Мицелий

В начале андроповских восьмидесятых в Кузбассе колорадского жука ещё не было. Участки под картошку работникам доменного цеха Запсиба давали недалеко, всего в сотне километров от города. Распахивали жирный целик какого-нибудь подшефного колхоза на краю леса, разбивали комья с травой на тракторе ДТ-54 дисковой бороной и приглашали желающих на посадку корнеплодов под личные нужды, согласно заявленной дешёвой площади. Сибиряки народ не жадный, но запасливый. Брали комковатую землю под огород и по двадцать, и по тридцать соток почти даром. Сажали своей штыковкой столько, на сколько семян хватало. И всё лето не пололи, не окучивали, а ждали времени сбора, когда дремучая ботва пожухнет, затерявшись в высокой траве целины, и её скосит и сгребёт в грязные копны нанятый на неделю Беларусь. Потом не спеша, под ту же лопатку выкапывали ядрёный урожай покуда сил хватит, с трудом определяя, где чья картошка выросла. Не мелочились. Потребность считали по членам семьи и родственникам, обычно - по десять четырёх вёдерных мешков на жующую голову. Выбирали корнеплоды не меньше гусиного яйца, остальное или оставляли в поле приблудным секачам из леса, или местным телеутам и шорцам, которые до сельхозработ были совсем не охочи. Сбор, по погоде, длился неделями и заканчивался к началу сентября, как детей в школу провожать, а самим идти в лес за опятами, как комары пропадут.

В первые годы своей кузбасской жизни Пал Палыч понял: тут добыча еды происходит единоразово и посезонно не только с картошкой. Один раз в год, в мае, ловят рыбу и солят её бочками. Один раз весной собирают колбу и заготавливают её на весь год трёхлитровыми банками. То же происходит летом с черной смородиной, кислицей, кедровым орехом, облепихой, а ранней осенью, конечно, - с грибами. На позднюю осень и зиму оставляют охоту: разок – по водоплавающей птице, разок – по сохатому, разок – по кабану. И будьте готовы принять постучавшего к вам ночью соседа и принять висящую у него на плече освежёванную лосиную ногу.  Не сердитесь на доброго челдона, который с извинениями займёт место на вашем балконе, втиснув лосиный оковалок между кабаньим окороком, ощипанной дюжиной уток и ворохом вяленого чебака, пообещав освободить балкон через неделю. Потому что сосед уверен, что к тому времени превратит мясо на своём балконе в пельмени. Пока мороз. И посоветует вам сделать также. А скорее всего пригласит в гости, чтобы налепить пельменей вместе, сразу на две семьи, сразу на всю зиму.
 
Так вот об опятах.

Собирают их не в корзиночку и не в ведро, а в алюминиевый короб. Это сорокалитровая емкость с лямками и откидной крышкой на петлях, которая вешается за спину как рюкзак, обычно – самодельная, подогнанная индивидуально под несущую спину, не выпирающая за габариты движущего это сооружение между деревьев.  Короб позволяет, не снимая себя с плеч: во-первых, пролезать, где угодно, в тайге между сучьев; во-вторых, забрасывать свободными руками в ёмкость себе за плечи что угодно из ягод и грибов; в-третьих, короб сам не протечёт и от дождя не намокнет, и собранное сохранится внутри в лучшем виде. Он лёгок, когда пуст. Он вызывает профессиональное уважение окружающих и поднимает (несущему его добытчику) настроение вместе с чувством собственного достоинства, когда полон. В конце концов, на него можно присесть и отдохнуть, сальца с луком и хлебушком пожевать и глотнуть из одной фляжки технического спирта, а из другой - холодного кофе. Это освежает после ночной смены в доменном цехе и таёжного шестичасового забега с препятствиями из поваленных деревьев – кросса от пня ко пню, которые приманивают ароматом и желтизной грибных шляпок из заросшего далека и засижены опятами, как курами насест… В общем, без короба в лесу делать нечего. Так, только птиц послушать…

- Ножки не берём! – говорил Палычу Коля Козлов, его бригадир по работе и проводник по грибным местам.

- Почему? – удивлялся Палыч.

- Они жёсткие. Моя бабушка их не любит. А размер шляпки должен быть в три копейки. Не больше. Чтобы спьяну не жуя проскакивали, для безопасности. Понял?

