Иван Франко. Седоглавому

СЕДОГЛАВОМУ*

Ты, старче, любишь Русь,**
Я ж не люблю, безродный!
Ты, старче, патриот,
А я — собака подлый.

Ты, старче, любишь Русь,
Как хлеб или шмат сала, —
Я ж гавкаю весь день,
Чтоб Русь от сна воспряла.

Ты, старче, любишь Русь,
Как с раком любишь пиво, —
Я ж не люблю, как жнец
Не любит зноя в жнива.

Ты, старче, любишь Русь
За красоту обёртки, —
Я ж не люблю, как раб
Не любит барской плётки.

Весь твой патриотизм —
Доходный бизнес пана,
А мой — тяжёлый труд
В аду кромешном хама.

Ты любишь в ней господ,
Князей, царей гулянья,
Во мне ж горит её
Извечное страданье.

Ты любишь Русь, за то
Тебе и честь, преславной,
Во мне же Русь болит
Кровавой в сердце раной.

Ты, старче, любишь Русь,
Как скот домашний, быдло, —
Я ж не люблю её
Из-за любви избытка.

14.10.1897


* Стихотворение адресовано Юлиану Романчуку (1842-1932), в газете «Дело» от 13.5.1897 г. выступившему с статьёй «Печальное явление». Статья была реакцией на предисловие И. Франка «Nieco o sobie samym» («Кое-что о себе самом») к польскому изданию сборника «Obrazky galicyjskie», в котором Франко остро высказался в отношении галичанской русинской буржуазной интеллигенции: «Прежде всего признаюсь в том грехе, каковой многие патриоты считают смертельным моим грехом: не люблю русинов. В сравнении с тою горячею любовью к «братскому племени», коя часто брызжет с столбцов польских реакционных газет, моя исповедь может показаться удивительною. Но что ж делать, коль она правдива? Я уж не в годах наивных и ослеплённо-влюблённых юношей и могу об такой деликатной материи, как любовь, говорить трезво.
И потому повторяю: не люблю русинов. Так мало среди них нашёл я настоящих характеров, а так много мелочности, узкого эгоизма, двоедушия и чванства, что в самом деле не знаю, за что я должен бы их любить, не говоря даже о тех тысячах бо́льших и меньших шпилек, которые они не раз, с самыми лучшими намерениями, вбивали мне под кожу. Разумеется, знаю среди русинов несколько исключений, несколько личностей чистых и достойных всякого уважения (говорю об  и н т е л л и г е н ц и и,  не о крестьянах), но эти исключения, к сожалению, только подтверждают общее заключение.
Признаюсь в ещё большем грехе: даже нашей Руси не люблю так и в такой мере, как это делают или делают вид, что делают, патентованные патриоты. Что в ней должен любить? Чтоб любить её как географическое понятие, для этого я слишком большой враг пустых фраз, слишком много видел я мир, чтобы уверять, что нигде нету такой красивой природы, как на Руси. Чтоб любить её историю, для этого достаточно хорошо её знаю, слишком горячо люблю общечеловеческие идеалы справедливости, братства и свободы, чтоб не чувствовать, как мало в истории Руси примеров подлинного общественного духа, подлинного самопожертвования, подлинной любви.
Нет, любить эту историю очень тяжело, ибо почти на каждом шагу надо разве что плакать над нею. Или, может быть, должен любить Русь как расу — эту расу грузную, неуклюжую, сентиментальную, лишённую закалки и силы воли, так мало способную к политической жизни на собственной свалке, а такую плодовитую на оборотней самого разнородного сорта? Или, может быть, должен любить светлое будущее той Руси, когда того будущего не знаю и для светлости его не вижу никаких оснований?
Если, не смотря на то, ощущаю себя русином и по способности и силе своей тружусь на Руси, то, как видишь, уважаемый читатель, отнюдь не по причине сентиментальной натуры. К этому обязывает меня чувство собачьего долга. Как сын крестьянина-русина, вскормленный чёрным крестьянским хлебом, трудом твёрдых крестьянских рук, чувствую долг барщиною всей жизни отработать те деньги, которые выдала крестьянская рука на то, чтобы я мог взлезть на высоту, откуда виден свет, где пахнет свободою, где сияют всечеловеческие идеалы. Мой русский патриотизм — не сентимент, не национальная гордость, но тяжкое ярмо, положенное судьбою на мои плечи.
