Халима-апа

Я, Гайсин Али-хан Ойратович, выйдя уже на пенсию, занялся изучением оставшихся мне в наследство документов, писем, фотографий, словом всем тем, что можно назвать одним словом – архив семьи. К сожалению в бурных вихрях 20-го века многие документы затерялись при многочисленных переездах, что-то было выброшено по недоразумению, а  какие-то бумаги  обветшали и стали непригодны для прочтения. Никто ведь специально не старался их сохранить для будущих поколений. Разве только фотографии старались держать в альбомах, да и то многие из них не подписаны. Я сейчас узнаю на них в основном только близких родственников, да и привязать фото могу только к событиям где-то с конца 60-х. А что же останется на память моим потомкам? Вот я и решил поработать над сохранившемся архивом семьи. Для начала я построил генеалогическое древо рода Гайсиных, начиная с моего пра-прадеда Гимазетдина. Эта работа ещё не закончена, да она и не может быть закончена, ведь ветки у дерева всё время растут, люди женятся, рождаются дети… Я ожидаю тут большой помощи от моих двоюродных-троюродных родичей. Дело то общее.
Огромный интерес у меня всегда вызывала личность моего дедушки – Гайсина Фарраха Галлямутдиновича (после революции при получении документов «дин» из отчеств удаляли, как символ принадлежности к исламу, а церковь у нас от государства уже была отделена, так что он стал писаться « Галлямович»). Дедушка был расстрелян в 1937 году как враг Советской власти. Позднее полностью реабилитирован и посмертно восстановлен в партии. Я попытался собрать в этом повествовании всё, что у меня есть о его короткой, но такой яркой жизни. Так как сам я появился на свет уже через 20 лет после трагической гибели деда, то буду опираться на документы и свидетельства тех, кто его хорошо знал и любил при жизни. К счастью,  остались письменные воспоминания о брате его самой младшей сестры Халимы, воспоминания жены дедушки и его товарища - Хуссейна Гильманова, сидевшего с ним в одной камере во время следствия.
Вот что написала Халима Галлямовна Гайсина, моя дорогая Халима-апа:
В Западной Башкирии у подножья Бугульминско-Белебеевского плоскогорья расположены две деревни, в которых и начался наш род. Одна деревня – это Исмаил-аул (ныне Исмагилово), где родился мой отец, его предки по мужской линии и его дети. Она относится к Белебеевскому району. Вторая деревня – это Им;н-Купер, в которой родилась мама, относится к Туймазинскому району. Если проехать или пройти пешком, как это сделал Каррам-абый ещё в пионерском возрасте, 65 километров  от города Белебей до Туймазы, то в каждой деревне можно найти близких или дальних наших родственников. В Башкирии эти места богаты лесом. Ещё с давних времён здесь люди лечились от лёгочных заболеваний кумысом и целебным лесным воздухом. Леса были полны зверем и дичью, было много волков, которые приносили немало беды в деревнях, нападая на скотные дворы и лапасы. Эти места далеки от таких крупных рек, как Кама или Ак-Идел (Белая). Главная река у нас это Усень, которая берёт начало в Белебеевском районе, а в Туймазинском впадает в реку Ик. Усень довольно быстрая и полноводная река, богатая рыбой. По пути она принимает в себя множество речушек и ручьёв, вытекающих из чистейших родников. Местами возвышенности переходят в небольшие горы. Под Туймазами это Раймановские горы, у Белебея это Олы-тау и Б;л;к;й-тау, где мы находили гильзы и останки орудий времён боёв Чапаева с колчаковцами и белочехами, между Туймазами и Октябрьским это Нарыш-тау, которые сохраняют память о восстаниях Пугачёва и Салавата Юлаева. Встречаются в наших краях и озёра, самое большое из которых Кандры-куль. В окружении этой прекрасной земли, полной естественной природной красотой, занимаясь простым крестьянским трудом, а также рыбалкой и охотой, росли и жили наши прадеды и деды. Так жил и мой отец – Галлямутдин Гимазетдин-улы Гайсин.
Исмаил-аул был большой деревней в восьми километрах от уездного города Белебей. Там жили разные люди. В большинстве татары. Это были в основном крестьяне, то-есть люди, занимавшиеся земледелием и животноводством. Участки земли у семей были довольно большие и, поэтому, нищих и батраков почти не было, только пришлые из других мест. В самом селе многие семьи давно породнились или вообще имели близкородственные отношения. У нашего прадеда Гимазетдина было трое сыновей: Ямалутдин (Джамал), Ахмат и младший Галлямутдин. Но их мама очень рано умерла и, поэтому, дети росли с мачехой. У молодой жены Гимазетдина не случилось счастья иметь своих детей и она всю силу материнства отдала чужим. Впрочем, они сразу стали ей не чужими, она никогда не дала им такого посувствовать. Дети любили её тоже и скоро стали называть мамой.
 По обычаю, так было узаконено ещё в великой Ясе Чингисхана, старшие сыновья, повзрослев, должны были жениться и отделялись от отчего дома, а младший оставался в доме родителей. Сюда он приводил свою жену, на нём лежала обязанность ухода за родителями в старости.
В те времена, обычно, сыновьям жён подбирали родители. Как правило они, особенно мама, долго присматривалась к возможным кандидаткам в жёны для сына. Советовалась с родственницами и подругами. Ездила как бы случайно посмотреть на намеченную невестку в соседние сёла. Изучалось, конечно, и материальное положение будущих родственников. Уже после проведения долгой и сложной дипломатической работы делилась своими предположениями с мужем. Если он давал добро, то начинали готовиться к сговору. К родителям невесты посылали свата (яучы), уважаемого пожилого родственника. Если родители невесты тоже  не возражали против выдачи дочери, то стороны через свата начинали вести переговоры о выкупе (м;х;р) за невесту. После сговора за день до свадьбы родители жениха отправляли невесте подводу с выкупом и подарками. Наконец свадьба – туй. Семья невесты посылала повозку за родителями жениха. На первый день свадьбы приглашали  только мужчин. Они собирались в доме невесты на официальное бракосочетание по мусульманскому обычаю – никах. Без чтения брачной молитвы муллой брак считался недействительным, а дети признавались незаконнорожденными. Во время бракосочетания, как и на самом свадебном торжественном обеде, жених и невеста не присутствовали. Их представляли отцы. Невесту обычно запирали в дальней комнате и спрашивать о её согласии на вступление в брак, а это всё же было обязательным, отправлялись двое мужчин, по одному от стороны. Естественно, что бы она не сказала мулле сообщалось, что невеста согласна. Мулла заносил имена новобрачных в метрическую книгу, туда же записывал размер выкупа. Вот и всё. Брак состоялся. Начинался пир. Но вначале подавали масло и мёд (бал-май). Это служило сигналом для начала сбора с родственников жениха “ширб;т акчасы” – денег за щербет. На второй день свадьбы приходили родственницы жениха их встречали женщины из семьи новобрачной. На стол ставили самовар. Начинались “кыз к;рештер;” – смотрины невесты. Она прислуживала за столом, готовя каждой гостье чай. Те одаривали новобрачную деньгами. Мужчины в это время гуляли в домах родственников невесты. К вечеру гости расходились, но родители жениха оставались ночевать в доме невесты. Утром они на повозке хозяев уезжали домой. Наконец, на третий день впервые в доме невесты  появлялся жених. Его на той же повозке привозил представитель невесты, обычно её брат. С собой у жениха должен был быть “кия; б;л;ге” – подарки зятя. В доме его усаживали за стол и кормили, при этом присутствовали подружки невесты, которые всячески пытались разговорить жениха. Невеста при этом обычно пряталась за занавеской, редко – в соседней комнате. Когда жених поел, то подружки покидали помещение и вот наступал момент, невеста выходила из-за занавеси и здоровалась с женихом. При этом случалось, что тут она его впервые и видела. Потом, конечно, первая брачная ночь. Рано утром обязательно шли в заранее приготовленную баню. В первый приезд жених проводил у невесты четыре дни. Им предоставлялась брачная комната, которую им было запрещено покидать. В течение этих дней молодые ежедневно мылись в бане. Общались они в основном со сватом, который сообщал об их настроении родителям невесты. На пятый день возница увозил жениха домой. Отец невесты, при этом, как правило, щедро одаривал зятя. Вторично зять приезжал к жене гостить уже на два дня. И мог так ездить хоть год и даже более, пока не выплатит весь выкуп. После переезда жены в дом мужа свадьба продолжалась.