- Шутишь? – всё еще не верил Палыч.

- Не шучу! - возмущённо повышал голос Коля. - Не то хозяйка всё забракует! Ты давай потщательней, потщательней хлопочи!.. Моя бабуля такие опята солит, что зубы проглотишь!

- Так мы всё к тебе потащим?

- А как же?! Ты же ничего в этом не соображаешь! А баба Аня тебе готовым продуктом потом это всё и вернёт, без напряга… Она у меня с Мещеры, Рязанская…

- О! А у меня дед по отцу оттуда…

- Не отвлекайся! – жёстко руководил Коля. – Вернёмся ко мне домой, поговорите… У неё память – дай-то Бог какая! Царя последнего ещё помнит!..

Коля замолчал и позвал Палыча за собой жестом. Через пять минут они стояли у гнилого сушняка, обломанного ствола столетнего дерева, по которому молодые, чуть больше ноготка, опята поднимались сплошным пупырчатым ковром на двухметровую высоту. Попридержав Палыча рукой, Коля снял кепку и аккуратно, острейшим ножом стал срезать в неё шляпки грибов. Нож вёл ровно, не спеша, снизу вверх, как скульптор, отсекая лишнее, оставляя на пне только голые ножки грибов. Не уронив ни одного кругляша, он наполнил ими внутренность кепки, высыпал содержимое головного убора в короб Палыча, снял с него бейсболку, сунул в его руки свой нож и взглядом спросил: «Понял, как надо?» Палыч кивнул. Коля оглянулся вокруг в поисках конкурентов, прислушался, приложил палец к губам и скрылся за деревьями. Палычу пришлось вздохнуть и молча приняться за работу. Прикинув размеры добычи, он понял, что здесь времени на сбор Колиным способом уйдёт не меньше часа…

Пока ехали сюда в электричке, Коля рассказывал, что грибы это и не растения, и не животные, это совсем другое царство. За миллиарды земных лет, пока всё живое неоднократно вымирало от происходивших катаклизмов, грибы сохраняли память о жизни и готовили её вновь и вновь к возрождению: приспосабливали почву, воздух и воду к новому биологическому толчку. Долго трудились, без выходных и отсыпных. Расползались гифами в разные стороны по всей поверхности, опутывали паутиной мицелия камни и песок, сеяли миллиарды спор в воздух и воду. И когда, наконец, захватывали всю землю с атмосферой своей сетью, жизнь на Земле возникала вновь уже на другом, более высоком уровне. Вплоть до гомо, так называемого, сапиенса, который сейчас в доменном цехе и вкалывает. И пользуется каждый день трудами грибов, даже о том не ведая.

- Вот спирт у тебя во фляжке, - тыкал Палычу в пояс Коля, сидящий напротив него в полной грибниками электричке. – Продукт перегонки дрожжей. Хлеб – тоже дрожжи. Сала бы не было, не будь у свиньи дрожжей в желудке. Лук бы не вырос, не будь грибами и бактериями подготовленной почвы…

- А кофе? – лукаво спрашивал Палыч.

- Есть и кофе с грибами, Чагачино называется. С грибом чагой, перетёртым в порошок. От рака помогает. Его, кстати, Солженицын пил и вылечился… Но это не важно… - отмахивался Коля. – Пеницилин знаешь? Скольких он людей от смерти спас? Миллионы! Сотни миллионов! Но и это неважно…

И, увлечённый темой, Коля стал грузить голову Палыча, ватную после ночной смены, своими безумными грибными теориями. Будто огромная земная грибница это мыслящее существо, опутывающее всю Землю и её атмосферу своим нейронным мицелием, который и есть мозг Земли. Он проникает всюду, мы вдыхаем рассеянные вокруг споры, он селится в нашем мозге и заставляет его работать на себя. И кормит нас, и лечит, и опаивает, доводя до галлюцинаций, тем самым показывая нам другие миры и пространства. И вообще, он хозяин жизни. А мы, люди, лишь небольшая часть плодовых тел, вышедших на поверхность из всемирной грибницы.
 
- Это ты сам догадался? – спросил полусонный Палыч.

