ты знала, как мне все это надоело!..

Соня выбралась из-за ряда машин и неуверенно ступила на тротуар.

— Я не могу, Кирилл, — проговорила она и посмотрела испуганно, — я туда не хочу.

— Ничего не попишешь, — сказал он и подтолкнул ее вперед, — все вами помыкают, и я тоже. Вам не привыкать.

Он стремительно пролетел мимо стойки портье, мельком кивнув ему, мимо фонтанов, кожаных кресел, зеркал, цветов, мимо золотых дверей, мраморных лестниц, китайских ваз, белого рояля, мимо колонн, сверкающих чистым стеклом перегородок, и вырулил к бару.

— Садитесь, — сказал он, — садитесь и ждите меня.

Он дернул Соню за руку, и она проворно опустилась в кресло, как будто спряталась. И подобрала ноги в потрескавшихся босоножках.

— Кофе, — приказал Кирилл подлетевшему официанту, — или вы будете чай, Соня? Нет? Значит, два кофе. И мороженого, что ли! У вас есть мороженое?

— Конечно, — уверил официант и вознамерился было положить перед Соней тяжелую папку. Кирилл папку захлопнул и сунул официанту под мышку.

— Значит, мороженое. Да, и еще минеральную воду. Со льдом и лимоном. А я пошел. Если все съедите и заскучаете, закажите еще. — Он вдруг наклонился и поцеловал Настю. По-настоящему поцеловал, а не просто так приложился. — И не вздумайте напиваться.

Официант смотрел во все глаза. Еще три дня назад Кирилл ни за что не сделал бы ничего, что могло вызвать такое изумление. Теперь ему было все равно.

Ну, почти все равно.

Он поднялся в свой номер, встретивший его привычным отельным уютом и запахом свежих цветов, и первым делом снял с себя рубаху, которая липла к спине. И помотал головой из стороны в сторону.

В затылке катался тяжелый свинцовый шарик — следствие удара доской. Он становился то меньше, то больше, но совсем не исчезал. После кофе Михаила Эрастовича, к примеру, он стал кататься особенно активно.

Кирилл подумал немного, зашел в ванную и полил голову холодной водой. Счастье, наступившее после этой процедуры, было таким полным, что он на несколько мгновений забыл, что ему нужно звонить, выяснять, выспрашивать — продолжать свои сыщицкие изыскания.

Вчера в этом самом номере — неужели только вчера? — они с Настей занимались не только сыщицкими изысканиями. У них было несколько более интересное занятие, которому они посвятили основное время. Пожалуй, в Дублина они совсем не станут выходить из отеля, и черт с ним, с океаном, темным пивом и Джеймсом Джойсом.

Хотя тогда непонятно, зачем вообще тратить драгоценное время на перелеты, вполне можно ограничиться именно этим номером в «Рэдиссоне», и лететь никуда не нужно.

Кирилл засмеялся и сел к телефону.

Интересно, они уже выпили свой кофе или все еще пьют — его Настя, вся изнывающая от сочувствия к Соне, и сама Соня, мечтающая добыть фонендоскоп, чтобы «мама ни о чем не догадалась»?

Кирилл набрал номер, поздоровался и попросил своего питерского партнера добыть какие-нибудь координаты бывших владельцев «Красна Солнышка». Несколько удивленный партнер, который был уверен, что Кирилл в это время как раз осматривает дублинские католические соборы, подумал немного и сказал, что это довольно просто. Сам он никого не знает, но есть Павел Анатольевич, который знает. Сейчас он перезвонит Павлу Анатольевичу, а потом Кириллу Андреевичу.

Расчет был верным и на этот раз. В таком маленьком и не слишком отягощенном коммерцией городе, как Питер, наверняка «большие» люди знают друг друга в лицо и по номерам телефонов.

Через семь минут Кирилл уже разговаривал с бывшим генеральным директором бывшего «Солнышка», который заново поведал ему всю историю, уже со своей стороны. Повествование изобиловало неформальной лексикой, и Кирилл чувства бывшего генерального вполне разделял. Генеральный был откровенен до предела, потому что Кирилл был «свой», пришедший с нашей линии фронта, и за пять минут Костромин узнал больше, чем если бы он год изучал материалы следствия, включая имена и фамилии.

Расстались они почти друзьями, и Кирилл даже обещал звонить, когда в следующий раз будет в Питере. Телефон он старательно переписал в записную книжку.

Чем черт не шутит, может, и пригодится. Жизнь такая штука — не знаешь, куда повернет.