Сыновья Гимазетдина Гайсина женились по старшинству, сначала Ямалутдин, затем Ахмат, потом уже Галлямутдин. Братья отселились и построились по-соседству. Так что жили одной большой дружной семьёй. У них самих было по два сына: у Ямалутдина  - Салах и Халаф, у Ахмата – Нурахмет (Нури) и Шакир. Потом почему-то сыновья Ямалутдина стали по фамилии писаться Ямалеевы. В роду отца по мужской линии все мужчины были крепкого спортивного телосложения. Все хорошего роста и внешности, темноволосые. По рассказам отца, Гимазетдин был очень сильным борцом национальной борьбы, ездил бороться на сабантуй в другие сёла, часто привозил выигранные призы. О его характере можно судить хотя бы из того, что он один из села, кто ходил с дубиной на волка. Не боялся. Его дети, да и внук Фаррах, тоже занимались национальной борьбой и с удовольствием участвовали в соревнованиях.
На свадьбе Ахмата Гайсина Галлямутдин обратил внимание на одну из девушек, она тоже заметила его. Дала это ему понять, похрустывая костяшками пальцев, когда он проходил мимо. Вот такой был магический метод у татарских девушек конца позапрошлого век. Сейчас так не умеют. А ведь и правда, нельзя было просто подойти и заговорить с чужой девушкой, этим ты унизишь её и обидишь всю её семью. Можно было вот только стрелять глазами и подавать тайные знаки. Всю ночь после свадьбы Галлямутдин не спал, а утром подошёл к отцу и сказал: «;ти, яис; мин бу кызга ;йл;н;м, яис; тормышым булмаячак!” – Отец, или я женюсь на этой девушке, или жизни мне не будет! Старый, мудрый Гимазетдин долго смотрел на сына. Тот молчал, кусая свои губы, но глаза не отводил. “;ни, бу нинди кыз, кем ;ти-;нисе ик;нен бел. Безг; я;а туйга ;зерл;нерг; кир;к кебек”, - сказал он тихим, но твёрдым голосом. То-есть: “Мать, узнай, что это за девушка, кто родители. Похоже нам к новой свадьбе нужно готовиться.”
О, моя мамочка! Хватит ли у меня слов, чтобы описать всю твою доброту, обоятельность, трудолюбие? В каких цифрах мне выразить величину твоей порядочности, скромности? Каким прибором измерить мне твою притягательную силу? Как выдержали твои хрупкие плечи такой тяжёлый груз горя и страданий? Наверное, их поддерживало счастье любить и быть любимой таким замечательным человеком, каким был мой отец Галлямутдин Гайсин.
Моя мама, Хабиба, была старшей из детей Сиразетдина Ягафарова, крестьянина-середняка, однолошадника, как тогда говорили. И она была совсем молоденькой, когда он умер, всего 12 лет. После смерти в ещё совсем молодом возрасте 36-ти лет отца в семье осталось 5 детей: Хабиба 1879 г.р, Халима 1882 г.р., Имаметдин 1885 г.р., Шамсижихан 1990 г.р. и новорожденный Ямалетдин 1892г.р. Мама, Бибисалима, очень тяжело перенесла пятые роды и вот через полтора месяца от несчастного случая погибает любимый муж. Она совсем слегла. Все заботы о семье обрушились на плечи маленькой Хабибы. Конечно, оба дедушки Хабибы, по маме – Калимулла Ихсанов, по папе Ягафар Гумеров, помогали на первых порах, но, когда мама оправилась от болезни и горя, смогла работать по хозяйству и заботиться о детях, они решили судьбу семьи кардинально. Подыскали маме нового мужа из бедняков. Так в дом пришёл отчим. Какой бы он не был, но мужчина в доме - это значит, что семья полноценная, что она выживет. Хотя дальнейшие события и показали, что отчим Хабибы был человеком прижимистым, если не сказать скупердяем, но всё же никто из детей от голода не умер, всех вырастил, дочек-падчериц он выдал замуж, пасынков  - женил. Хотя своих детей у него с Бибисалимой н случилось. Маме с появлением отчима, конечно, стало легче. Теперь вся тяжёлая работа по хозяйству легла на него. Мама тоже вскоре совсем оправилась и полноценно втянулась в работу. Однако двое младших сестрёнок и двое братишек были полностью на Хабибе. Готовить, стирать, убирать за детьми и выполнять много другой работы, чтобы развязать маме руки для забот по хозяйству и за мужем, приходилось ей. Правда, потихоньку подрастала и включалась в общие хлопоты Халима, но в целом моей маме пришлось работать и дома, и на дворе, и в поле. Она всё умела: косила сено, ходила на жатву, хорошо владела серпом. В деревне маму все очень уважали.
Вот никто не знает почему одним людям везёт по жизни, а другим нет. Моей маме повезло, хотя её тоже выдали замуж рано. Но она знала человека, за которого выходит и уже любила его, хотя знакомы они были совсем чуть-чуть. Мама была племянницей жены старшего брата Галлямутдина – Ахмата. И вот на свадьбе своей тёти, которая на самом деле была её совсем немного старше, скромно стоя в сторонке от шумного веселья, она и встретила свою любовь. Так, оказывается, бывает. Сначала подружки подсказали ей, что с неё глаз не сводит один молодой парень. Потом она тоже стала поглядывать на него и он ей неожиданно понравился. Он старался быть на виду и, похоже, искал повод заговорить, но это было никак не возможно без нарушения приличий. Тут подружки, которые всегда всё могут разузнать, сообщили ей, что этот парень Галлямутдин, младший брат жениха. Это означало, что они стали какие-никакие, а родственники. Это уже значительно всё упрощало. Тогда Хабиба постаралась дать Галлямутдину понять, что она тоже его заметила, она стала прищелкивать пальцами, когда он оказывался рядом. На молодёжном языке того времени это означало, что он привлёк её внимание. Больше она ничего не могла, дальше дело за ним!
И за ним дело не встало. Когда его мама, всё разузнав, рассказала за ужином, что девушка, так понравившаяся Галлямутдину – это племянница жены Ахмата, а сама является дочкой покойного Сиразетдина Ягафарова, то дело стало совсем ясным и почти решённым.  Отец знал Сиразетдина лично, жалел о его ранней смерти и, уж если его сын полюбил дочку несчастного Сиразетдина, то никто в целом мире не помешает ему привести её в дом как жену. Гимазетдин Гайсин был в Исмагил-ауле  (сейчас деревня Исмагилово, Тузулкушевского сельского поселения, Белебеевского района) очень уважаемым человеком. В своё время он за свой счёт, то-есть сам с сыновьями и нанятыми работниками, построил мост через речку Арелга рядом со своим домом на краю аула. С тех пор все уважительно звали его «Куперчи», что значит – мостовик. Такому свату не откажешь! Глава семьи всё же решил не торопиться, ведь одну свадьбу только сыграли, заплатили выкуп-м;х;р за один раз, а это большие затраты на хозяйство. В общем весь вечер он что-то обдумывал, считал в тетрадке, а потом позвал сыновей. Прибежали Джамал и Ахмат быстро. «Что случилось?»,- встревожились они с порога. «Да вот»,-показал на Галляма отец: «Любовь у нас случилась». «Какая такая любовь?»,-не поняли братья. Отец улыбнулся сыновьям: «Да уж надеюсь, что настоящая.» Пока он рассказывал сыновьям о сути дела, Галлямутдин всё переживал, что вдруг у него спросят, а любит ли его девушка, согласится ли стать его женой, но такие пустяки даже не приходили в голову мужчинам, главам своих хозяйств, которые считали и пересчитывали, сколько они могут через год хотя бы собрать на выкуп- м;х;р. На семейном совете решили, что даже через год на достойный м;х;р и достойный свадебный туй денег не наберут, хозяйства же нельзя разорять даже ради свадьбы брата. Однако выход есть. Так как всё же с семьёй невесты мы через Ахмата и его жены в родстве, то сможем договориться свадьбу сыграть в будущем году, а выкуп полностью уплатить ещё через год. «В крайнем случае побудешь полгода-год четверговым мужем»,-рассмеялся Ахмат, хлопая по плечу растерянного Галляма. «Четверговыми» назывались мужья, ещё не выплативший полностью выкуп за жену и, поэтому, не имеющие права забрать её в свой дом. Они имели право время от времени гостить у жены в течении двух дней и обычно такой визит начинался в четверг, так как пятница у мусульман – выходной день. То-есть, с точки зрения простой крестьянской экономики, ты не можешь забрать работницу из чужого  хозяйства в своё, пока выкупом не возместишь ценность её труда. Потом между семьями целый год шёл сговор, причём отчим Хабибы дрался с пеной у рта за каждого барана, за каждую перину. Однако Гимазетдин пригласил лучшего яучы (свата) района и тот, в конце концов сумел договориться. Ну а пока отец и братья трудились, не покладая рук, чтобы собрать выкуп, и сумели сделать так, что Галлямутдину совсем недолго пришлось побыть «четверговым» мужем. Во всяком случае их первенец родился как положено в отцовском доме, в доме, в котором жили его деды и прадеды, который за многие годы неоднократно перестраивался, но где-то внизу под домом ещё оставался фундамент, заложенный вольным человеком по имени Гайса, который и дал во время первой переписи фамилию своим потомкам.
