Динка и Филька

Скамейка, сделанная из доски и бревен стояла сразу за оградой дома и сада, рядом с калиткой. На ограде, между кольями, рос пушистый серый лишайник, который так приятно было отковыривать и разминать в руке, читая книгу.
Летняя погода была переменчива, почти по-балтийски капризна.   Жаркие и парящие дни, спасение от которых было только в речке с мягкой и темной от торфа водой, сменялись проливными дождями. Лучше всего было сидеть на скамейке с книгой ранним утром под теплыми и еще неколючими лучами солнца.
Выпить топленого молока, достав его из печной духовки, найти на столе оладьи и любимое малиновое варенье. Бабушка ушла на работу в деревенский медпункт. Никого в доме нет, я пока одна - привезли из Москвы и останусь в деревне до конца лета. А родственники, дяди, тети, двоюродные и троюродные братья и сестры, нагрянут на выходные - тогда будет шумно, тесно и весело.
Если ночью накануне шел дождь, то можно было наблюдать, как тают капли воды на листьях смородины, опускать босые ноги в густую траву, собирая с нее прохладную влагу...
Источником книг была сельская библиотека - в странные 90-ые в эту библиотеку уже уходящего в прошлое леспромхоза, затерянного в болотах между Новгородом и Ленинградом, привозили вполне себе новые раритетные книги - от детективов и зарубежной прозы до научной фантастики, Саймака и Брэдбери, Гансовского и Шефнера.
Более того, некоторые новые книги были впоследствии списаны и подарены мне за неимением спроса. Логика, по которой подбирались и распределялись книги по сельским библиотекам, «не поддавалась никакой логике». У меня, до сих пор «живет» сборник избранных рассказов, Вирджинии Вульф, очень красивое издание. Действительно, вряд ли кто-то из жителей поселка, да и из приезжающих питерских, новгородских, киришских или тихвинских дачников покусился бы на этот английский литературный шедевр для интеллектуалов. Чем приглянулся он школьнице из Москвы, моя личная история тоже сейчас умалчивает. Но, конечно же, книги доставались мне прежде всего из-за особого отношения жителей поселка к моей любимой бабушке, маминой тете. Бабушку Валю любили абсолютно все. В поселок при леспромхозе молодая, хрупкая и красивая, с волнистыми волосами, заплетенными в косы до пояса, фельдшер из Красноярского края с австрийской фамилией Кеттнер, приехала в середине войны. Девушек везли на Ленинградский фронт, но вышло распоряжение распределить молодых медиков по близлежащим посёлкам, туда, где шла заготовка леса, мха и ягод для лекарств и другие тыловые работы, важные для исхода войны. Здесь бабушка уже осталась на всю жизнь, стала заведующей медпунктом, вышла замуж по любви за фронтовика, местного уроженца, которого звали, как и ее отца и моего прадеда,Василием, родила двух сыновей. Всю жизнь была активной, энергичной, со стремительной походкой, веселой, несмотря ни на какие сложности. Никогда ни я, ни мои родные, двоюродные и троюродные сестры и братья не видели, чтобы она жаловалась, сидела без дела или горевала. Ее хватало на всё и на всех – включая чужих людей, впрочем, бабушка говорила, что для нее как для врача чужих людей нет, помогать нужно абсолютно всем и иногда «помощь сердцем» важнее формальной медицинской. О своем приобретенном в полевых условиях медицинском опыте ей можно было написать книгу-бестселлер, не хуже «Записок юного врача». Были и тяжелые травмы и переломы – работа на заготовке леса всегда была сопряжена с известной травмоопасностью, и змеиные укусы, и прием родов на дому, и вывоз тяжелобольных на подводе в мороз и вьюгу в районную больницу.
Приходишь на скамейку напротив дома со стаканом смородины и новой библиотечной «добычей» в руках, погружаешь ноги в траву с росой, подставляешь лицо солнцу. Сквозь прикрытые глаза видны причудливые цветные блики, разбегающиеся по небу. Впереди целых два месяца лета, а, значит, приключений, выдуманных и настоящих, походов в лес за морошкой и лисичками, на лесные озера, обустройство дома-шалаша у пруда, катание на резиновой охотничьей лодке, встречи с друзьями, родными, совсем новая и такая далекая от города и школы настоящая жизнь.
И вот сидишь на скамейке, закрыв глаза в предвкушении еще целого лета, и слышишь скрип калитки. Вдруг что-то теплое и сильное нежно, но довольно чувствительно толкает тебя в ноги, потом что-то мокрое утыкается тебе в колени и раздаётся громкий чих...
Динка проснулась во дворе под своим навесом, потянулась, повела чутким охотничьим носом, учуяв запах подруги. Носом же открыла быстро щеколду на калитке и протрусила к скамейке.
Динка – молодая, породистая русская гончая, рыжая, с черной спиной и боками. Дядя завел ее еще маленьким и неуклюжим щенком для компании на охоте, на уток, рябчиков, чтобы не приходилось самому собирать в болоте подбитую дичь.
К слову сказать, дядя профессионально занимался лесным хозяйством, лес для него был родным домом, а охота была не для забавы, а пропитания ради. Принесенных рябчиков и уток мы ощипывали, мариновали и тушили, томили на печи, а из перьев делали красивые кисточки-«помазки» для блинов.
Динку стала хорошим компаньоном довольно рано овдовевшей бабушке - подросшую Динку перевезли из города и оставили жить в деревне.
