Из заметок Шелли к поэме Королева Маб

         Из заметок Шелли к поэме «Королева Маб»


1. Множественность миров… бесконечная безбрежность Вселенной является самым величественным предметом созерцания. Тот, кто правильно чувствует её тайну и величие, не подвергается опасности соблазниться ложью религиозных систем или обожествить принцип Вселенной. Невозможно поверить, что Дух, пронизывающий эту бесконечную машину, породил сына в теле еврейской женщины или разгневан последствиями этой необходимости, которая является синонимом самой себя. Вся эта жалкая сказка про Дьявола, и Еву, и Заступницу, с ребяческими лепетаниями о Боге иудейском, несовместима с знанием звезд. Дела рук Его свидетельствовали против Него.

2. Использовать убийство как средство правосудия — идея, над которой человек просвещенного ума не будет охотно останавливаться. Маршировать рядами, со всей пышностью вымпелов и фанфар, с целью стрелять в наших ближних в качестве цели; причинять им разнообразные увечья и страдания; оставлять их барахтаться в своей крови; бродить по полю запустения и подсчитывать число умирающих и мертвых — это занятия, которые в общем мы можем признать необходимыми, но ни один порядочный человек не станет созерцать их с удовлетворением и удовольствием. Мы думаем, что битва выиграна: -- так утверждается истина, так утверждается дело справедливости! Несомненно, не требуется никакой обычной проницательности, чтобы различить связь между этой огромной грудой бедствий и утверждением истины или поддержанием справедливости.
«Короли и государственные министры, настоящие виновники бедствия, беспрепятственно сидят в своем кабинете, а те, против кого направлена ярость бури, — это по большей части лица, призванные на службу, которые неохотно тащатся из своих мирных домов на поле боя. Солдат — это человек, чье дело — убивать тех, кто никогда не оскорблял его и кто является невинными мучениками чужих беззаконий. Что бы ни стало с абстрактным вопросом об оправданности войны, кажется невозможным, чтобы солдат не был развращенным и противоестественным существом.
К этим более серьезным и важным соображениям, возможно, уместно добавить воспоминание о нелепости военного характера. Его первая составляющая — повиновение: из всех людей, солдат в наибольшей степени является машиной; его профессия неизбежно учит его чему-то догматическому, чванливому и самовлюблённому: он подобен марионетке шоумена, которую в то время, когда её заставляют расхаживать, раздуваться и демонстрировать самый фарсовый вид, мы не можем, – и это мы прекрасно понимаем, –  сделав самый незначительный жест, отклонить либо вправо, либо влево от её направления».

Я приложу здесь маленькое стихотворение, столь сильно выражающее мое отвращение к деспотизму и лжи, что я боюсь, как бы оно никогда больше не было изображено так ярко. Это, пожалуй, единственная возможность спасти его от забвения.

                ЛОЖЬ и ПОРОК
                (диалог)

Когда монархи смеялись на тронах,
Слыша, как народы голодные стонут,
И наживались на горе людском,
Наполняя слезами почти каждый дом,
Воздвигая троны на грудах костей
И власть утверждая на злобе мечей,
И красным от крови железным бичом
Сминали народы в один рабский ком,
Безумствам войны предаваясь сполна,
С рычанием пьяным зло превознося,
Тогда и явились в сей горестный срок
Над миром гигантами Ложь и Порок.

Ложь:
«Я с Истины мантию сорвала
(наивно-невинное это дитя),
И облако пыли пустила в глаза –
Сбивающий с толку пестрящийся шарм,
Смертельный кинжала удар чистоте,
Невинности, правде и красоте.
И кровь пролила, но страшусь я её –
Ведь кровь эта, может, меня и убьёт!
Так знай же надменный и гордый Порок,
Что ты без меня ничего бы не смог
Свершить. Без меня ты бы только и спал
И в мир, о исчадье, бы ты не попал».