  Галлямутдин Гайсин, полюбил свою жену и других жён уже не брал, хотя хозяйство у него было большое, крепкое и по тем временам взять в дом вторую-третью жёну было вполне нормально. Отец был очень красивым, атлетически сложенным, гордым и сильным человеком. Он всегда знал себе цену, был уверенным в себе и умел передавать эту уверенность другим. Его авторитет для окружающих был очень значителен и часто его мнение при решении каких-либо сельских дел было решающим. Мама же напротив, всецело полагалась на мужа и вообще была очень скромна. Она почему-то была не уверена в своей красоте рядом с таким мужчиной как Галлямутдин. Хотя она как в молодости привлекла отца своей стройной фигурой, так и осталась такой. Даже в старости, несмотря на рождение восьмерых детей и в общем то полную тяжёлого физического труда крестьянскую жизнь, она сохранила стройную фигуру и великолепные длинные густые волосы, за которыми она любила ухаживать, часто заплетала их в косы, уже даже будучи бабушкой. У папы с мамой в жизни случилась большая любовь. Они стали вместе трудиться, вести своё хозяйство. Вскоре пошли и дети. Первыми были сыновья: Джалалетдин (;;л;летдин) - 1901 г.р. и Фаррах (Фаррахетдин) – 1903 г.р., затем дочки: Ямниха (;;мниh;) – 1905 г.р., Гатия – 1907 г.р., Гатифа – 1909 г.р., потом снова сыновья: Каррам (Каррамутдин) – 1915 г.р. и Фарит – 1917 г.р., ну а потом ужи и я,  Халима – 1921 г.р. У мальчиков до революции было принято к основному имени добавлять «дин», что обозначает принадлежность к религии Ислам, мусульманской вере. Потом уже, при советской власти, эти приставки к имени писать перестали. Из восьми детей двое умерли от дизентерии маленькими: Ямниха в 6 месяцев, Фарит в 3 года.
Остальные 6 человек детей росли дружными, порядочными людьми. Джалиль и Фаррах были очень здоровыми, дружными, отличного поведения подростками, а потом парнями. В хозяйстве работать начали рано. Отец наш сам не знал покоя и другим не давал. Когда мальчики подросли, то порядок в хозяйстве должны были уже держать они сами. Отец только проверял правильно ли убрали в конюшне, коровнике, овчарне и т.д., как запряжены телеги или сани, вообще всё до мелочи. Чистоту во дворе, в помещениях, стойлах держали примерную при любой погоде. Старшая сестра (олы-апа) Гатия рассказывала мне, что когда отец посылал старших братьев что-нибудь делать во дворе зимой в морозные дни или осенью под дождём, то нам, сёстрам, их становилось жалко. Мама же никогда не говорила ни слова в их защиту. Отец был требовательным к сыновьям, воспитывал их в труде и очень любил и гордился ими. В нашей семье никто никогда не пользовался ругательными словами. Когда кто-нибудь, чаще всего Гатия, капризничали, то он никогда не наказывал детей битьём. Он смеялся над теми отцами, которые воспитывают детей ремнём или рукоприкладством, считал их глупыми и слабыми. Всегда говорил, что дети должны слушаться отца и мать, понимать их с первого взгляда. Отец стремился учить детей. Сам жалел, что его не учили хотя бы один год по-русски. И своих он отправил учиться в уездный город Белебей, до которого было около восьми километров.
Так что люди жили дружно и помогали друг другу в случае неурожаев, пожаров и прочих бедствий. Словом, жили в Исмаил-ауле в целом хорошо. Конечно, бывали в селе и бедовые люди – конокрады. Этих сурово наказывали, когда ловили за воровством. На первую мировую войну нашего отца не взяли, так как он ещё в подростковом возрасте сломал одну ногу и прихрамывал, хотя это ничуть не мешало ему участвовать на сабантуях в соревнованиях по национальной борьбе на поясах (кур;ш), а также ходить на охоту. Наш дядя Ахмат участвовал в первой мировой войне рядовым солдатом, домой вернулся из немецкого плена.
Галлямутдин Гайсин учился в старой школе. Поэтому читать и писать умел только по-арабски, вязью. Но тогда это было нормально, ведь все книги, газеты, журналы печатались на татарском языке арабской письменностью. Так что у него не было проблем с чтением или письмом. Вот потом, уже при советской власти, когда отменили арабскую вязь и все тексты на татарском языке стали писать латинским шрифтом отец призадумался, как быть. Вроде бы стали печатать таблицы с переводом звучания арабских букв на латиницу, люди стали учить их, как бах-тарарах и с 1927 года все тексты на татарском языке стали печатать на кириллице. Этого уж отец перенести не смог. К счастью, дома оставалось много книг для чтения на досуге напечатанных привычной ему арабской вязью. Отец отлично знал столярное и плотницкое дело. Деревенские «зажиточные», когда им нужно было ехать в гости или в город, просили у него кошёвку или тарантас, так как у нег они были самые богато убранные резьбой и отделкой. Ещё наш отец, я это сама уже хорошо помню, лечил лошадей и выполнял надписи на надгробных камнях. У него были специальные инструменты для выбивки и прорезания на камнях надписей.
Теперь вернёмся назад. Февральскую и октябрьскую революции братья встретили в Белебее. Учились они в Белебее в реальном училище, домой в деревню приходили только по выходным. Сёстры рассказывали мне, что мама ждала и встречала их как самых дорогих и важных гостей. Сыновья, в свою очередь, если мамы не оказывалось дома, полоскала на речке бельё или топила баню, то они мигом мчались за ней, помогали, сами несли бельё и воду. Где бы мама ни работала, сыновья сами брались за дело и все трое весело возвращались домой. Когда Джалиль и Фаррах ходили на улицу играть с ровесниками, то наша бабушка (;би) любила ходить за ними. Она по обычаю татарок держала свои украшения на косах. Заплетённые в косы украшения из монет и блестящих металлов при движении звенят, поэтому братья догадывались, что бабушка опять идёт за ними приглядывать, подслушивать их в компании других мальчиков. Придя домой, ;би гордилась тем, что Джалиль и Фаррах не сказали ни одного плохого слова и ничего плохого, как другие, не делают. А братья и в самом деле не пытались ни курить, ни пить всякое спиртное. 