- А что тут догадываться? – просто ответил Коля. – Надо просто проанализировать информацию… Мицелий ещё себя покажет, вот увидишь… И уже скоро… И начнёт со средств связи, чтобы всё человечество в один узел завязать и им командовать…

- Ну, уж и всё! – овечал Коле Палыч с недоверием, оправданным неведомым по тому времени интернетным чудом двадцать первого века. – Сибирь далеко, кому она тут нужна, твоя информация! Вот мне газеты вчерашние из Москвы приносят и – ничего! Зато я сегодня по радио узнаю, что завтра в газетах напечатают. Сравню… Прикольно, кто больше соврал… А вообще, какая мне разница?

- Ох, Палыч, большая… Мы ещё не замечаем, а мицелий уже давно работает. Скоро доля секунды в передаче информации будет важна! Вот и вспомнишь меня тогда, если живы останемся…

Коля со вздохом отвернулся к окну, за которым мелькали осыпающиеся серые лиственницы, а Палыч на часок прикрыл глаза, опустил на лицо капюшон штормовки и продремал до конца пути под стук не совсем круглых, как ему казалось, колёс…

На этот стук они и ориентировались в лесу, когда искали короткий путь на железнодорожную станцию к вечеру. Короба были полны у обоих. Сверху коробов были привязаны бечевкой полиэтиленовые мешки из-под аммиачной селитры, набитые шляпками опят доверху. Палыч, в студенчестве таскавший на плечах складной каркас трёхместной байдарки «Салют», весивший сорок килограммов, понимал, что опята тянут на «побольше». Однако делал себе скидку на бессонную ночь и возраст, как будто был намного сильнее в девятнадцать, чем в двадцать пять теперешних лет.
 
Загнанные, с одеревеневшими ногами, кое-как они успели вскочить в закрывающиеся уже двери электрички, когда солнце ещё садилось, а лес уже почернел, и домой к Коле завалились совсем тёмной ночью. Шляпки высыпали сразу в большую эмалированную ванную, наполнив её до краёв, и в пару тазиков – это на жарёху, с картошкой.

Умывались на кухне, мешая мелкой старушке-бабушке стряпать, но она так ловко уворачивалась от их больших тел на четырех квадратных метрах хрущёвки, что извиняться за тесноту Коле не пришлось.

Когда сели за стол и налили по рюмке, выпили, закусили и разговорились, было уже к полуночи. Баба Аня смотрела на Палыча с умилением, сложив мосластые руки между острых коленок лодочкой и чуть склонив седую голову в белом платочке на узкое плечо.

- А ведь я, Пашенька, твоего деда в молодости знала. Я с Рогового, а он с Покровского, между сёлами и версты не было… Мы его за голос громкий «громком» дразнили с девками. Сильно ты на него похож… Но дед поменьше росточком был… Но как пел, как пел!

- Почему был? Он и сейчас есть. Восемьдесят пять будет в этом году. Ещё работает… - отвечал, прожёвывая закуску, Палыч.

- В лесу, небось, работает-то?

- Угу. Там. Учёт ведёт. Лесничеству помогает в заказнике.

- Иди ты! – качает крошечной головой бабуля. – Ничего его не взяло! Да он к счёту и всегда способный был… Ходил, обмерял и песни горланил на весь лес… Ты место у Кривой Берёзы в Клинском лесу знаешь?

- Ага, это в лощинке, за Казённым… Там белые растут… - немедленно отвечал Палыч, наливая себе и Коле по следующей.

- До сих пор растут… - по слогам, для себя одной проговорила баба Аня. – А ты ещё к деду поедешь?

- Поеду. Сыну пять исполнится. Повезу ему к Новому году правнука показать. А что?

- Баночку с опятами ему от Анюты Козловой передашь? – спросила бабуля и вдруг улыбнулась, прикрыв голые челюсти кончиком платка.

- Да легко! – согласился Палыч, торопясь налить ещё себе и Коле. Потом спохватился: - Может, и вы капельку выпьете, баба Аня? За знакомство? За деда моего, за Громка?

Бабуля махнула рукой, согласилась. Коля быстро нашёл рюмку и поставил перед бабушкой. Палыч плеснул разведённого спирта. Та выпила и грибком закусила. Бледные щёки и кончик остренького носа её тут же порозовели.

