Зов

Папа умер. Папе больно.
И в пустом дому
горя, чем пространство полно,
не постичь уму.

Не принять в привычной стыни
коридора хлад.
Не понять, что жизнь отныне
не пойдёт на лад.

Полуправды, полушутки
смерть бросает тень:
пиджаки и полушубки
бьются среди стен,

рукавами гладят дверцы,
тянут хвост шарфу,
будто чают чьё-то сердце
отыскать в шкафу.

Скрип дверей напоминает
жалобный скулёж.
Стёртый тапок подражает
чавканью галош.

Даже воздух, спёртый воздух
в комнате жилой
помнит, что считал здесь звёзды
кто-то пожилой,

что хромал среди пространства,
бормотал, молчал,
неудобств его убранства
уж не замечал,

что он как бы растворялся
в перекрестье рук,
что он просто доверялся
сущему вокруг.

Потому-то все предметы,
даже воздух сам,
говорят, что жизни меты
нас не к небесам

и не к духам направляют,
а прямым путём
всю картину проявляют:
как, куда придём.

Говорите, вещи, гово-
рите же со мной!
Я клянусь, что ваше слово -
весь мой хлеб земной.

Прибегу от ваших кликов
на могильный холм,
буду средь забытых ликов
думать о плохом.

Плохо - что на сём просторе
спутники отца
только холод, только горе,
горе без конца,

камня грубое касанье,
ветра глупый вой.
Только ясное сознанье,
что он там живой.