В 1918 – 1919 годы в нашей деревне прошли бои гражданской войны. Были в деревне и «белочехи» и колчаковцы. И, кстати, в наших местах воевал и сам Василий Иванович Чапаев, чем мы потом очень гордились. В феврале-марте 1920-го года в Белебеевском, Бирском, Мензелинском уездах, а также в некоторых частях прилегающих районов произошло антисоветское восстание. Оно вошло в историю как «восстание вил», так как вооружены восставшие были в основном вилами и топорами. Причиной восстания было недовольство сельского населения продразверткой, которая производилась без учета огромного урона, который понесли прифронтовые районы от военных действий во время Гражданской войны, реквизиции рабочего и продуктивного скота белыми и красными армиями, убыли мужского населения в ходе мобилизаций. Основным средством выполнения продразвёрстки являлись принуждение и насилие, хлеб изымался подчистую, без учёта продовольственных нужд местного населения. Об этом восстании много написано, поэтому расскажу лишь о том, как оно затронуло нашу семью. В начале февраля 1920-го года мой отец Галлямутдин Гайсин ездил на ярмарку в Андагулово, что рядом с городом Туймазы, а от Исмаил-аула километров в пятидесяти. Там на ярмарке читали воззвание с призывом к борьбе с советской властью, к сопротивлению к продразвёртке. Звучали лозунги: «Долой коммунистов!», «Да здравствует Красная Армия!», «Да здравствуют большевики и свободная торговля!»  Говорили, что Красная Армия и сам председатель Башкирского ВРК (военно-революционного комитета) Заки Валидовна стороне восставшего народа и идут ему на помощь. Отец был человек малограмотный, но обладал большим жизненным опытом. Он, конечно, не понимал, что означает лозунг «Советы без коммунистов», но интуитивно почувствовал, что сейчас главное спасти свою семью. К тому же он понимал, что такое стихия толпы, увидел как расправляются с совсем случайными людьми, даже не пытаясь разобраться в чём их вина. В Андагулово и соседнем Бикметово пострадали сельские активисты и даже учителя, которых власти заставили помогать отрядам продразвёртки, присутствовать при обысках и изъятии зерна, вести списки. Многих избили, кого-то, говорят, даже убили. В общем отец быстро вернулся в Исмаил-аул и предупредил в сельсовете о случившемся, о том, что большая масса восставших крестьян движется в сторону Белебея. Сельского учителя с семьёй он сам отвёз на санях в Белебей, спрятав под сеном. Отец знал, что с восставшей толпой лучше не шутить, а быть как бы с нею. Поэтому, когда люди вошли в нашу деревню и потребовали от каждого дома присоединиться к ним по одному мужчине на коне, то он выдал им заранее подготовленного для этого старшего сына. Джалалетдину уже исполнилось 18 лет, скоро 19. Он был смелый и решительный юноша. Зная это, отец не стал пытаться отговаривать сына от его долга перед семьёй, но предупредил, чтоб он не лез вперёд, а наоборот, был осторожен, так как у города толпу людей вооружённых вилами и топорами, а оружие было лишь у некоторых, наверняка встретят пушки и пулемёты. Так и случилось. Перед самим Белебеем на их пути была берёзовая роща, а потом длинный подъём. Вот там восставших и  встретил ливень пулемётных пуль, ударили пушки.  Как оказалось, Джалиля спасло, что он с конём ещё не успел к тому времени выехать из рощи, люди шли слишком густо, скорость движения была не высока и колонна сильно растянулась. Голова колонны, не ожидавшая засады, была покошена пулемётами сразу. А ведь люди думали, что Красная Армия и большевики за них, они то шли разбираться лишь с коммунистами и продотрядами. В общем люди заметались. Кто-то залёг и отстреливался, кто-то рванул в обход дороги, а многие бежали назад… Конь Джалиля от близкого разрыва снаряда ополоумел и понёс его в сторону от огня и грохота пулемётов. Когда конь всё же успокоился и Джалилю удалось с ним справиться, то оказалось, что они уже сильно далеко от Белебея. Он узнал по местности Михайловский ручей, а значит до родного дома 3-4 километра. От Белебея доносилась одиночная редкая канонада, но пулемёты куда-то без устали палили длинными очередями, россыпью стучали винтовочные выстрелы. Причём основная пальба раздавалась не с той дороги откуда шли на Белебей восставшие через Исмаил-аул, а с главного въезда в Белебей по Туймазинской дороги со стороны деревни Илькино. Джалиль ещё послушал звуки ожесточённого боя, потом посмотрел на старые дедовские вилы, которые он так и не выбросил во время бешеной скачки через лес, вздохнул и повернул коня в сторону дома.
Дома, конечно, не спали. Мужчины, Галлямутдин и Насибулла, дежурили с ружьями у ворот. Фаррах был оставлен с женщинами в доме. Джалиль не стал въезжать в аул по главной улице, а подошёл к дому с реки, ведя коня под уздцы. Фаррах первый увидел его в окно и выбежал из дома. Живой! Оказывается кое-кто уже успел вернуться в деревню. Некоторые были ранены, некоторых привезли убитыми. Но в ауле было тихо, из домов никто не выходил. Люди тревожно ждали, чем всё закончится. Джалиля распросили, накормили и спрятали на чердаке дома. «Молодец, сынок, что вернулся живым»,- сказал отец: «И хорошо, что вернулся незаметно. Пока всё не образуется посидишь на чердаке. Потом что-нибудь придумаем по обстановке». Несколько дней в ауле бушевали слухи и страсти. Сначала узнали, что Белебей всё-таки взят восставшими и все были полны ожидания радостных вестей. Потом пришли вести, что восставшие, уже с винтовками и пулемётами, приняли решение двигаться на Уфу и это внесло сумятицу в мысли селян. Одни радовались, что мы войдем в состав Башкирской республики, так как её правительство Башкирский ВРК во главе с Заки Валидовым «за нас». Другие говорили, что в Казанской и Самарской губерниях восстание подавили войска из Москвы, значит и нас это ждёт. Галлямутдин запретил Джалилю выходить из дома, мол, раз все думают, что ты как ушёл в Белебей, так и не вернулся, то пусть так и думают, а ты мой старший сын, на тебя все надежды. Однако вскоре пришли вести, что на восставших двинули дивизии с Туркестанского фронта и к середине марта всё было кончено. Пошли репрессии. Приехала комиссия и в Исмаил-аул. Семье пришлось несколько дней прожить в сильном волнении за Джалалетдина и за отца. Спасло семью то, что сельские активисты дали показания, что Галлямутдин Гайсин лично предупредил их о начале бунта и движении восставших из Туймазинского района к Белебею, тем самым помог им спастись, да и сельский учитель, которого отец сам отвёз в Белебей тоже замолвил за него слово. Тем не менее, чтобы окончательно отвести беду от Джалиля, пришлось отдать его в Красную Армию. Единственно, что удалось, так за взятку в несколько баранов определить его в матросы, ведь казалось, что шансов погибнуть у матроса меньше. Однако от судьбы ему уйти не удалось. Он попал служить в Кронштадт и через год, в марте 1921 года, принял участие в Кронштадском восстании против советской власти. При подавлении восстания многие участники были убиты, многие позже были расстреляны. Судьба Гайсина Джалалетдина нам неизвестна. Долгое время надеялись, что он попал в число тех, кто не был расстрелян, а попал в тюрьму, или попал в число тех, кто смог уйти по льду в Финляндию. Надеялись. Ждали. Потом перестали ждать…
Вскоре в деревне начали создавать сельскохозяйственную коммуну. Наш отец записался в неё. Это был период начала НЭПа – новой экономической политики. Крестьяне могли или идти в коммуны, предшественники колхозов, или работать индивидуально, рисковать без помощи государства и платить ему большой налог зерном и деньгами (продразвёртку отменили). Те, кто записывался в коммуну, отдавали в неё всё своё имущество, скот и даже птицу. Я до сих пор не понимаю, почему наш отец на это пошёл. Не могу поверить, что он вдруг стал романтиком и поверил в сказки о коммунизме, но по факту мы отдали свой дом, всё хозяйство с конями, коровами, баранами, птицей, всё, что от предка нашего, Гайсы, его потомки созидали свои трудом каким-то чужим людям, а сами переехали на новые земли в Белебеевском же уезде недалеко от Исмаил-аула. До постройки своих домов всех коммунаров разместили на временное жильё, уплотняя хозяев дома. Нашей семье достался какой-то грязный сарай. Мама старалась навести там порядок и чистоту, но вскоре заболел наш самый меньший тогда ребёнок Фарит. Ему было всего три года. Он всё просился домой, говорил: «Здесь кака, хочу домой». Умер от дизентерии, никто не смог помочь.
А вот его старший брат отца, Ямалетдин, категорически отказался идти в коммуну. Сёстры рассказывали мне, что между ним и отцом были большие споры. Отец говорил брату, что нужно согласиться на разорение и попытаться просто выжить, что советская власть даст возможность разбогатеть только временно, а потом всё отберёт. Возможно он правильно понял политику НЭПа и решил отказаться от богатства, не дожидаясь пока раскулачат? Старший сын Ямалетдина, Салах Ямалеев, в своё время выучился в Казани на муллу, но служить муллой не стал, а был учителем, а потом работал в органах советской властииуже в середине 30-х достиг поста заместителя наркома Просвещения. Видимо, Ямалетдин надеялся на поддержку сына и его связи во власти. Поэтому он с младшим сыном Халафом остался вести хозяйство в Исмаил-ауле. В 30-е годы Ямалетдина Гайсина всё-таки раскулачили. Однако на деревенском сходе за него односельчане вступились горой и не допустили, чтобы их отправили в ссылку. Все говорили, что богатыми семья стала только при советской власти и что они никому не вредили. Так что их оставили в половине своего дома, а большую часть забрали в сельсовет. Позже, когда я, взрослая, приехала в Исмаил-аул, то дяди Ямалетдина уже не было. Но был жив-здоров его сын Халаф, который стал умным, трудолюбивым,  грамотным специалистом в сельском хозяйстве. Он был к тому же способен на всякие изобретения по хозяйству. Оказывал большую помощь колхозу. К сожалению, умер он рано. А его старший брат во время моего приезда работал директорам Белебеевского педагогического техникума.
В коммуне всем было плохо. Поэтому организовали двухразовое общее питание в двух местах. Коммуна делилась на верхнюю часть (югары) и нижнюю (т;б;н). В нашей нижней части сначала пунктом питания заведовала другая женщина, но её заподозрили в воровстве и попросили готовить еду нашу маму. Она, да и сестра Гатия, рассказывали, что варили еду два раза в день, хлеб пекли когда привозили муку. Потом всем по порциям раздавали. Голодающие кормились по очереди, были очень довольны.
