Цинк

I

Я устал от невозможности сказать что-то вслух,
Что этот слух не тёрло б, как мозоль на пальце -
-  инструмент - руки трудящейся, но вдруг
Обнаружу, что есть ещё кому и по чему скитаться.

Всё начинается дома, в кирпичном подобии утробы,
Где каждое утро мы рождаемся вновь, чтоб затем
Обнаружить, что мир, с которым мы знакомимся снова,
Подаёт нам на завтрак ворох чёрствых проблем.

Я снимаю часы – не как шляпу гусары,
Мушкетёры, ландскнехты, в общем, публика духа,
Приветствуя женщин, равно – фрау и товарок,
Им (в одной книге писали) и судьба – потаскуха.

Затем, чтоб приветствовать биение вечного сердца,
Которое двигает кровь копошащихся дней,
Я снимаю часы, вхожу в новый день через дверцу,
Привязанный к городу, словно к Трое – Эней.

Поброжу по бульвару, его осталось немного,
В остальном он ларьками заставлен и пахнет мочой,
К перекрёсткам прикован полосой пешеходной.
Трудный день, трупный запах, трубный вой.

II

Мой адресат, свидетель безымянный, страсть порока
Тем и проста, что двигатель её заложен в нас
Ещё в утробе материнской, задолго до срока,
Когда мы покидаем лоно, словно боги Парнас.

Дыхание чёрство, режет горло, молитвы тянутся дымком
Над куполом единственным над кирхой,
Её здесь отовсюду видно, но рывком
Строительным её закрыло здание фирмы.

Бесславнейший конец славнейшего начала - брось-ка
Ты эти упражнения в словах: пора по коням,
Иначе не получится догнать ту кавалерию, что только
Сейчас свой облик обрела, и улетучилась, как молния.

Проследуй же за мной сосудом кровеносным дальше,
Я проведу тебя по старым-добрым крышам, выше,
Чем, кажется порой, вздымает мачты
Вереница кораблей, но неба ниже.

Здесь каждый лист знаком как будто с детства,
А клинопись ржавеющих гвоздей смотреть велит
За каждым шагом, если пьяное и скрытное кокетство
Взвело сюда, откуда ближе ей луну добыть.

III

Ты, безымянный и безликий адресат, - свидетель торга
какой свершается в душе, лишь только тело
покинуло кровать: “Зачем, куда, к чему и сколько?”
Но всё ж слоняется бульварами без дела.

Попробуй вспомнить, если теплится в тебе ещё любовь,
каким он был - невзрачным, грязным, но любимым,
и посмотри какие тянутся корнями из кустов
многоэтажные атланты, что по колена в глине.

Во мне же не осталось сожалений (знаю точно:
мне не с руки так выражаться, я ведь болен),
я унаследовал от каждого родителя вину - вина заочна,
я унаследовал её по праву culpa soli.

Вина, мой адресат, как бы сказать вернее, лев Немеи -
Чудовищна размером, заслоняет солнце,
и шкуру не пробить её копьём, только пьянея,
удушливую хватку умалить способна…

Всё это блажь, жужжание морока над слабым ухом.
мне б отмахнуться от него, свернув газету
в круговорот событий будничных, а массу слухов
поставить в услужение провинциальному поэту.

IV

Здесь жёлтая река времён течёт неумолимо мимо,
дождём наполненная, высится над насыпью песочной,
И часовой поставлен с вилами, в погонах серафима,
чтобы душе не вздумалось подняться в мути сточной.

Уныние оставь, мой безымянный друг, алтарь
семейный отдан распрям всяческого толка,
и племя дикое зачем-то привечает царь,
и честь частями, с шутками и плясками, торгуют ловко.

К чему грустить! Так скромен срок, отпущенный богами,
что впору утвердиться - это сон,
и пробуждения дожидаться в нём годами,
если рассвет расплавит золото корон.

Так трепещи в порыве гнева, моя лира!
Найди же в своих струнах грозный звук,
с которым будет с пламенем уравнена порфира,
и цепь преемников престола петлёй затянет круг.

И мыслью этой ободренный, словно холодом росы,
что утром улеглась на сердце, свежестью пленяя,
внимай прибою волн, как к шёпоту своей страны,
и, может, ты поймёшь чего нам стоило - «аиааира».