- А я вам тогда от деда сушёных белых привезу. Ага? С родины?

- Привези… Он мне давно обещал, ещё в восемнадцатом, когда они на Троицу с парнями комиссара прибили. Других-то ребят похватали, а Громок в лесу спрятался, в землянке от «чеки» отсиживался. Как раз у Кривой Берёзы… Я ему в яму картоху печёную в платочке носила, а он мне грибочки под берёзой оставлял. Долго, до самого Воздвижения… Мы и не разговаривали даже. А потом я-то картоху ему в ямку бросаю, один день, другой, третий, а грибочков нет… Думала, пропал наш Громок… А он, вишь, выжил…

- Баб Ань, - растрогался хмельной Пал Палыч. – Так если б вы деда не спасли, и меня бы не было! Точно, Коль?

- Я тебе говорил: мицелий! Он везде! – отвечал, поднимая палец и опуская его к полу, Коля. – Он людей сводит и разводит по своим законам!
 
- Вот это да!.. А вы как в Сибирь попали, бабуль?

- Обыкновенно. Раскулаченные мы. Враги трудового народа. С Нижней Колонии. Город-Сад строили. Сказали строить и строили. Как все… А Громок ваш как выжил?

- Он в Шатуру на торфоразработки сбежал, - рассказывал заученную с детства семейную легенду Палыч. - Потом Метрострой. Потом война. В плен попал. Опять сбежал. По лесам прятался, пока к Ковпаку в партизанский отряд не взяли. Без документов, кстати! Только потому, что у него с комиссаром, Семёном Васильичем, одна фамилия была. А после войны – опять в лес, в Магадан. А после лагеря – в родной лес, под вашу Кривую Берёзу…

- А я тебе говорю, - вклинился в рассказ Палыча хмельной уже Коля. – Это гифы за ним тянулись повсюду и в лесах спасали, кормили и направляли. Значит, он важен для всемирного мицелия! Видишь, как его плодовое тело носило по стране, пока он вновь к своему берегу не прибился… И тебя, Палыч, к моей бабушке какая-то гифа затащила! Это не совпадение. Это не судьба, а грибная воля! Вот ты вспомни, вспомни, фамилия тебя хоть раз спасала, как деда?

Палыч задумался… А ведь было! Поступал во Львовское военно-политическое училище в семьдесят седьмом, чтобы от армии откосить. На военную журналистику. Оно, это училище, единственное в СССР было такого профиля. Из ста человек на тринадцать мест только пятнадцать собеседование прошли. И он в том числе. И только потому прошёл, что на собеседование к одному адмиралу первого ранга попал. Тот всё спрашивал, откуда у Палыча такая фамилия? И про командира крейсера «Варяг» спрашивал, и про комиссара у Ковпака, и про лётчицу-героиню Женю, про революционеров знаменитых, и даже про то, где брат учится. А как узнал, что брат в Москве автоматизацией будет заниматься, а министр приборостроения средств автоматизации и систем управления СССР тоже всем им однофамилец, сдался старый служака. Поставил Палычу «отлично». И расписался в экзаменационном листе Павлычевой и своей, получается, фамилией… Это ли ни мицелий? А?.. Правда, те журналисты-офицеры, что училище закончили, почти все потом через Афган прошли, но не все к своей Кривой Берёзе вернулись… Да и Палыч, в конце концов, на военного журналиста по конкурсу не прошёл, к брату в Москву уехал и поступил, как и он, в металлургический… Но разве в этом дело?.. Дотянулась, получается, и до Палыча его гифа и вот такой загогулиной, через Львов, Москву, забросила по распределению в Новокузнецк к бабе Ане, что деда его спасла…

Но Палычу уже трудно было рассказывать об этом. Спирт и усталость свалили их с Колей на тесный диван. Они уснули рядом, не раздеваясь, вытянув ноги и уперевшись друг в друга головами, как те два опёнка на пне. А повеселевшая бабушка принялась перебирать грибы, напевая под нос любимую дедушкину «Лучинушку».

***

Лет через пять, когда ушли из жизни так и не встретившиеся друг с другом Громок и баба Аня, пришла очередь уйти из жизни и жене Палыча. Какой-то сбой произошёл в мицелии. Под Новый год, после отчетного концерта преподавателей музыкальной школы, она слегла от простуды и растаяла за одну ночь в реанимации как бы от осложнения в лёгких. В тридцать с небольшим. Сиротами остались двое детей, мальчики, восьми и одиннадцати лет.