Однако коммуна вскоре распалась. Отец в деревню возвращаться не стал, а привёз всю семью в Белебей. Сначала жили на улице под горой, потом на улице Вахитова, потом нам дали квартиру на улице Крестьянской, дом 9, бывший дом Кукушкиных. Под горой жили в 1921 году. Там родилась я. Туда же на побывку приезжал из Красной Армии мой старший брат Джалалетдин. Гатия рассказывала после как два брата по ночам в постели шушукались, а она любила их подслушивать. Слышны были слова «Ленин», «большевики» и ещё какие-то непонятные. В это время Фаррах работал воспитателем в детском доме или колонии и получал паёк. Дома у нас была ржаная мука и лебеда. Мама их смешивала и варила болтушку. Хлеб пекли только по особым дням. Например, когда приехал Джалиль. Он был очень рад, что семья держится и не погибла от голода. А трупов умерших от голода в то время собирали прямо с улиц и дворов возами.
Сейчас, когда я пишу эти воспоминания, мне уже 68 лет. И должна признаться, что в детстве я была большая хулиганка, много фантазировала и любила придумывать про себя разные истории. В 5-6 классах я придумала, что я потеренная принцесса, случайно попавшая в этот бедный, голодный мир. А в седьмом классе своей близкой подружке Зифе (Ойрат её знает) по нашей Янаульской школе я на полном серьёзе рассказала, что я в семье не родная, что моя мама подняла меня в Белебее от груди умершей на улице от голода женщины и взяла домой. В подтверждении говорила, что у мамы глаза светлые и сама она светлая, а я темненькая. Ей бы стоило сравнить меня с Фаррахом, на которого я была похожа как близняшка, но она поверила. Когда она жалела меня, мне было приятно.  Но потом она рассказала по секрету об этом другим подружкам и я испугалась, что это может дойти до семьи. Еле-еле я убедила их, что я родилась у мамы когда ей было уже 42 года. Сейчас горжусь какая же сильная любовь была у моих папы и мамы. А тогда, конечно, была сильно эмоциональна и впечатлительно. Но после этого своего вранья я поняла, что врать это очень плохо и в дальнейшей жизни всегда старалась даржаться правды, как бы она ни была неудобна.
Мои отец и мама со мной много разговаривали, ведь я была самой младшей, последней. Старшие братья и сёстры всегда были заняты своими делами и потом, после семилетки, уезжали во взрослую жизнь, такие были временв. А с родителями оставалась я.
Я помню нашу семью примерно с 1925-го года. Помню, как перетаскивали вещи  когда папа уезжал на заработки, так как в Белебее не было работы и нужно было пережить трудные времена. Помню как старший брат Фаррах возвращался с работы, а я бежала его встречать. Он всегда что-нибудь в кулёчке приносил для меня. То печеньки, то яблоки, особенно я любила яблоки запечённые, он знал и иногда их приносил. Вот это был праздник! Потом Фаррах уехал в Уфу. До Уфы от Белебея около 200 километров. Поэтому часто Фаррах приезжать не мог . Помню в 1927-м году, когда я ещё была совсем маленькая, он приезжал в отпуск вместе с другом. Ему уже было 24 года и я называла его Фаррах-абый . Это уважительное обращение к старшему брату. А вот Каррама, который старше меня всего на 6 лет я всегда звала просто Каррам. Хотя старшие делали вид, что сердятся и учили, что Каррам для меня б;л;к;й абый. Помню у нас на полисаднике, где росли берёзы, для Фарраха и его товарища стоял стол и широкие скамейки и они там долго играли в шахматы и общались. Туда выходило одно из окон нашего дома ия любила стоять и смотретьв открытое окно на брата. Эти строки я пишу через слёзы,  прямо сейчас видя его сидящим в светлой рубашке-косоворотке на выпуск, о чем то негромко говорящим или обдумывающим свой ход. Он был красив и ладно скроен, у него были очень выразительные глаза и чёрные, густые и слегка волнистые волосы. Я гордилась своими братьями. Уже тогда я знала, что Джалалетдин в 1921 году пропал без вести, после своей недолгой побывки дома. Последнее письмо от него пришло из Москвы. Джалиль писал, что таких высоких и крепких парней, как он, набирают во флот. Писал, что скорее всего их отправят на Балтийский флот, обещал написать с места службы. И всё. Он пропал. Мама долго ждала его Надеялась, может вернётся жив-здоров. Его девушку звали Салима, тоже долго ждала его , замуж поэтому вышла поздно за вдовца. А мама письмо Джалиля знала наизусть и берегла, пока Каррам не зделал из письма голубка и не запустил летать. Он одно время всю бумагу в доме пускал на голубки. Я потом пыталась по историческим материалам Гражданской войны найти следы Джалалетдина. Но поняла только, что он попал служить в Кронштадт и, вероятно, попал в крутой замес кронштадтского восстания, которое было, по обычаю того времени, подавлено с чрезвычайной жестокостью. Возможно когда-нибудь архивы будут раскрыты и наши внуки найдут его в списках расстрелянных или осуждённых...
Каррам рос огненным пионером, потом пламенным комсомольцем. У него и вправду всё в руках горело. Он был отличником, спортсменом, активистом в школе. Помню, как они выпускали стенные газеты, в которых высмеивали лодырей и тех, кто верит в Бога. Конечно, наши родители сами не были безбожниками, но это дома. А в школе нужно было соответствовать веяниям времени. Так что Каррам был и горнистом, и барабан пионерский у него был.Он и наш двоюродный брат, его годок, Нуриахмет Гайсин были дружны и дома, и в школе. Всё время проводили вместе, участвовали в постановках школьных спектаклей. Потом вместе ушли на фронт в Отечественную войну. Нури погиб, а Каррам вернулся с фронта инвалидом орденоносцем. Ему покалечило руку в Сталинградской битве. Сейчас, на момент написания этих воспоминаний в 1988 году, он живёт в Сибае в Башкирии. Имеет сына Валеру и дочь Римму.
Клогда я переехала из Уфы в Белебей к родителям и пошла сдавать докуиенты в школу, то директор школы Рафиков, приняв документы, прочитал “Гайсина Земфира Галлямутдиновна, адрес: Крестьянская 9 и сказал: “Так ты из этих Гайсиных, чтож, братьев твоих знаю, помню, ты должна учиться хорошо!” Пришлось и мне подтянуться за ними.
Однажды, в конце 1927-го года, пришло письмо, где Фаррах-абый сообщил, что уходит в ряды Красной Армии. Мама очень сильно переживала, плакала.До сих пор помню, как она лежит на саке и плачет. Саке тогда были у нас вместо кроватей, это большая и широкая деревянная скамья, этец сам их делал. Далее помню, приходили письма с южной границы. Запомнились названия городов Термез и Ак-туб;. Мне представлялся город с белыми крышами и я ему очень завидовала. Он и там служил отлично, получил много благодарностей и грамот. Потом заболел малярией и вернулся.
Этот день я хорошо помню. Я ещё не училась и у меня начали выпадать молочные зубы. Неожиданно зашёл брат в командирской шинели. Такой большой, сильный, красивый. Поднял меня на руки и стал подкидывать до потолка, приговаривая: «Вот ты какая большая!» Я ему пожаловалась, что у меня один зубик никак не выпадет, всё мешает. Тогда Фаррах-абый снял шинель, взял нитки, говорит, мол, ну-ка посмотрим. Я не успела и ахнуть, как брат зацепил ниткой зуб и вытащил. Потом он отдал мне этот зуб и мы с мамой его куда-то спрятали. Дальше не помню. Знала бы тогда, как потом жалела, что не сохранила этот дорогой для меня зуб. Брат был в красивой командирской гимнастёрке, на петлице был один кубик, наверное, это командир взвода, жаль не запомнила.
В этот приезд Фаррах-абый всё время вспоминал и очень хвалил одну девушку по имени Анис;. Я только слышала: “Укыган, мулла-кызы, чиб;р, мин а;а ойл;н;м.” Это переводится: образованная, дочь муллы, красивая, я на ней женюсь. В те годы свадьбы, как общие торжества, были отменены. Иногда в клубах случались комсомольские свадьбы, но это в наших краях было редко. Долго ли брат гостил тогда дома не помню. Ещё до службы в армии он помог поступить в педагогический рабфак Гатифе, а в театральное училище – Гатие. Там они учились. За Гатифой ухаживал писатель Абдулла Амантаев, но брат был против её замужества. Однако, когда брат ушёл в армию, то Амантаев привёл Гатифу к себе и оставил. Каррам, закончив 7 классов на отлично, не смог найти техникум по своему вкусу.