Однако Динка разбаловалась или ее разбаловала добрая бабушка - выросла умной, хитрой, любящей вкусно поесть и, напротив, отрицающей свое охотничье предназначение и совсем не любящей лезть в холодную воду за какой-то там дичью. Ее дичь - вкусная домашняя тушенка с хлебом, которую она получала и так, без принудительного купания в холодной воде. Иногда Динка, конечно, вспоминала, что она охотничья собака, но большей частью просто недоуменно смотрела на дядю и воду: «Неужели я должна лезть туда и пачкать красивую шерстку? Как жить такой незаурядной собаке в этом жестоком мире?»
Поэтому приходилось в воду заходить только дяде в высоких сапогах-забродах, а Динка весело переживала за исход утиной операции на сухом берегу...
Динка подходила к скамейке, шумно вздыхала и резко падала на бок под ноги и скамейку, сон ее продолжался уже рядом со мной, ее верной поклонницей и подругой.
На Динку и ее прогретый бок удобно было ставить слегка озябшие от росы ноги, почесывать, наклонившись, ее мягкое и нежное ухо, чувствуя нежный аромат собачьей шерсти. У Динки были встроенные часы-будильник – ровно через 40 минут приходил конец спокойному чтению. Динка шумно вздыхала, кряхтела и резко поднявшись безапелляционно клала морду между страниц книги. Мои попытки стряхнуть ее ни к чему не приводили, морда оказывалась на прежнем месте. А если я в то утро была совсем, по мнению Динки недогадлива, совершался неизбежный переход на следующий уровень, к игривому рычанию, нежному покусыванию и поскуливанию. Приходилось сдаваться, откладывать книгу и отправляться на прогулку, на речку, к соседям. А потом, ближе к обеду, идти в бабушкин медпункт.
Динка очень смешно бежала по деревянным настилам мостков, заменяющим в деревне тротуар. Ее задние лапы заносились то вправо, то влево, а от избытка чувств она останавливалась, кружилась и пыталась встать мне на грудь. Тогда я просто брала ее за передние лапы, и мы кружились уже вдвоем, до головокружения под веселую мелодию, которую слышат только молодые собаки да девчонки 12 лет...
Любящая вкусно поесть, Динка превосходила саму себя. Маленький Митя, мой троюродный брат, только учился ходить, трогательно топая ногами и балансируя, удерживая равновесие. В каждой ручонке было крепко зажато по прянику, выданным бабушкой для поддержки юных сил.  Динка очень любила детей, особенно Митю, но пряники еще больше. Поэтому она очень аккуратно подходила к Мите, под предлогом помощи в сохранении равновесия, нежно лизала мальчонку в щеку, облизывала его пухленькие кулачки, а потом через мгновение секунды доверчивый Митя уже недоуменно смотрел на пустые ладошки, а Динка весело уминала один пряник за другим…
Динка панически боялась поездов и даже пряталась, заслышав шум прибывающего вечернего поезда.  Мы сверяли время по этим прибывающим поездам – в пять часов ленинградский, в десять - московский, в три - электричка из райцентра, которая привозила хлеб в станционный магазин.
Тем более было грустно и трогательно, что когда пролетело и то, казавшееся нескончаемым, лето, Динка, преодолев страх, прибежала на станцию, провожать свою подругу...
 Филька появился у бабушки намного раньше Динки. Филька был гладкошерстным беспородным котом, черно-белым, коренастым, с откусанным кончиком левого уха и крепким мышечным телом, на котором под шерсткой можно было найти множество старых и не очень шрамов. Филька не был диким или вороватым котом, как знаменитый «кот-ворюга» Паустовского. Он обладал своим кошачьим достоинством, знал себе цену, гонял мышей, вел независимый образ жизни, но регулярно приходил на обед и ужин.  От постоянных кошачьих драк голоса у Фильки почти не было – вместо мяуканья он только тихо шипел. Поэтому чтобы его заметили и пустили в дом, Филька запрыгивал на срубленный ствол дерева в саду – как раз на высоте окна, выходящего из кухни и столовой, и уморительно вставал на свои короткие задние лапки, напоминая то ли енота, то ли зайца, то ли упитанного сверх всякой меры суриката.
Дверь ему, конечно же, открывали – Филька без особых церемоний проходил к своим мискам на кухне у печи. И почти всегда приходил не один. Как правило, вслед за гордо вышагивающим на кухню Филькой робко прокрадывалась какая-нибудь абсолютно невзрачная кошечка – очередная подруга нашего первого на деревне кота.  Филька уступал ей миску – кошечка торопливо ела. Потом Филька ласково, но решительно сдвигал подругу в сторону от миски, и кошечка быстро просилась на выход. Подругам можно было питаться у Фильки дома – так Филька проявлял свою мужскую заботу, но вот права на послеобеденный или вечерний отдых у постоянно меняющихся подружек не было. Только Филька сам решал, к кому на колени из хозяев он сегодня придет. Проявлять инициативу и пытаться взять на руки альфа-кота не рекомендовалось – можно было остаться с красиво разукрашенными Филькиными когтями и потом уже бабушкиной зеленкой руками…
 Филька прожил долгую жизнь, вывел целую новую породу выносливых черно-белых деревенских котов с большой головой и короткими лапами, и умер от старости, незадолго и до бабушкиного ухода. А вот с Динкой произошла более грустная история. В середине 90-х, когда разруха и развал государства достигли апогея, голодные волки выходили зимой из леса практически к окраинам деревни.  Погибло много домашних животных и собак, не спаслась от нападения такой стаи и Динка, которая, к несчастью, отбежала далеко от дома.  Гибель Динки, как это ни странно, совпала с моим взрослением, c той порой, когда перестаешь ждать лета как надежду на новую маленькую жизнь, в которой есть место абсолютно любому чуду.