Я могу взбрыкивать, могу тихо проклинать судьбу, положившую мне на плечи это ярмо, но сбросить его не могу, другой родины искать не могу, затем что стал бы подлецом перед собственной совестью. И если что-то облегчает мне нести это ярмо, так это то, что вижу русский народ, который хотя был и есть гнобим, забит, тёмен и деморализован долгие века, который хотя и сегодня бедный, немощный и беспомощный, а всё-таки постепенно подымается, чувствует во всё более расширяющихся массах жажду света, правды и справедливости и к ним ищет путей. Следовательно, стоит работать ради этого народа, и никакой труд не пропадёт даром».
Тактично «не заметив» последних приведённых слов, а также оговорки И. Франка, что под нелюбимыми им русинами он имеет в виду конкретно русинскую «патриотическую» буржуазную интеллигенцию, автор статьи «Печальное явление» вменил в вину Франку отсутствие патриотизма и рекомендовал ему отстраниться от общественной и политической деятельности. Доктор Франко ответил Романчуку произведениями «Седоглавому» и «Несколько афоризмов в альбом "Делу"…», а также написал статью «"Изгнанник" Франко», в которой ещё злее прошёлся по так называемым «патриотам»: «"Не люблю русинов. <...>" Так пишет д-р Франко, и вот настоящее доказательство измены, вот подходящий случай назвать автора предателем. Так говорят господа критики, забывая добавить и то, что написал двумя строчками ниже тот же самый д-р Франко: «ГОВОРЮ  ОБ  ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ,  НЕ  О  КРЕСТЬЯНАХ».
Маленькая ошибочка! Но она меняет суть дела. Что же следует из того, что д-р Франко говорит только об интеллигенции, её называет русинами и её не любит? И правильно ли не любит?
...Кого он должен любить? Адвокатов, которые до нитки обдирают крестьянина во имя патриотизма, священников, которые их не лучше, чиновников, стыдящихся своего происхождения, словом, интеллигенцию, знающую крестьянина лишь с эстрады публичных собраний, интеллигенцию, которая, если и сделала что-то, то наверное что-то негативное либо такое, что портит и тормозит крестьянское движение? А крестьянское движение — это единственное движение русское.
Кого должен любить? Нескольких прохиндеев, что самовольно прибрали к рукам русскую политику? Тех, которые годами грызлись и собачились между собою и довели до того, что уважение к ним со стороны народа сошло до нуля? Их, что ли, должен любить д-р Франко?
Но разве все из русской интеллигенции таковы? Всех ненавидит автор? Нет! Ибо в том же месте говорит: «Разумеется, знаю среди русинов несколько исключений, несколько личностей чистых и достойных всякого уважения», и если и есть сколько-то личностей, то эти личности очень малочисленны. Следовательно, не за что и ещё раз не за что их любить. Но почему называет их русинами, словом, служащим для названия всего народа? И тут прав: повторяет только лишь их же самые слова, они сами выдали себе патент на всерусскость, они, которые политиканствовали, не спрашивая народа, нуждается ли он в их непрошеном опекунстве. <...>
«Даже Руси не люблю!» — пишет, стало быть, автор. Согласно с нравственностью господ писак, проклятье на него! Проклятье, несмотря на то, что в той же строке он добавляет: не люблю «так и в такой мере, как это делают или делают вид, что делают, патентованные патриоты». Потому что их любовь — никакая не любовь, их услуги — это волчьи услуги, так что грех, ещё и смертельный, был бы на д-ре Франке, когда б он любил Русь их любовью».
** Русь — здесь, помимо конкрет. знач.: земли, населённые русскими, русинами, — употребляется также в абстракт. знач.: всё русское, русинское. Русский, русин — старое название украинцев в Галиции, во времена Австро-Венгрии.




Ти, брате, любиш Русь,
Я ж не люблю, сарака!
Ти, брате, патріот,
А я собі собака.

Ти, брате, любиш Русь,
Як хліб і кусень сала, –
Я ж гавкаю раз в раз,
Щоби вона не спала.

Ти, брате, любиш Русь,
Як любиш добре пиво, –
Я ж не люблю, як жнець
Не любить спеки в жниво.

Ти, брате, любиш Русь,
За те, що гарно вбрана,
Я ж не люблю, як раб
Не любить свого пана.

Бо твій патріотизм –
Празнична одежина,
А мій – то труд важкий,
Гарячка невдержима.

Ти любиш в ній князів,
Гетьмання, панування, –
Мене ж болить її
Відвічнеє страждання.

Ти любиш Русь, за те
Тобі і честь, і шана,
У мене ж тая Русь –
Кривава в серці рана.

Ти, брате, любиш Русь,
Як дім, воли, корови, –
Я ж не люблю її
З надмірної любови.

14.10.1897