В конце 20-х годов в Белебее для плотников и столяров постоянной работы не было. Папа наш строил мост через реку Усень. Через город проткала речушка Тихий Ключ, которая впадала в речку Белебейку, в свою очередь, уже к востоку от города, впадавшую в реку Усень. Вот на дороге, уходящей от Белебея на северо-восток и построил наш папа мост. В том месте река разливается по весне или от дождей, поэтому мост построили длинный, метров 70. Конечно, он был весь деревянный. Я помню как папа рассказывал маме, что сваи пришлось забивать, стоя в воде по грудь. Этот мост потом в народе так и называли “Галлям купере” (мост Галляма).
В один год отец вместе с Каррамом уехал работать на заводе в город Белорецк. Там Каррам поступил в техникум. Но потом бросил его и они с отцом вернулись в Уфу. Уже в Уфе Каррам снова поступил в техникум. В Белебее отец работал, где только мог работу найти. Было трудно. Какое-то время он даже работал забойщиком скота на каком-то предприятии, но это было уже в 30-е годы.
Летом в те далёкие годы у нас были большие семейные праздники когда приезжали Фаррах-абый с женой Анис;-апа или Гатифа-б;л;к;й апа с мужем Амантаевым. Я его звала Амантай-абый. Тогда выпивка не входила в привычный уклад и я никогда не видела, чтобы на стол кто-нибудь ставил бутылку. Ходили на базар, по вечерам в кино или просто погулять по улицам в центре. Наша улица Крестьянская была на северной окраине города.
В хорошие дни устраивали выход на пикник на Лесную поляну. Я всегда была с ними, меня баловали. Однажды Фаррах-абый принёс с базара два маленьких ведра ягод. В одном была смородина, в другом – малина. Вёдра были объёмом с половину обычных больших вёдер. При этом брат мне сказал: “Вот твои вёдра. Ты ходить за водой с большими не смей, рано тебе ещё таскать воду в больших вёдрах.” Я тут же пошла за вкусной родниковой водой, которая текла по деревянной трубе под горой. Принесла домой. Потом всегда туда ходила. Там, на роднике, всегда было много людей, очередь, разные разговоры, было весело и интересно. А главное, была чистейшая вкусная вода.
Другой раз помню, как мои родители поехали в Уфу по случаю рождения внука Ойрата. Взяли с собой два мешка гостинцев. Один мешок наполнили пухом от наших гусей, в другой положили гусиный жир, масло и ч;к-ч;к. Но довезли только один мешок, не помню уж какой. Второй мешок украли в поезде, хотя они вообще не спали, а, разинув рты, слушали скрипача с верхней полке. Вот пока они слушали, как тот выводит мелодии, одного мешка и лишились.
В 1932 году приезжал Фаррах-абый. Когда собрались к столу пить чай я впервые в жизни увидела белый хлеб, голландский сыр и колбасу. Не такой, но похожий хлеб-калач, в 20-х годах мы покупали у нэпманских торговцев, а вот сыр и колбаса стали для меня новыми предметами еды, а сами эти слова – новыми словами. Но так было приятно говорить: «Я ела сыр, я ела колбасу.» К этому времени я уже училась в школе, ходила в библиотеку, много читала детских книг на татарском языке, но этих слов не встречала. Также новыми словами были: колхоз, трактор, коллективлаштыру (коллективизация) – трудно было их читать.
Я слышала, как брат уговаривал отца, что в Уфе для него будет  постоянная работа в мастерской. Требуется много столов, парт и другого оборудования для общежитий и школ. Он ещё говорил, что для рабочих есть свой магазин, там можно получать продукты и хлеб. Говорил, что жить все будут у них с Анисой, так как квартира у них большая и всем будет хорошо. Кроме того, маленький  Ойратик будет с мамой (бабушкой), ведь жене нужно выходить на работу учительницей в школу.  Так брат в 1932-м году летом, между моими четвёртым и пятым классом, забрал нас к себе в Уфу. Тогда он работал в Обкоме партии и ему дали квартиру в правительственном квартале.
Приехав первый раз после войны в Уфу в 1947-м году, я зашла в этот двор. Узнавала места, тропинки, тот самый дом, где мы жили когда-то с братом. Почти все члены правительства Башкирской АССР жили тогда в правительственном квартале. Жил там заместитель председателя Совнаркома Башкирской АССР – наш двоюродный брат Салах Ямалеев, там же жил и министр не помню уж чего Гимаз Ягудин – муж нашей двоюродной сестры, жили и многие другие знакомые по прежней жизни люди, которые бросили, отказали в помощи семье Фарраха Гайсина в горькую минуту несчастья…
Помню в один из приездов, когда мне было лет семь-восемь, Фаррах-абый наблюдал с крыльца дома, как я играю с соседской подружкой, очень бойкой и смелой девочкой Алиёй. Алия вдруг вытолкнула меня из качели. Качели сделал папа из толстенной верёвки и доски привязанной во дворе к большой берёзе. Так вот, я упала, но не плакала. Брат наблюдал, как я поступлю, останусь потерпевшей или дам ответ, отомщу. Далее мы с Алиёй решили покататься на доске, положенной на бревно. Только начали кататься, как, когда я была внизу, а Алия на верху, я ловко спрыгнула и она упала. Этот случай Фаррах-абый с радостью, что я не такая уж слабая, рассказал маме. Потом мама мне об это не раз рассказывала как пример, что брат был ко мне очень внимательным.
Ойрата я впервые увидела в Белебее, когда ему было восемь месяцев от рождения. Тогда брату дали отпуск он уехал вместе с женой в санаторий Аксакова пить кумыс, а Ойрата оставили у нас. Я его катала на тележке по полу дома, а на улицу вывозить его одной мне не доверяли. Вот сейчас он как живой перед моими глазами сидит обложенный подушками с соской во рту. Папа тогда сделал для внука Ойрата специальную тележку, чтобы он научился ходить. Это была такая глубокая решётка на колёсиках, чтобы малыш мог опираться на края руками и не ползать, а уже передвигаться почти как человек. Больше я таких приспособлений никогда в жизни не видела. Папа называл эту тележку «чыгыр». Потом брат с женой вернулись из Аксаково, недолго ещё погостили и забрали Ойратика в Уфу.
 К осени и мы переехали жить в Уфув правительственный квартал  на квартиру к старшему, после покойного Джалалетдина, сыну родителей, Фарраху. В Уфе уже учились его младшие, а мои старшие сёстры Гатифа и Гатия. Брат Каррам тоже учился там в техникуме. Фаррах стал неформальным главой семьи. Папу  он устроил работать по его душе столяром в мастерской. Прикрепили всю нашу семью к магазину №17. Брат, как и все ответственные работники обкома, был кроме того прикреплён к магазину №5. Вот такая тогда была принята практика в общем-то голодающей стране. Я сейчас не критикую, просто рассказываю, как было. Я помню очень хорошо, что обеспечение шло через магазин по заборным книжкам. Я бывала ив магазине №17, и в магазине №5. Покупала там хлеб, сахар, чай, прочие продукты и промтовары по заборной книжке. Всё по отведённой норме.
 В семье Фарраха была прислуга, которая выполняла всю домашнюю работу и должна была няньчить Ойрата. В те 30-е годы это было принято, так как яслей было мало. Когда мы все приехали жить в Уфу, то папа удивился, что Ойрата постоянно держат сидящим, не пускают его на пол, потому что некогда за ним приглядывать. Он ужаснулся, как это мой внук, Ойратым, так он его называл, так долго не ходит.  Папа научил Ойрата ходить, кажется, за три вечера после работы. Ну а после уроков в школе няней Ойрата была я. Всю работу по кухне взяла на себя мама, готовила очень вкусно. Домработнице оставили только уборку и стирку. Ойрат, пока родители были на работе, был под наблюдениям меня и мамы.