Порок:
«О, если б в своей я пещере сидел
И от своих, от порочных бы дел
Я отказался и невинным не дал
Всеразвращающий идеал:
УБИЙСТВО и ЗОЛОТО и ТИРАНИЮ,
Затмив твоего горделивого змия,
Что ты бы смогла? Ложь! Ты проиграла –
Я сбросил тебя с твоего пьедестала.
Но спор здесь к чему? У нас цели одни,
Плечо ведь к плечу мы к ним устремлены».

Ложь:
«На землю Религию я привела –
Лишила она человеков Ума,
Боялись сурового взора её,
Бежали стремглав от неё как зверьё
Бежит от охотничьих резвых собак,
Бежали. Их смертный преследовал мрак.
Вершила везде безобразья дела,
Свои ядовитые щуря глаза
И разнося своих факелов смрад,
Напитанный жиром людей; сущий ад
Творя на земле: крики, вопли и стон –
Таков её был непреложный закон.
Повсюду трубила она о победе!
А ты, брат, что сделал? Скорее поведай».

Порок:
«Я солнце полуденное погасил,
В кровавом дыму я распространил
Убийство, страданья и голод, а власть
Насытилась полно, насытилась всласть.
И мне безопасно было под ней
Свершать мириады всё новых злодейств.
Ублюдок на троне тиран поощрял
Кровавый осуществлять идеал,
А змеи, чью слизь осквернил даже он,
В экстазе шипели со всех сторон,
Как будто они всё свершили – нет! я!
Их только труды, ну а пища – моя…
Я управляю руками тиранов,
В моём кулаке всё их множество планов,
И мыслей о войнах, убийственной славе,
Но с помощью их я себя лишь прославлю.
Я делаю всё. Без подмоги моей
Ядовитых и яростных, злобных бичей
У Религии не было бы никогда,
Я ей первый помощник везде и всегда».

Ложь:
«Ладно, брат: миром мы овладели,
И неважно кто из нас победил –
Мы оба достигли цели».

[…]

               

3. Любовь неизбежно следует за восприятием прекрасного. Любовь увядает под принуждением: самая сущность ее есть свобода: она не совместима ни с послушанием, ни с ревностью, ни со страхом: она там чистейшая, совершеннейшая и безграничная, где ее приверженцы живут в доверии, равенстве и безоговорочности.