Палыч к такому повороту в жизни готов не был…

Квартира Пал Палыча была на седьмом этаже, музыкальная школа – на первом. В одном подъезде дома. И дети учителей и родителей, и Палыч, и другие мужья, и бабушки, и дедушки, и все музыканты маленького микрорайона большого города были знакомы друг с другом как добрые и весёлые соседи.  Они вместе проводили время, заходили друг к другу запросто и перекусить, и посудачить, и «репетнуть» перед выступлением, благо дверь в трёхкомнатную Палыча практически не закрывалась… И вдруг всё рухнуло.
 
Тамаре Абрамовне, директору школы, по возрасту старшей из преподавателей, было тогда под сорок. Ей многое что за двадцать лет работы приходилось организовывать, но похороны под Новый год случились первый раз в её жизни. Отменив все праздничные концерты и ёлки, она взялась за семью Пал Палыча своими руками хорового дирижёра и построила все нужные для таких дел организации по струнке уже ко второму января. А среди кучи дел находила вечером полчасика для беседы с Пал Палычем, постепенно, медленно выходившего из стопора горя.

Они сидели у неё в директорском кабинете на первом этаже, куда не доставали со своей печалью люди и родственники, где можно было курить и не говорить о смерти. Ничего о настоящем! Только о прекрасном прошлом и счастливом будущем!

Она рассказывала, как добиралась в Гнесинку из подмосковного Дмитрова на электричках, как внутри неё звучала музыка, а за открытым окном мелькали весенние пейзажи: цветущие сады, кусты сирени, и случайные пятна зеркальной глади канала с белыми теплоходами. И ей казалось, что эти огромные теплоходы не движутся по воде, а выплывают из белой пены садов и вновь проваливаются в неё. И замуж вышла за Дмитрия, красавца-спортсмена, только поэтому, и укатила по большой любви за ним в Сибирь, как декабристка, потому что он благоухал музыкой весенних садов Подмосковья и был бел и могуч, как четырёхпалубный теплоход.

А Палыч вспоминал о Сокольниках. Московских Сокольниках, куда переселилась из Рязанской губернии вся ближайшая родня, где родился и провёл детство его отец. И других Сокольниках, Тульских, где он сам родился и вырос, и откуда, как домой, ездил к двоюродным дедам и тёткам в Сокольники Московские. А сейчас он хочет уехать из этой Сибири, и вот нашёл предложение – меняют дом на квартиру, тут, в Новокузнецке. А дом – в Липецке, Сокольском районе. Может, это судьба?

Они говорили и говорили, и строили планы, и вспоминали… Лишь бы не о смерти, той, что над головой, на седьмом этаже…

Так и случилось. Пал Палыч уехал в Липецк, на Сокол. Тамара Абрамовна осталась в Новокузнецке с мужем. А мицелий всё закручивал свои кольца в ловчие сети.

***

Прошло ещё двенадцать лет.

Липецкий завод купил один богатый человек из Караганды, бывший новокузнечанин, любивший пострелять, и устроил под Дмитровым, в карьере, большой стрелковый комплекс. Дети Пал Палыча к этому времени заканчивали учёбу в Москве, в Липецке ловить уже мицелию было нечего, и Палыч напросился на работу поближе к детям.

К зиме, к Новому году, на комплексе сдавали в эксплуатацию новые коттеджи из цельного натурального соснового бруса по проекту модного архитектора, оказавшегося женщиной, да ещё и близняшкой такого же архитектора-сестры. Вместе они составляли весёлое архитектурное бюро, которое осуществляло авторский надзор за строительством из Москвы. Капризные сёстры не успевали договариваться, кто из них будет осуществлять свой надзор в назначенный день и объект посещали редко (Дмитровское шоссе было вечно забито машинами), за что были изгнаны с объекта сердитым заказчиком, и Пал Палыч сам какое-то время приглядывал за строительством. Но со снегами и морозами краску, которую наконец-то подобрали ко вкусу сестёр-архитекторов, поставили на тёплый склад за невозможностью использования. А Палыч вынужден был строителей распустить, да ещё ходить всю зиму вокруг дорогих нежилых строений и подтягивать гайки на шпильках, соединяющих высыхающие на морозе брусья, дабы холод не проник внутрь, не испортил мебель и не поморозил не менее редкую и дорогую внутреннюю отделку с финской сантехникой.
 