 В Уфе я успела поучиться недолго. Вскоре брата направили работать первым секретарём в Зиянчуринский район. Момент приезда нового первого секретаря Гайсина Фарраха Галлямутдиновича для укрепления Зиянчуринского района я потом смотрела в 60-х годах по телевизору. Дело было так. Уже в новой квартире, до 1964-го года мы жили в другой, очень поздно вечером я смотрела телепередачу о молодом поэте, который по зову сердца приехал из Москвы молодым специалистом по животноводству в башкирскую степь. Там был такой эпизод. В скромном зале ожидания железнодорожной станции, склонив голову дремлет сидя на скамье человек. К нему подходят двое  хорошо одетых, в пальто и каракулевых шапках, людей. Один из них трогает сидящего за плечо и говорит: «Товарищ Чекмарёв, вам не нужно никуда ехать. Обком послал товарища Фарраха Гайсина для укрепления района первым секретарём. Он сам во всём разберётся.» На этом передача закончилась. Услышав фамилию и имя брата, каково мне стало? Я закричала, не помню какими словами выразилась, сама плачу. Проснулся муж, мама-свекровь, старшие дети. Все собрались, спрашивают, мол, что со мной? А я им рассказываю, что только что видела по телевизору брата. Потом успокоилась, вспомнила, что у брата не было чёрной каракулевой шапки, у нег была серая. Вспомнила, что в телевизоре у человека и воротник и шапка были из чёрного каракуля. Поняла, что хоть и очень похож осанкой и лицом актёр из телевизора был на брата, но всё-таки не он. Потом я пыталась узнать хоть что-то об этой телепередаче. Узнала, что автором была московская журналистка Светлана Ильичёва. Она собирала материалы о жизни и судьбе поэта Сергея Чекмарёва. Мы с ней стали общаться. Она заинтересовалась образом молодого большевика Фарраха Гайсина. Мы надеялись, что у неё получится продвинуть эту тему в прессу, передали ей много фотоматериалов, вырезок из газет того времени, воспоминаний, но … линия партии снова вильнула в сторону и писать о сталинских репрессиях стало невозможно. Уже в начале 80-х внук Фарраха, Али-хан Гайсин, встречался с Ильичёвой в Москве, чтобы попробовать возобновить интерес к этой  теме. Но Светлана Ильичёва, к сожалению, уже была стара, больна и не  смогла закончить, начатое ею расследование.
 Зиянчура. Река Сакмар рядом. Рядом отроги Уральских гор. С кухонного окна видны горные склоны, на которых во время гражданской войны лили кровь друг у друга красные и белые. До сих пор по ночам над горами вспыхивают всполохи света и никто не знает, что это такое. Верующие говорят, что это непохороненные убитые требуют отмщения за свою смерть. Я тоже однажды, когда сидела на вечерних сумерках у окна и училась вязать оренбургский платок увидела на склоне горы огненные шары. Мне стало так жутко, что я убежала от окна в другую часть дома.
Дом, который выделили в 1933 году Фаррах-абыю, как первому секретарю райкома партии,  был большой деревенский шестистенок. То-есть внутри он делился двумя стенами на части. Две комнаты были большими. Комната, выходящая окнами на улицу, служила рабочим местом и спальней брата с женой. Спальное место было отделено перегородкой, там же стояла кровать-качель маленькой Аиды. Кровать Ойрата стояла в большей части комнаты, в которой были ещё и письменный стол, книжный шкаф и полки. Помню, в этой комнате я любила читать из библиотеки брата. Хорошо помню как читала собрание сочинений Галимжана Ибрагимова, нельзя было оторваться. В это время из столовой комнаты домработница крикнула мне, чтобы я присмотрела за Аечкой, так как она сама уходит во двор. Но не успела я оторваться от книги, как Ая упала на пол. На её плач из кухни прибежала испуганная мама и стала на нас ругаться, что понадеялись друг на друга и не смогли уследить за ребёнком. Но я же не просто читала, а при этом ещё и баюкала Ойрата, который никак не мог заснуть.
Передняя комната одновременно служила столовой и спальней. В середине её стоял длинный обеденный стол, у стены у выхода в коридор была кровать моих родителей, в углу русская печь. По одной стене был выход в кухонную часть, которая была отгорожена перегородкой. Всего в комнате было три окна, но одно находилось на кухне. Там были владения мамы. Она там пекла, варила, даже стирала.
Брат, Анис;-апа и мой отец большую часть времени проводили на работе. Помню совместные обеды за большим столом. Зимой я училась в соседней татарской деревне в 3-м классе. Деревня Мухамедьярово была за рекой Сакмар. Моста через реку не было, переходили по сложенным вместе тонким столбам. В этом месте Сакмар – полноводная спокойная река. Но в весеннее половодье перехода не было совсем.
Секретарю райкома в то время приходилось очень трудно, так как год был неурожайным. В деревнях к весне хлеба уже ни у кого не было. Поволжье голодало. Правда, членов колхоза поддерживали пайком. Помню, что Анис;-апа отправляла своему брату в Куйбышев посылкой ржаную муку и отруби, чтобы как-то поддержать. А однажды они сами, дядя Ветя и его жена, приезжалик нам в гости. Мой отец тогда работал плотником в артели. Им тоже давали паёк. Запасов продуктов у нас не было. Когда было надо, то папа с мамой, а иногда и я с мамой или прислугой ходили на базар за покупками. Брат, когда приходил с работы, обычно приветливо разговаривал с мамой, спрашивал о самочувствии, о домашних делах и проходил в свою половину. По вечерам в тёплую погоду мы ходили купаться на Сакмар. Бывало по утрам брат умывался около дома до пояса холдной водой. Если Анис;-апа была занята, то я ему сама поливала из ковша.
Помню приезд первого секретаря обкома партии Быкова. Тогда брат, придя домой на обед, сказал, чтобы мама нашла и купила мяса на ужин, так как он придёт не один. Сказал, что приезжий болеет желудком и держит диету. Постелили Быкову  чистую постель, но он предпочёл спать на своём плаще, объясняя, что он человек дорожный, привычный ко всему. Брата он уважал. Фаррах-абый рассказывал, что секретарь обкома товарищ Быков прежде, чем показаться в райкоме, побывал на полях, где вовсю шла посевная, потом только приехал в райком. Хочется передать словесный портрет брата, но трудно подобрать слова. Он всегда был приветливым и живым в общении. Летом любил носить рубашку-косоворотку с плетёным поясом. Свои чёрные густые и слегка вьющиеся волосы он зачёсывал вверх. Со всеми домашними, в том числе со мной и детьми был очень разговорчив, ко всем добр, а с родителями учтив, даже вежлив. Хорошо, что сохранились его фото того времени. Люблю их пересматривать.
С Ойратом, которому шёл третий год мы любили играть и гулять по улицам, вокруг строек. Там было много интересного. Ойрату нравилось трогать и даже нюхать свежеструганые доски. Я его вовсю учила говорить и одно из первых слов в его лексиконе было слово “такта” – доска. Часто ходили с ним на поляну за цветами. И один раз я его потеряла. Он оставался играть около нашего дома, а я зачем-то зашла домой. Вышла – его нет. Тогда дома была только мама и прислуга. Все вышли и стали его искать по соседским дворам, побежали к колодцу. Очень боялись, что он мог свалиться в колодец, но тот оказался закрыт. Тогда я внимательно огляделась и на дороге, которая уходила в даль мимо полей увидела точку, раскачивающуюся по сторонам. А это была походка Ойрат. Он в том возрасте был толстым и кривоногим, когда ходил, то раскачивался и его мама даже боялась, что так это с ним и останется. В общем, я побежала за ним. В это время он уже зашёл за последние дома и направлялся в другую деревню. Хорошо, что я его вовремя заметила и догнала. Вечером рассказала его родителям об этом случае, представляя всё как первый самостоятельный в жизни поступок Ойрата. Они слушали внимательно, но меня пожурили, чтобы была повнимательнее. Однако вскоре он опять потерялся. Я тогда почему-то летом была в школе. А Ойрат вышел из дома на улицу и исчез. Искали по всем улицам, колодцам, я сбегала в райком к брату и в школу к Анис;-апа, все поднялись на поиски. Уже прошёл обеденный перерыв, день клонился к вечеру. Заявили в милицию. Милиция была напротив нашего дома рядом с райкомом партии, туда я бегала несколько раз. Во двор милиции открывались широкие и высокие ворота. В тот день они были открыты, а за воротами образовалось уютное и прохладное местечко, как будто шалаш для укрытия от знойных лучей солнца. Почему-то я решила заглянуть туда и обнаружила сладко спящего Ойрата. Он, наверное, шёл к отцу, заметил укрытие и решил там поиграть, а может быть заблудился, не найдя какая дверь ведёт к отцу. Ему ещё не было трёх лет и объяснить, как он там оказался и почему заснул, он так и не смог. Дома все плакали, особенно Анис;-апа. Она рыдала навзрыд и ругала нас, домашних, что не уследили за сыночком. Но тут же все стали радоваться, что он нашёлся, иначе трудно представить что бы было.