4. Необходимость! ты, мать мира!
Тот, кто утверждает учение о необходимости, имеет в виду, что, созерцая события, составляющие моральный и материальный универсум, он созерцает только огромную и непрерывную цепь причин и следствий, ни одна из которых не могла бы занимать иное место, чем она занимает, или действовать в любом другом месте, чем он действует. Идея необходимости получается из нашего опыта связи между предметами, единообразия действий природы, постоянного соединения сходных событий и последующего вывода одного из другого. Таким образом, человечество согласится в признании необходимости, если оно признает, что эти два обстоятельства имеют место в добровольном действии. Мотив для произвольного действия в человеческом разуме — это то же, что причина для следствия в материальной вселенной. Слово «свобода» в применении к разуму аналогично слову «случайность» в применении к материи: они возникают из-за незнания достоверности соединения предшествующего и последующего.
Каждое человеческое существо непреодолимо принуждено действовать так, как оно действует: в вечности, предшествовавшей его рождению, образовалась цепь причин, которые, действуя под именем мотивов, делают невозможным, чтобы какая-либо мысль его ума или какое-либо действие его жизнь должна быть иной, чем она есть. Если бы учение о необходимости было ложным, человеческий разум больше не был бы законным объектом науки; от сходных причин было бы напрасно ожидать подобных следствий; самый сильный мотив больше не мог бы главенствовать над поведением; все знания были бы расплывчатыми и неопределенными; мы не могли бы с уверенностью предсказать, что завтра мы не встретим врага того, с кем сегодня ночью расстались дружбой; самые вероятные побуждения и самые ясные рассуждения утратили бы неизменное влияние, которым они обладают. Зная точный характер и мотивы любого человека в любом случае, моральный философ мог предсказать его действия с такой же уверенностью, с какой естествоиспытатель мог предсказать действие смеси любых конкретных химических веществ. Почему пожилой земледелец опытнее молодого начинающего? Потому что существует единая, неоспоримая необходимость в действиях материальной вселенной. Почему старый государственный деятель искуснее грубого политика? Потому что, полагаясь на необходимое сочетание мотива и действия, он производит моральные следствия, применяя те моральные причины, действенность которых доказана опытом. Могут быть обнаружены некоторые действия, которым мы не можем приписать никаких мотивов, но они являются следствиями причин, с которыми мы не знакомы. Следовательно, отношение мотива к волевому действию есть отношение причины к действию; и с этой точки зрения он не является и никогда не был предметом популярных или философских споров. Никто, кроме немногих фанатиков, занятых геркулесовой задачей примирить справедливость своего Бога с человеческим несчастьем, больше не будет оскорблять здравый смысл предположением о событии без причины, о добровольном поступке без мотива. История, политика, мораль, критика, все основания рассуждений, все принципы науки одинаково предполагают истинность учения о необходимости. Ни один фермер, несущий свое зерно на рынок, не сомневается в том, что оно будет продано по рыночной цене. Хозяин мануфактуры не больше сомневается в том, что он может купить человеческий труд, необходимый для его целей, чем в том, что его машины будут действовать так, как они привыкли действовать.
Но хотя никто не постеснялся признать, что необходимость влияет на материю, многие оспаривали ее господство над разумом. Независимо от того, что он противоречит общепринятым представлениям о справедливости Бога, он никоим образом не очевиден для поверхностного исследования. Когда ум наблюдает свои собственные действия, он не чувствует связи между мотивом и действием, но, поскольку мы знаем о причинности не что иное, как постоянное соединение объектов и последующее заключение одного из другого, так как мы находим, что эти два обстоятельства взаимосвязаны, повсеместно  имея место в произвольном действии, мы легко можем прийти к выводу, что они подчинены необходимости, общей для всех причин. Действия воли имеют регулярную связь с обстоятельствами и персонажами; мотив для произвольного действия то же, что причина для следствия. Но единственное представление о причинности, которое мы можем составить, есть постоянное соединение сходных предметов и последующее заключение одного из другого: в любом случае необходимость ясно установлена.
Идея свободы, метафорически примененная к воле, возникла из-за неправильного понимания значения слова власть. Что такое сила? -- id quod potest, то, что может произвести тот или иной эффект. Отрицать власть — значит говорить, что ничто не может или не имеет силы быть или действовать. В единственном истинном смысле слово «сила» с одинаковой силой применимо как к магниту, так и к человеческой воле. Вы думаете, что эти мотивы, которые я представлю, достаточно сильны, чтобы пробудить его? — такой же распространенный вопрос, как: «Думаете ли вы, что этот рычаг способен поднять этот вес?» Сторонники свободы воли утверждают, что воля имеет право не определяться сильнейшим мотивом: но сильнейшим мотивом является тот, который, преодолевая все другие, в конце концов преобладает; следовательно, это утверждение сводится к отрицанию того, что воля в конечном счете определяется тем мотивом, который ее определяет, что абсурдно. Но столь же несомненно, что человек не может сопротивляться сильнейшему мотиву, как и не может преодолеть физической невозможности.