Полюбоваться чудом архитектуры заявлялись многие, но доезжали не все, каждый третий, наверное.  Способствовала этому та же забитая машинами Дмитровка и усиливающийся мороз.

Как-то к вечеру Пал Палычу всё-таки привели парня, в шубе и огромной собачьей шапке, очень похожей на шапку самого Палыча, сохранившуюся у него ещё с далёкой Сибири. Не теряя времени, они сразу двинулись к коттеджам не по дороге, а по льду небольшого озера, разговаривали громко, махали руками, Палыч успел рассказать пару анекдотов, парень заливисто смеялся и на поверку оказался не сынком очередного богатея, не приблудным авантюристом по краже авторских прав, а вертолётчиком, пилотом и владельцем площадки, на которой и собирались построить похожие дома. Мол, леса в Сибири вокруг полно, а что и как строить из него – разучились.

Осмотрев коттеджи, вернулись в тепло, в рабочий вагончик Палыча, чтобы взглянуть на чертежи проектов. Сняли шапки и, перебирая бумаги, отложили уже в сторону часть эскизов необходимых узлов, которые Костя (а парень представился Константином) должен был забрать с собой во временное пользование под расписку, и акт передачи уже составили, и парень уже расписался, как Пал Палыч, взглянув на фамилию, спросил у него:

- А вам Тамара Абрамовна кем приходится?

- Мамой приходится, - ответил Костя и хитро взглянул на Палыча. – А вы не тот ли дядя Паша, чья книжка у меня на тумбочке в Новокузнецке до сих пор лежит?

- Ну, здравствуй, Константин, - встал со стула Пал Палыч и протянул Косте руку.

- Здравствуй, дядя Паша, - встал парень и пожал его руку двумя руками. И вновь радостно улыбнулся. – А я давно догадался… Всё ждал: узнаете или нет… Можно я сразу маме позвоню? А то она вас с ребятами совсем потеряла, как вы в Липецк уехали…

- Ребята давно в Москве, студенты. И я уже здесь, в Дмитрове, с полгода. А вы где? Как мама? Как папа?

- Папа разбился на вертолёте лет десять назад, так получилось… - признался Костя, как бы извиняясь. – А мама снова замуж вышла…

- За кого?

- А вы не знаете?.. – спросил он и, убедившись по лицу Пал Палыча, что тот на самом деле находится в полном неведении, разъяснил: - За отца владельца этого комплекса, за Сергея Ивановича, он же спортсмен бывший, как и папа, только постарше, конечно… У него тоже к тому времени жена умерла…  Лет восемь с мамой вместе живут.

- Где?!

- Да тут, в Подмосковье, рядом с Дмитровым. Мама радовалась, что на родину вернулась…

- Погоди-погоди… То есть она теперь мачехой хозяину моему приходится, а ты ему – сводным братом? Так, что ли?..

- Ну да…

- Так вот откуда у тебя вертолётная площадка!.. – покачал головой Палыч. – А я-то уж представил… - и махнул рукой. - Да ладно, забудем!.. Может, не стоит Тамаре Абрамовне говорить, что я здесь? Неудобно как-то… Что люди подумают?.. Скажут, своего, блатного, на работу сюда протащила, обманула пасынка?

- Не-ет, Пал Палыч, так нельзя… - поморщился Константин. – А то вы маму не знаете! Всё равно ведь она вас здесь когда-нибудь увидит… Или от других, не дай Бог, услышит! И мне тогда таких люлей влетит за молчание – мало не покажется… Она этот альбом с фотографиями музыкальной школы, с вами, с вашей семьёй даже заграницу с собой таскает. Вот, мол, какой коллектив и каких учеников воспитала! Сергей Иваныч, и тот, уже всё про вас заочно, наверное, выучил… Нет, дядя Паша, давай прямо сейчас звонить. Мне улетать завтра утром… Вот я маме тут подарок и оставлю! Привет из бурной сибирской молодости!