Зимой мой отец привёз из Ленинграда внука Альберта, сына своей средней дочки Гатифы. Альберт был ровесником Ойрата. И вот как то, когда стало уже теплее Ойрат и Альберт пошли гулять на улицу. Ойрат был обут в валенки с галошами, но обувь была неудобная, так как галоши были маловаты к этим валенкам. Ойрат зашёл за игрушками, прошёл к бабушке на кухню. Там стоял большой чугунный котёл полный горячей щелочи для стирки белья, ведь стиральных порошков тогда не было. Ойрат вертелся вокруг и каким-то образом, то ли поскользнулся, то ли ещё как то, но угодил в этот чугунный котёл, погрузился в него. Это было даже не ЧП, а настоящая трагедия. Пока его раздели, а одет он был для улицы в несколько слоёв, кожа с бёдер и ягодиц слезла. Ребёнок был между жизнью и смертью. Тут прибежали врачи и медсёстры. Его уложили в постель, чем то мазали, ведь тогда таких лекарств, какие имеются сейчас ещё не было. Ежедневно по 2 раза медсестра приходила промывать ожоги раствором марганцовки и мазать раны вновь. Мне помнится, нон пролежал не меньше трёх месяцев. Остался жив только потому, что ожёг не дошёл до полового органа.
В соседней деревне Мухамедьярово я смогла учиться только до апреля пока держал лёд. Но однажды уже не смогла пройти в школу, так как поверх льда стало много воды. Летом отец меня и Альберта отвёз в Уфу к родителям Альберта Гатифе и Габдулле Амантаевым, которые уже вернулись из Ленинграда с учёбы. Гайсины оставались в Зиянчуринском районе. Далее помнюбрата Фаррах-абыя, как он приезжал в Уфу на пленум обкома партии и на совещания. Останавливался он у младшей сестры Гатифы, где жила и я. Приезжаел бывало и, если простуда, то посылал меня в аптеку за сушёной малиной, тогда в аптеке №5 её продавали в пакетиках. Потом заливал её кипятком , пил и закутывался в одеяло. После пропотеет и скажет: “Всё, я здоров.” И идёт на работу. Часто приезжал вместе с женой Анисой-апа, которая ходила по своим женским делам. Брат всегда интересовался как я учусь.
Мой брат, первый секретарь райкома, никогда не занимася закупкой или доставкой продуктов питания. Мы, домашние хозяйки, покупали всё на базаре.По базарным дням, если у моего отца Галлямутдина был выходной, тогда ведь отдыхали не по воскресеньям, наши родители ходили на базар. Однажды я ходила на базар с прислугой, купили молодую баранину, как нам казалось. Мама промолчала и поставила готовиться суп. Только суп был готов, как приходит мой отец и прямо от входных дверей спрашивает: “Что, решили сегодня накормить нас свининой?” Мы ахнули. Анис;-апа свинину не кушает! Что делать? Мама ещё кашу приготовила на второе. Собрались обедать, но Анис;-апа не садится. Брат без жены сесть не захотел. Сели кушать мы с отцом. Отец при этом ещё сказал: “Я рабочий человек, целый день топором махал, строгал, пилил. Аллах меня простит.”
По счастью, несмотря на трудные времена и все невзгоды, через которые прошла семья, сохранилось много фото тех лет, когда все были молоды, полны задора и с большой надеждой и верой были устремляны в счастливое будущее. В основном это официальные фотографии различных партийных мероприятий и собраний сельских активистов, с которых на нас смотрят застывшие во времени простые обычные люди. На каждом фото легко находится такое знакомое и родное лицо Фарраха. Есть также, хоть и немного фото Фарраха в окружении друзей или коллег. Некоторые из них подписаны, но кто были эти люди уже и не вспомнить. Конечно же, есть и парадные фото Фарраха с женой и их же по-отдельности. Сохранилось также фото 1935 года, когда в селе Зиянчурино собрались у гроба Галлямутдина Гайсина: Хабиба-;би, Фаррах, Каррам, Анис;, Халима и маленькие Ойрат и Аида. Гайсин Галлямутдин Гимазетдинович скончался от инсульта прямо во время своей плотницкой работы осенью 1935-го года.
Вскоре Фарраха Гайсина перевели первым секретарём Янаульского райкома партии. Я тоже переехала жить в Янаул в семью брата. Жили мы в Янауле в двухэтажном доме рядом с почтой. Занимали весь второй этаж. У нас были две комнаты, кухня и большой коридор, который летом служил жилым помещением. Летом, в короткое время обеденного перерыва, или после рабочего дня брат любил отдыхать именно здесь в коридоре. Здесь же был стол для чаепития, кровать и стульчик со столиком для чтения газет и журналов. Первая комната – столовая, там же кровать для нашей мамы и стулья вокруг большого стола в середине комнаты. Она была проходной во вторую комнату, в которой был кабинет Фарраха и двухспальная кровать, отделённые перегородкой от той половины комнаты, где спали дети. Детей было сначала трое: сын Ойрат 1930 года рождения, дочь Аида 1932 г.р., дочь Зарема 1934 г.р., а  перед самой катастрофой в 1937-м родилась дочь Галия. Также в семью входили наша мама Хабиба, жена брата Анис;, я, Халима, его младшая сестрёнка. Да и младший брат Каррам, курсант Казанского военного училища, тоже жил в тесной моральной и материальной связи с семьёй брата.
Из окна спальной комнаты было видно здание райкома партии и школа, где работала Аниса. Бывало, мама приготовит обед и смотрит в окно, не идут ли Фаррах и Аниса, тогда начинает накрывать на стол. Когда Фаррах уезжал в колхозы, а это было очень часто, то также можно было наблюдать из окна, как он отъезжал от райкома. Я старалась хорошо учиться, ведь скоро уже окончание школы, экзамены и дальнейшее поступление в институт. Я уже выбрала для себя, что я буду учительницей, как Анис;-апа, которая кончила Белебеевский педагогический техникум в 1927 году в свои 17 лет и стех пор работала по профессии педагога. Её очень ценили и в 1935 году даже посылали в Москву на 3-х месячные курсы школьных инструкторов. Так в работе, заботах и учёбе шли дни, недели, месяцы. Детки подрастали. Мы готовились повести Ойрата в первый класс, Аида уже болтала без умолку, изнемогала всех своими глупыми детскими вопросами обо всём на свете, маленькая Зарема уверенно делала первые шаги, а вот родилась и Галия. Семья росла и крепла. Казалось, ничто не предвещает беды.  Но в октябре 1937 года в семью пришло чёрное горе – арест и последующий расстрел моего дорогого и горячо любимого брата Фарраха Галлямовича Гайсина...”
 На этом воспоминания Халимы-апа обрываются. Видимо остальные листы тетрадки были утеряны.
Сегодня нам многое известно и о культе личности , и о большом терроре, и о прочих преступлениях сталинского режима...Но что тогда было делать молодой вдове с четырьмя детьми, старшему из которых, моему отцу Ойрату, было всего 7 лет, а младшая Галия только родилась? Когда все знакомые и многие родственники в страхе за свои жизни и семьи отвернулись от неё? Жильё, имущество и почти все личные вещи были отобраны. Потом были отобраны и дети, которых рассовали по разным детдомам. ЧСИР, членов семьи изменников родины, ждало печальное будущее. Поэтому отдадим должную память и уважение моей дожившей до 12.05.1999 года бабушке – Гайсиной Анисии Васильевне! Она не отчаялась в горе, не зациклилась на писании жалобных писем, а отважилась и сумела добраться в Москве ( по совету редактора газеты “Правда”) до жены Ленина Крупской. Она смогла донести до Надежды Константиновны своё женское горе и получила от неё в адрес партийных органов Башкирии письмо с указанием оказать помощь и содействие в трудоустройстве и возврате из детских домов всех детей.
Конечно, это спасло семью. Но впереди были ещё трудные годы войны, тяжёлые и голодные послевоенные годы. Нужно было поднимать детей. И бабушке это удалось с честью. Более того. Все дети получили высшее образование (Зарема, будучи студенткой 2-го курса МАИ, трагически погибла в январе 1953 года в автокатастрофе). Мало того, после реабилитации мужа бабушка сама в свои пятьдесят лет смогла получить диплом Башкирского Государственного Университета.
После смерти Сталина и начала реабилитации безвинно осуждённых мой отец Ойрат Фаррахович Гайсин неоднократно обращался с запросами в соответствующие органы по поводу отца. В начале получал формальные отписки. Но вот июле 1956-го года он получил справку от Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 30 июня 1956 года за № 4н-04338/56, в которой дословно сказано: “Дело по обвинению Гайсина Фарраха Галлямовича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 16 мая 1956 года. Приговор Военной Коллегии от 10 июля 1938 года в отношении Гайсина Ф.Г. по вновь открывшимся обстоятельствам отменён и дело за отсутствием состава преступления прекращеною.”