Охота

Крыльцо ломая скобами сапог,
тугие двери вышибив, как пробки,
он влез в избу –
                и пять минут не мог
морозный воздух вытолкнуть из глотки.

Из чашки теплой водки хватанув,
сел на скамейку – и – каков мерзавец! –
сказал с нарочной ласкою: «Ну-ну...
Гуляете? А зверь-то – здесь. Красавец!»

Мы вытолкнулись кучей на крыльцо.
Синела ночь – студеная до звона.
И лес еловых сумерек кольцо
теснил почти до самого кордона.

И – высоко, далеко – в полумгле
кололись звезды в запредельном хрусте.
И было так безмолвно на земле,
что всё в душе расторгнулось для грусти.

Прости мне бегство, девочка моя,
из той невероятной части мира,
где всплеск очей – навстречу мне – маяк,
где я – почти подобие кумира.

Но – трус! – я низвержения боюсь.
Достойнее не быть – чем быть разбитым.
Прости мои неверие и грусть –
старинные сердечные обиды.

Я затаился, чтобы меж морщин
лесных оврагов, пойм и перелогов
забыть тебя, себя –
                среди мужчин,
в духовной спячке, как медведь в берлоге.

И странно – я взаправду ликовал
в ладу с другими, влипшими в ворота,
когда из тьмы –
                бездонной, как провал –
вдруг выделил светлеющее что-то.

То вольный лось –
                протяжный чуткий зверь –
скоблил зубами мерзлую осину.
Под белизной нащупывая твердь,
бил в бубен снега – гулко, тяжко, сильно.

Скрипел добытым выщипанным мхом.
И вновь дробил деревья, ставя риски.
И так взошел медлительно на холм,
как будто жил – и наслаждался риском.

Застыл – в непостижимой красоте
потусторонним лунным изваяньем.
И вдруг пропал, растаял в пустоте,
а мы с трудом управились с дыханьем.

Загомонили: «Вот уж ай-лю-лю!..»
Заторопились в дом, в тепло постоя.
И кто-то крикнул:
                «Я его люблю!»
И всем разлил – за встречу с красотою.

Мы выпили. Охотничий припас
проверили. Картечи нарубили.
И что-то без конца светилось в нас.
Ах, как его мы в эту ночь любили!

Ах, как тебя во снах я обнимал –
под шубой, псом и порохом пропахшей.
То ликовал, то горько целовал...
А ты смеялась: «Вот ты где, пропащий!»

И так ласкала мой тревожный сон,
так простиралась трогательно, тронно,
что крестик твой
                (а может – медальон)
меж двух вершинок – я ладонью тронул –

и обмер от смертельной красоты.
И засветилось в подсознанье тёмном:
я – лось бегущий,
                мой охотник – ты...
Или не так... Наоборот... Не помню...

Я пробудился – в холоде, в поту.
Был свет в окне, зарей омытом, розов.
И слышалось за целую версту,
как сосны разрывались от морозов.

«К столу, к чайку, ребята!..»
                Началось!

И вот в чаду, в чистилище рассвета
взорвался лось – огромный мощный лось.
Хрустел туман.
Со свистом бились ветви.

Как он бежал!
                Он с каждым шагом рос.
Щелчки копыт сливались в мерный рокот.
Почти что вровень с кронами берез
неслись, качались два массивных рога.

А мы стояли.
                Отдаленный лай
скользил по следу призрачною тенью.
И грузных сосен желтые тела
над нами сотрясались от волненья.

Как сойки, перещелкнулись курки.
К унтам упали теплые перчатки.
Мы ждали –
                заложив в стволы клыки
из пороха, латуни и свинчатки.

В проем ветвей заснеженных, как в люк,
сосед возник – то скалясь, то зевая:
«Какой красавец! Я его люблю!»
«И потому, – мелькнуло, – убиваешь...»

А он летел!
                И так был легок шаг,
что наст звенел, но оставался целым –
лишь прогибался, будто полый шар...

А мы стояли бесконечной цепью.
И каждый целил точно в левый бок,
в то место, где пульсировала кожа.
И каждый –
          выждав –
                выстрелил...
                И все же –
он проскочил и камнем канул в бор.

Не помню что – но что-то вглубь меня
втекло как раздражающий осадок.
Ярился егерь, псов трубой маня.
Сосед орал – с восторгом и досадой:

«Черт побери! Природа метче нас!
Облава, ружья, псы – да что в нас толку!
Какое к хрену!
                Он – подумать только! –
он так бежал, что цел остался наст!»

И два патрона – новых два – достал:
«Но я его, однако, доконаю!..»
Я посмотрел – и разом вдруг устал.
И прочь побрел по выбитым кустам,
в снега и дали душу пеленая.

Так резко пахло мхом и беленой,
знакомым чем-то: летним, разогретым,
что я в изнеможенье,
                как больной,
лёг под сосну, больной – тоской по лету.

Но – лежа в стылом мире на спине
и углубляясь в летние аллеи –
я ведал в сокровенной глубине,
что по тебе,
                лишь по тебе болею.

А как не ведать, ежели кусты,
меж двух холмов простершиеся с грустью,
чернели –
                как нательные кресты
в ночной ложбинке меж двуснежной грудью.

Что ж делать нам?
                Как лось – не тронув наст –
бежать? Куда? Тесна юдоль земная.
Не убежать. Природа метче нас.
Мы все-таки друг друга доконаем.

Зима, мой друг.
                О том моя тоска,
что ведь обман – и праздничность, и яркость,
за коими охотничий оскал,
настойчивая преданность и ярость.

Мы вознесем друг друга в высоту –
и свергнем вниз,
                захлебываясь болью...
Какая грусть! Так страстно красоту
искать, чтоб убивать ее любовью.

--
(сборник «Окликание звезд», 1984)