- Да подожди ты, Константин, - Пал Палыч попридержал руку Кости, уже схватившуюся за телефон. – Завтра, перед отлётом и позвонишь. Поздно уже… Лучше расскажи, что там в Новокузнецке? Как наши? Кто куда подался? Ты же всех знаешь…

И Константин долго, не спеша стал вспоминать общих знакомых, события, и смерти, и радости, и печали, которые произошли за дюжину лет там, куда в своё время Палыча затащил мировой мицелий, где он оставил одно плодовое тело, а два подрастил и увёз с собой. Но вечному его движению рано было останавливаться. Повреждённая в центре грибница разрастается кругами, «ведьмиными» кольцами, всё шире и шире. И кольца смыкаются, тянутся друг к другу всё удлиняющимися гифами и восстанавливают потерянную связь.

Они обнялись, и Костя уехал в дорогом джипе с личным шофёром.

На следующий же день, к вечеру, Палыча вызвали в административное здание, к хозяину, в VIP-зону. На кожаном диване перед камином сидела располневшая Тамара Абрамовна с сияющими глазами за стёклами очков в дорогой оправе. Рядом располагался невысокий худой старик, опиравшийся одной рукой на чёрную трость, а другой всё время поглаживающий её по спине, как бы успокаивая, чтобы она так не волновалась. А сам хозяин, теперь уже сводный брат Константина, со странным выражением лица прохаживался перед ними, то осаживая к полу игривого черного ретривера, недавно привезённого из самой Англии, то поглядывая на усыпанный фотографиями стеклянный столик, стоящий перед камином.

- Пашенька! – ринулась обниматься к Палычу обрадованная его появлением женщина. Палыч неуклюже расцеловался с ней, смущаясь. А хозяин вдруг облегчённо вздохнул, сделав стоящей в дверях охране незаметный жест рукой. Охранник тихо и коротко проговорил что-то в рацию. Но Палыч расслышал это слово. «Отбой».

«И он до конца не верил…» - подумал на секунду Палыч, но скоро забыл об этом…

Внутренне Тамара Абрамовна ничуть не изменилась: вытирая под очками слёзы платочком, она показывала их общие с многочисленными друзьями снимки… «А ты помнишь?.. А это помнишь?.. А это мы без вас уже с лучшими учениками в Рим ездили с концертами… Вот эту девочку помнишь?.. Ей жена твоя, светлая ей память, ещё преподавала… Самому Папе Римскому играла девочка! Не помнишь? Да ладно!.. А это хор наш… Узнаёшь?.. Вот детки твои во втором ряду стоят… Узнал?.. Мы тогда на городском конкурсе победили!..»

Палычу тяжело было видеть живые и мёртвые знакомые лица на фотографиях, но он привычно и грустно улыбался и кивал в такт тому, как снимки менялись. Он часто пил принесённую из ресторана заграничную воду прямо из бутылки, забыв про стакан, и косился незаметно на хозяина и его отца, смотревшими на него и Тамару Абрамовну не с удивлением, а с нескрываемой завистью, что ли…

Прозвенел хрустальный колокольчик в телефоне. Взглянув на экран, Тамара Абрамовна отвлеклась от фотографий.

- Серёжа, время! Пора!

Она вытащила из сумочки пластиковый футляр для таблеток с многочисленными отделениями, вытряхнула из него несколько капсул и подала их мужу, плеснув ему воды прямо из бутылки Палыча.

- Пей! – скомандовала она громко и коротко голосом хорового дирижёра, именно на той ноте, которая не терпит возражений.

Сергей Иванович проглотил поданное и поморщился.

Тамара Абрамовна внимательно посмотрела на его лицо.

- Так. А теперь – спать, - и обратилась к охране: - Найдите где-нибудь место потише, дайте человеку отдохнуть с дороги… Уж эти ваши дмитровские дороги! Когда вы их до ума доведёте! Впору на электричку пересаживаться, чтобы к вам добраться…

И незаметно подмигнула Пал Палычу.

Фланирующий всё это время по помещению с телефоном в руках хозяин одобряюще кивнул. Хромающего Сергея Ивановича охранники проводили до двери и увели куда-то.