Учение о необходимости имеет тенденцию вносить большие изменения в устоявшиеся представления о морали и полностью уничтожать религию. Награда и наказание должны рассматриваться субъектом просто как мотивы, которые он будет использовать, чтобы обеспечить принятие или отказ от любой данной линии поведения.  Тот, кто должен причинить боль другому только по той причине, что он ее заслужил, лишь удовлетворил бы свою месть под предлогом удовлетворения справедливости. Недостаточно, говорит защитник свободы воли, чтобы преступник был удержан от повторения своего преступления: он должен чувствовать боль, и его мучения, когда они справедливо причиняются, должны быть точно соразмерны его вине. Но полезность — это мораль; то, что не может принести счастья, бесполезно; и хотя преступление Дамьена должно быть осуждено, тем не менее нельзя предполагать, что ужасные муки, которые месть под видом справедливости причинила этому несчастному, увеличили, даже в долгосрочной перспективе, запас приятных ощущений в мире. В то же время учение о необходимости нисколько не уменьшает нашего неодобрения порока. Убежденность, которую все чувствуют, что гадюка — ядовитое животное и что тигр в силу неизбежных условий своего существования вынужден пожирать людей, не побуждает нас менее усердно избегать их или, тем более, колебаться в своих действиях. уничтожая их: но тот, несомненно, был бы черствым сердцем, кто, встретившись со змеей на необитаемом острове или в ситуации, когда она неспособна причинить вред, бессмысленно лишил бы ее существования. Субъект непоследователен своим собственным принципам, если он предается ненависти или презрению; сострадание, которое он испытывает к преступнику, не смешано с желанием причинить ему вред: он смотрит с возвышенным и бесстрашным спокойствием на звенья всемирной цепи, проходящие перед его глазами; в то время как трусость, любопытство и непоследовательность нападают на него лишь по мере того, как бессильны и неясны, с какими он постиг и отверг иллюзии свободы воли.
Религия — это восприятие отношения, в котором мы находимся, к принципу вселенной. Но если принцип вселенной не является органическим существом, моделью и прототипом человека, то отношение между ним и человеческими существами совершенно отсутствует. Без некоторого понимания его воли относительно наших действий религия ничтожна и напрасна. Но воля — это только модус животного ума; нравственные качества также таковы, какими может обладать только человек; приписать их принципу мироздания — значит присоединить к нему свойства, несовместимые с любым возможным определением его природы. Вероятно, что слово Бог первоначально было только выражением, обозначающим неизвестную причину известных событий, которые люди воспринимали во Вселенной. Из-за вульгарной ошибки метафоры реального существа, слова, вместо вещи он стал человеком, наделенным человеческими качествами и управляющим вселенной, как земной монарх управляет своим царством. Их обращения к этому воображаемому существу во многом напоминают обращения подданных короля. Они признают его благосклонность, порицают его гнев и молят о его благосклонности.
Но учение о необходимости учит нас, что ни в коем случае никакое событие не могло бы произойти иначе, чем оно произошло, и что, если Бог есть автор добра, Он есть и автор зла; что, если Он имеет право на нашу благодарность за одно, Он имеет право и на нашу ненависть к другому; что, допуская существование этого гипотетического существа, Он также подчиняется власти неизменной необходимости. Ясно, что те же аргументы, которые доказывают, что Бог является автором пищи, света и жизни, доказывают, что Он также является автором яда, тьмы и смерти. Опустошительное землетрясение, буря, битва и тирания приписываются этому гипотетическому существу в той же степени, что и прекраснейшие формы природы, солнечный свет, свобода и мир.
Но учение о необходимости учит нас, что во вселенной нет ни добра, ни зла, иначе как события, к которым мы применяем эти эпитеты, имеют отношение к нашему собственному специфическому способу бытия. Еще меньше, чем с гипотезой Бога, учение о необходимости будет согласовываться с верой в будущее состояние наказания. Бог создал человека таким, какой он есть, а затем проклял его за то, что он таков: ибо сказать, что Бог был виновником всего добра, а человек — виновником зла, значит сказать, что один человек создал прямую и кривую линию, и другой человек сделал несоответствие.
Записана магометанская история, имеющая большое значение для настоящей цели, в которой Адам и Моисей предстают в споре перед Богом следующим образом. Ты, говорит Моисей, есть Адам, которого Бог сотворил и одухотворил дыханием жизни, и заставил ангелов поклоняться ему, и помещен в рай, откуда люди были изгнаны по твоей вине. На что Адам ответил: Ты Моисей, которого Бог избрал Своим апостолом и доверил Свое слово, дав тебе скрижали закона, и которого Он удостоил допустить к разговору с Собой. Как ты думаешь, за сколько лет был написан закон до того, как я был создан? Говорит Моисей, сорок. И разве ты не находишь, ответил Адам, эти слова там: И Адам восстал против своего Господа и согрешил? На что Моисей признавался: «Поэтому ты порицаешь меня, — продолжал он, — за то, что я сделал то, что Бог написал обо мне, что я должен был сделать за сорок лет до того, как я был сотворен, более того, за то, что было определено обо мне за пятьдесят тысяч лет до сотворения неба и земли? – (Предварительная речь Сейла к Корану).

