Страдалец Митенька

Перечитала  «Братьев Карамазовых», в который раз... 
Когда   улеглось  новое потрясение,   вдруг  подумалось,  что ведь роман-то  – про Дмитрия Фёдоровича гораздо   в большей мере, чем про рационального путаника Ивана и прекрасного Алёшу.  Именно линия Митеньки движет действие, именно в уста Митеньки вкладывает автор свои сокровенные мысли.

Душа Митеньки – поле борьбы   Бога и дьявола, да и  жертвы отлетают по сторонам – из-за Митеньки! Чего стоит одна только душераздирающая история  Илюшечки  Снегирёва!  Невзирая на благую  миссию Алёши в истории всех мальчиков, следует сказать, что Алёша всего лишь пытается искупить грех брата Дмитрия. Но  Илюшечка умирает, а капитан Снегирёв близок к помешательству.  Если бы не злонамеренное рычание  Митеньки, его угрозы  убить отца, если бы не его пинки и побои, Смердяков не смог бы пристроиться к этой истории …  И Фёдор Павлович, возможно,  остался бы  жить.   

Я не   говорю о философии романа, не говорю  о братьях, не повторяю известной мысли, что  братья – суть  проявления противоречий одного человека. Я не дорисовываю  сюжета, я говорю лишь о своей линии  восприятия:  читатель  всегда наедине с текстом. Однако   о Смердякове  я  скажу.  Именно он оказался проклятием  России.  Так и видишь эту его тихую ухмылочку, с которой он и сегодня доказывает, что чем хуже –  тем лучше, что нет  никакого Бога и родины, и  лучше всего слинять на запад, где всё утонуло бы в толерантности, если бы не  ненависть к Росии.  И Россия не противостояла бы сегодня миру, если бы  не многочисленные смердяковы в самых разных сферах влияния.   Вот и Дмитрий Фёдорович, сам того не желая, тоже дал ему в руки оружие. Не Иван, поскольку Иван тоже оказался следствием фиоритур Митеньки – со всеми тёмными закоулками своего подсознания.  И вполне возможно, что Иван не сошёл  бы с ума.

Не говорю уж о «роковой Кате», которой Дмитрий Фёдорович переворошил всю душу,  разрушил  веру и судьбу, начав, собственно, с поступка доброго, когда  дал ей  денег для спасения чести отца, а закончив тем, чему и названия не подберёшь!  Нет, я   не сочиняю сюжета  заново, я лишь вникаю в гениальный замысел Достоевского, в это переплетение ужаса и просветления, безобразия и чистоты, в эти мотивы благих намерений, ведущих в адские пропасти...   

И только распрекрасная Аграфена Александровна Светлова, обольстительница Грушенька,  предмет неистовой Митиной любви и страсти,  словно бы в стороне  остаётся. Словно бы. Но ведь не остаётся и она!  Может, и   осталась бы,   если б  не  евангельское:  «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит», –   к финалу  расплата приходит и  к ней.   И  даже в финальной  своей мятежности  не вызывает она во мне   такого сострадания,  как  Катерина Ивановна,  возможно, просто по- человечески  мне  более близкая,  чем такие инфернальные  хищницы, как Грушенька  и Настасья Филипповна,  при всей поэтизации этих женских особей, при всей моей давней девичьей любви к ним. Безумствовать - то  каждый из нас умеет, но ведь не за чужой  же счёт!

Трагическое следствие того, что все три брата не получили в детстве ни  нормального воспитания, ни благого  влияния, сказалось больше всего на Дмитрии Фёдоровиче: он во что бы то ни стало,  ценой любых жертв,  хочет заполучить Грушеньку.  Ни пережить проигрыш,  ни понять, что человеку попущены  Господом  не столько завоевания, сколько поражения,  что  осознание этого как раз и есть часть духовной зрелости человека, он не в состоянии.  Признаётся Алёше, что деньги у него «аксессуар, жар души, обстановка»   – и  пускается в самые чудовищные  безумства ради этого  «аксессуара».  И  это  тоже  один из  «проклятых вопросов»  Достоевского:   кто   страшней  –   люди, ведомые «идеями» («Бесы», «Преступление и наказание»),  или люди, подверженные  безудержным страстям?!

Во время  своей первой и  наиболее пространной исповеди Алёше в саду Дмитрий Фёдорович   восклицает в пароксизме откровенности:  «Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой».  Но вот  как-то не представляется  моему сердцу этот позор сплошной красотой, ничуть не представляется!   Страшно читать, на какое бесчестие, безумство и какие несообразности пускается человек во имя денег (и  деньги   для него не столько средства для достижения цели, сколько «жар души», поистине!)  Гораздо страшней, чем  о преступнике. Преступник  планирует, он не изводит себя доводами «рro и contra», и  Шиллера не вспоминает, и не восклицает в последней надежде: «Но я всё-таки твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя человеку стоять и быть», – пускаясь во все тяжкие после этакого  (почти   ангельского)  признания!  Вот и получается, что страшен Митя,  падающий  к ногам «идеала содомского» со своим «высшим идеалом Мадонны в душе»!

Падающий, но  не упавший. Поскольку автор, аки Господь, попускает ему «страдание принять и искупить себя им». Да и земной поклон ему от старца Зосимы явлен был в начале романа, и некоторые  прозрачные  параллели  греховных деяний Зосимы ещё  в миру с поступками Митеньки  –  очевидны...   

И всё же боль, которая  затопляет сердце в эпизоде  похорон  Илюшечки,   перевешивает  все переживания за Дмитрия Фёдоровича, как бы ни было велико моё читательское сострадание ему.  Та самая слеза  невинно замученного ребёнка из размышлений Ивана Карамазова – перевешивает.




Худ. Анастасия Зыкина
(из всех иллюстраций к роману наиболее равнозначны моему восприятию её работы).