- Подвезут, надеюсь? – спросила она у занятого разговором по телефону пасынка. – В какой коттедж?

- В третий, - ответил тот, прикрыв ладонью трубку.

- Правильно, из третьего вид из окна хороший на озеро. Серёжа любит, - согласилась мачеха. – Мне Костя уже подсказал… - и обратилась к Палычу: - А мы, Пашенька, пешочком пройдёмся, да? По морозцу, как раньше, помнишь?.. – и громче, обращаясь ко всем: - Есть в этом доме валенки?

- У меня в вагончике есть лишние, я принесу, - улыбнулся Палыч, вспомнив слова жены о своём директоре, что ей бы не музыкальной школой руководить, а всем министерством культуры.

- Иди, Паша, неси… А я тут спрошу кое у кого, почему ты до сих пор в вагончике с валенками вместе ночуешь… Зимой-то! А?!

Пал Палыч поспешно ретировался…

Чуть позже, прогуливаясь с Тамарой Абрамовной по заснеженному озеру, они уже свободно ржали на всю округу, вспоминая прежнее время и хлопали друг друга по плечам. Кто с кем спал, как пили и пели, и как потом на работу поднимались…

- А, помнишь, ты грибами солёными всех угощал, опятами? Из одних шляпок? Чудо какое-то! Здесь таких не найдёшь!

- Да-а-а, это баба Аня, земля ей пухом, специально для нас солила, по рязанскому рецепту… - отвечал Пал Палыч. – А вы грибы тут осенью собираете?

- Собираем… Да так, смех один!.. Ходим с Сергеем Иванычем, Сибирь вспоминаем… Да он, правда, по ровному больше ходит. У него же все ноги повреждены, он футболист бывший… Но ничего, расходимся обязательно, сейчас такие возможности у медицины! Не у нас, конечно, - в Израиле, в Швейцарии, например. Сын денег не пожалеет…
Она вдруг остановила Палыча и показала пальцем на бугорок, возвышающийся над озёрным берегом.

- Вон там! Видишь? Берёза такая кривенькая?

Палыч присмотрелся к занесённому снегом бугру и нашёл взглядом среди редких прямых деревьев берёзку, искривлённую каким-то странным образом. На фоне пустого голубоватого неба она походила на басовый ключ с нотного стана.

Об этом он и сказал Тамаре Абрамовне.

- Точно, Пашенька! Это он и есть! – обрадовалась она и одобрительно хлопнула его по плечу. – Ты первый правильно угадал! Да, впрочем, я и не сомневалась… Так вот под той берёзой я в прошлом году белых грибов штук пять нашла. Представляешь?.. Только не говори никому, ладно?.. Запомни: под кривой берёзой! Повтори!

- Под кривой берёзой, запомнил, - ответил Палыч и вздохнул.

- У тебя память хорошая, я знаю. И не вздыхай! Боженька, он добрых людей видит и вместе не зря сводит. Вот и нас, получается не просто так опять свёл. Правда?

- Ох, не просто… - улыбнулся чему-то своему Палыч.

Они побродили ещё по свежему яркому снегу пару часов, пока не прозвонил в очередной раз колокольчик на телефоне Тамары Абрамовны. Она заторопилась в коттедж к мужу. Расстались, пообещав друг другу встречаться чаще и дружить семьями. И даже как-то отпраздновали вместе Новый год. Но на этом всё и кончилось.

Палыч тогда и сделал этот вывод, микологический: связанным смертью плодовым телам долгое время вместе находиться нельзя, они слишком заметны, найдут и срежут, только ножки больные останутся. Надо разбегаться в любые стороны, куда угодно, чтобы не теснить друг друга. Равномерно распределяться по земле. Чтобы на любом её участке можно было найти своих, добрых людей. Как? Не думайте об этом! Вездесущий мицелий сам займётся этим и проникнет всюду, он всех отыщет, было бы название похожее. Живите себе в удовольствие и знайте, на этой земле есть кому за вас подумать.

Как с Палычем. Вот куда ему предложили переместиться из вагончика? В квартиру в Москве на какой улице? Догадайтесь? Не догадаетесь! На улицу имени фамилии Палыча!

Так вот. И это тоже не случайность. Мицелий продолжает работать. До «ведьминого» круга ещё далеко.