5. Бога нет.

Это отрицание следует понимать исключительно как воздействующее на творческое Божество. Гипотеза всепроникающего Духа, совечного Вселенной, остается непоколебимой.

Внимательное рассмотрение обоснованности доказательств, приводимых в поддержку любого утверждения, является единственным надежным путем достижения истины, о преимуществах которого нет необходимости рассуждать: наше знание о существовании Божества является предметом такой важности, что его нельзя слишком подробно исследовать; вследствие этого убеждения мы переходим к краткому и беспристрастному рассмотрению приведенных доказательств. Прежде всего необходимо рассмотреть природу веры.

Когда предложение предлагается уму, он воспринимает согласие или несоответствие идей, из которых оно состоит. Восприятие их согласия называется верой. Многие препятствия часто мешают этому восприятию быть непосредственным; их ум пытается удалить, чтобы восприятие могло быть отчетливым. Ум активен в исследовании, чтобы усовершенствовать состояние восприятия отношения, которое составные идеи предложения имеют к каждому, которое является пассивным: исследование, смешиваемое с восприятием, побудило многих ложно вообразить, что ум активен в вере, — эта вера есть акт воли, — вследствие чего она может регулироваться разумом. Преследуя и продолжая эту ошибку, они придали неверию степень преступности; на что по своей природе оно неспособно: оно в равной степени неспособно к заслугам.

Таким образом, вера есть страсть, сила которой, как и всякой другой страсти, находится в точном соответствии со степенью возбуждения.

Степеней возбуждения три.

Чувства являются источником всех знаний для ума; следовательно, их свидетельство требует самого сильного согласия.
Решение ума, основанное на нашем собственном опыте, полученном из этих источников, претендует на следующую степень.

Опыт других, обращающийся к первому, занимает низшую степень.

(Градуированная шкала, по которой следует отмечать способность суждений приближаться к испытанию чувств, была бы верным барометром веры, которая должна была бы к ним привязываться.)

Следовательно, нельзя принять свидетельство, противоречащее разуму; разум основан на показаниях наших чувств.

Каждое доказательство может быть отнесено к одному из этих трех разделов: следует рассмотреть, какие аргументы мы получаем от каждого из них, которые должны убедить нас в существовании Божества.
1д, Свидетельство чувств. Если бы Божество явилось нам, если бы Он убедил наши чувства в Своем существовании, это откровение обязательно внушило бы веру. Те, кому таким образом явилось Божество, имеют самую сильную уверенность в Его существовании. Но Бог теологов неспособен к местной видимости.

2д, Причина. Утверждается, что человек знает, что все, что есть, должно либо иметь начало, либо существовать от вечности; он также знает, что все, что не вечно, должно иметь причину. Когда это рассуждение применяется к вселенной, необходимо доказать, что она была сотворена: пока это не будет ясно продемонстрировано, мы можем разумно предположить, что она существовала от вечности. Мы должны доказать дизайн, прежде чем мы сможем сделать вывод о дизайнере. Единственная идея причинности, которую мы можем сформировать, выводится из постоянного соединения объектов и последующего вывода одного из другого. В случае, когда два суждения диаметрально противоположны, разум верит тому, что наименее непостижимо: легче предположить, что вселенная существовала от вечности, чем вообразить существо за ее пределами, способное создать ее: если разум тонет под тяжестью одного, разве облегчением становится увеличение невыносимости бремени?

Другой аргумент, основанный на знании человеком своего собственного существования, таков. Человек знает не только то, что он есть сейчас, но и то, что когда-то его не было; следовательно, должна была быть причина. Но только наша идея причинности выводится из постоянного соединения объектов и последующего вывода одного из другого; и, рассуждая экспериментально, мы можем только вывести из следствий причины, в точности адекватные этим следствиям. Но, безусловно, существует порождающая сила, вызываемая некоторыми орудиями: мы не можем доказать, что она присуща этим орудиям; не может быть доказана и противоположная гипотеза: мы признаем, что воспроизводящая сила непостижима; но предположение, что такое же действие производит вечное, всеведущее, всемогущее существо, оставляет причину в той же неясности, но делает ее еще более непостижимой.