Вот никогда в жизни он не помогал девицам с заглохшими машинами, а тут вдруг помог и теперь может думать только о том, как бы ему побыстрее остаться с ней в одной комнате и не выходить оттуда подольше.

Он закурил и, пока сигарета медленно таяла в пальцах, сосредоточенно думал о предстоящем разговоре. Материала у него на этот раз было достаточно, но все же подумать стоило. Ему не хотелось сесть в лужу в самом начале, так ничего и не выяснив.

Сигарета дотаяла до фильтра, он решительно смял ее в пепельнице и набрал мобильный номер.

Когда ему ответили, он весь подобрался и даже встал с дивана и ушел с трубкой к окну, за которым плавился в небывалой жаре город Санкт-Петербург. Самый лучший город на свете.

— Петр Борисович, — сказал он сдержанно, — меня зовут Кирилл Андреевич Костромин. Мне посоветовал к вам обратиться Владимир Волин.

Так звали того самого ловкого парня, который слопал «Солнышко» вместе со всеми лучиками и даже не поперхнулся.

— Да-да, — откликнулся солидный и положительный голос в трубке.

Кирилл представил себе обладателя этого голоса — лысого, как бильярдный шар, сладкого, как рахат-лукум, в очочках и с мягкими белыми руками. И еще непременно в синем костюме.

— Мне нужна ваша помощь, Петр Борисович, — продолжил Кирилл, — Волин сказал, что вы можете помочь.

— Я немного помог Владимиру Петровичу, — осторожно сказал рахат-лукум, — у вас такое же… затруднение?

С этого момента начинался чистый экспромт, и Кирилл, дотянувшись до пачки, закурил следующую сигарету.

— В вашем институте года три назад зарегистрировали торговую марку «Северный олень». Это обувь. Теплая обувь для экстремальных климатических условий. Видели рекламу?

— Не припомню, — признался сахарный Петр Борисович, — но можно посмотреть.

— Да. Посмотрите, пожалуйста.

«Северный олень» придумался сам собой, но Кирилл отлично знал, что, чем убедительнее и глаже человек говорит, тем безоговорочней ему верят. А если при этом называть в разговоре какие-нибудь фамилии, о которых собеседник знает, что они — свои, никакие проверки не потребуются.

— Они регистрировались года три назад, — продолжал Кирилл настойчиво, — и я точно знаю, что у вас. Мне нужно, чтобы мой «Северный олень» был зарегистрирован раньше. Волин сказал, что вы в этом все понимаете. Я-то ничего не понимаю. Я бизнесмен, а не юрист.
 Петр Борисович на другом конце провода моментально осознал собственную значимость и свою необычайную ценность для бизнеса.

— Это непросто, — проговорил он, становясь даже не сахарным, а паточным, — это требует… определенных усилий.

— Естественно. Мне нужно только, чтобы все было по-настоящему и чтобы меня ни в каком районном суде потом не взяли за одно место за подделку документов.

— Прошу вас, не нужно произносить по телефону подобных слов! — взмолился Петр Борисович. — Это совершенно ни к чему, я и так все отлично понимаю.

— Значит, я могу быть уверен, что все будет сделано как надо?

— Это зависит от оплаты, Кирилл Андреевич, и больше ни от чего. Все, что в моих силах, я сделаю.

— Сколько вы берете? — Кирилл уже шел напролом, понимая, что дело почти сделано — он получил ответы на все свои вопросы.

— Два процента от прибыли, — сказал Петр Борисович доверительно.

— Недешево, — весело констатировал Кирилл.

— Так ведь и работа непростая, — как бы извиняясь, пояснил Петр Борисович, — я отвечаю за качество, уважаемый Кирилл Андреевич. Если что-то будет не в порядке, вы же с меня спросите, верно?

— А что может быть не в порядке?

— Уверяю вас, все будет в полном порядке, если только установленная сумма…

— Да-да, — нетерпеливо перебил Кирилл, — про сумму я понял. Просто мне тоже нужны гарантии. Вы ведь в этом деле не один, правильно я понимаю? Вы своим… — он чуть было не сказал «сообщникам», но быстро поправился, — сотрудникам доверяете?

— Со мной работает только одна девушка, — доверительно сообщил Петр Борисович, — очень умненькая и очень надежная. Будьте спокойны. Кроме того, она ничего не знает. Просто исполнитель.

— Она из группы патентных поверенных? — уточнил Кирилл.

— Да-да. Именно они непосредственно занимаются регистрацией и архивами, а ваша торговая марка должна давным-давно быть в архиве, ведь так?

— Приятно иметь с вами дело, Петр Борисович! — искренне сказал Кирилл.

Он быстро свернул разговор, условившись с Петром Борисовичем о скорой встрече.

Все оказалось именно так, как он и предполагал.

Свете не было никакого резона красться по темному саду и лупить его ночью по голове. Все ее тайны были в руках у рафинадного Петра Борисовича.

Кирилл задумчиво уронил трубку на рычаг и достал из шкафа чистую рубаху.

Какая жара.

Кажется, что город за окном плавится и дрожит, как будто залитый огненным жидким стеклом.

Значит, так.

Зеркало. Фотографии. Кучка пепла в камине. Звонок со Светиного мобильного. Человек в саду. Семейная история про клад. Собачья шерсть на Сониной пижаме. Ожерелье в сто тысяч долларов.

Убить за сто тысяч долларов — ничего не стоит. Убивали и убивают за меньшее.

И сколько еще припрятано таких ожерелий? Может, сорок? Или два? Или сундук, как у Роберта Льюиса Стивенсона?

Кто такая Людочка, о которой упомянуто в дневнике? Куда делись страницы из арабской книги, принадлежавшей Якову? Что на них было? Почему их вырвали? Кто их вырвал? Когда?

Свинцовый шарик в затылке вдруг перестал кататься из стороны в сторону, остановился посередине и как будто заледенел. Даже шее стало холодно.

Ты же такой умный. Номера на машинах запоминаешь с первого раза. Два и два складываешь хорошо и при этом редко ошибаешься.

Что ж ты стоишь? Давно сложил бы и получил все, что нужно.

Неизвестно, кто будет следующим. Кто окажется между деньгами и человеком, жаждущим их больше всего на свете.

Что ты станешь делать, если убьют Настю? Или ее отца? Или мать? Или — еще хуже! — кто-то из них окажется тем, кто заварил всю кашу?

Это была просто игра — почти что в шпионов. Ты спрашивал, сопоставлял и радовался, как мальчишка, что опять оказался умнее всех.

Ты сможешь доиграть до конца и после этого уехать в Дублин? А Настя? Она поедет с тобой, если ты все-таки доиграешь до конца?

Ледяной свинцовый шарик в голове превратился в глыбу.

Кириллу вдруг стало страшно.

Пока он был уверен, что это его не касается, все было легко и просто. Почему-то ему не приходило в голову, что его это касается больше всех. Его и Насти.

Неделю назад он ни за что не вспомнил бы ее имени и, если бы не визитная карточка, вывалившаяся из кармана, не стал бы ей звонить и никогда бы не встретился с ней.

Кажется, в эту неделю изменилась жизнь. Была одна, стала другая.

В прежней не было Насти, и Кирилл Костромин ни на кого не должен был оглядываться. Да, да, он думал о том, что ему уже не найти никого, кто был бы понятен, близок и, главное, нужен, и печалился из-за этого, и сетовал на одиночество, и мечтал о неторопливом субботнем утре — и все это было как-то… односторонне.

Ему представлялась его будущая необыкновенная любовь, как огромный радостный летний день, в котором он наконец-то будет не один, но почему-то он совсем упустил из виду, что она — это не только воплощение его мечты, но еще и человек, самостоятельная личность, которая как-то жила до встречи с ним и у которой есть проблемы, заботы, родители, служба, дальние и близкие родственники, чахлая машина, собственные взгляды на жизнь, тайны, вкусы, привычки. Целый мир.

Ему придется влезать в этот мир, даже если ему вполне хорошо в своем собственном, влезать и завоевывать себе место в нем, и смотреть, чтобы не наступить никому на мозоль, и вышвыривать самозванцев, и держать оборону, и подлизываться, и прощать, и начинать все сначала — а он не был к этому готов и не знал даже, хочет ли он этого.

Он пришел в бешенство из-за Сониной безответной тупости, до которой ему не могло быть никакого дела. Он пришел в бешенство потому, что это касалось Насти и становилось важным для него, — а он не хотел этого.

Он по уши влез в чужие проблемы и испугался того, что они могут стать его собственными.

Он должен все обдумать.

Он доиграет до конца, слетает в Дублин и вернется в Москву, чтобы спокойно и трезво все обдумать. Если к тому времени у него еще будет такая возможность.

Татьяна Устинова