3д, свидетельство. Требуется, чтобы показания не противоречили разуму. Свидетельство о том, что Божество убеждает чувства людей в Своем существовании, мы можем принять только в том случае, если наш разум считает менее вероятным, что эти люди были обмануты, чем то, что Божество должно было явиться им. Наш разум никогда не может принять свидетельства людей, которые не только заявляют, что они были очевидцами чудес, но и что Божество было иррациональным; ибо Он повелел, чтобы Ему верили, Он предложил высшие награды за веру, вечные наказания за неверие. Мы можем только приказывать произвольным действиям; вера не есть волевой акт; ум даже пассивен или невольно активен; отсюда видно, что у нас нет достаточного свидетельства, или, вернее, этого свидетельства недостаточно, чтобы доказать существование Бога. Ранее было показано, что оно не может быть выведено из разума. Таким образом, только те, кто был убежден свидетельством чувств, могут верить в это.

Отсюда ясно, что, не имея доказательств ни из одного из трех источников убеждения, ум не может поверить в существование творящего Бога; не верить; и что предосудительны только те, кто пренебрегает устранением ложного посредника, через который их ум смотрит на любой предмет обсуждения. Каждый размышляющий ум должен признать, что нет никаких доказательств существования Божества.

Бог — это гипотеза, и как таковая она нуждается в доказательстве: бремя доказательства лежит на теисте. Сэр Исаак Ньютон говорит: «Я не строю гипотез, ибо они не выводятся прямо из явлений, ее надо назвать гипотезой, а гипотезам ни метафизики, ни физики, ни оккультных качеств, ни механики не место в философии». Это ценное правило применимо ко всем доказательствам существования творческого Бога. Мы видим множество тел, обладающих различными способностями: мы просто знаем их действие; мы находимся в состоянии невежества относительно их сущности и причин. Их Ньютон называет явлениями вещей; но гордость философии не желает признать своего невежества в их причинах. Из явлений, являющихся объектами наших чувств, мы пытаемся вывести причину, которую называем Богом, и необоснованно наделяем ее всеми негативными и противоречивыми качествами. Из этой гипотезы мы изобретаем это общее название, чтобы скрыть наше незнание причин и сущностей. Существо, именуемое Богом, никоим образом не отвечает условиям, предписанным Ньютоном; на нем есть все следы вуали, сотканной философским тщеславием, чтобы скрыть невежество философов даже от самих себя. Нити его фактуры они заимствуют у антропоморфизма вульгарного. Слова использовались софистами для тех же целей, от оккультных качеств перипатетиков до миазмов Бойля и кринитий или туманностей Гершеля. Бог представлен бесконечным, вечным, непостижимым; Он содержится под каждым предикатом в не, который может быть сфабрикован логикой невежества. Даже Его почитатели допускают, что о Нем невозможно составить никакого представления: они восклицают вместе с французским поэтом:

Чтобы сказать, кто он, нужно быть самим собой.

Лорд Бэкон говорит, что атеизм оставляет человеку разум, философию, естественное благочестие, законы, репутацию и все, что может привести его к добродетели; но суеверие разрушает все это и воздвигает себя в тиранию над разумением людей: поэтому атеизм никогда не нарушает правление, но делает человека более прозорливым, так как он ничего не видит за пределами настоящей жизни.  (Мораль Бэкона. Очерки).
Первая теология человека сначала заставила его бояться и преклоняться перед самыми элементами, материальными и грубыми объектами; затем он отдавал дань уважения агентам, управляющим стихиями, низшим гениям, героям или людям, наделенным великими качествами. Благодаря мышлению он думал, что упростит дело, подчинив всю природу одному действующему лицу, духу, всеобщей душе, которая приводит в движение эту природу и ее части. Восходя от причины к причине, смертные ничего не видели; и именно в эту тьму они поместили своего Бога; именно в этой темной бездне их беспокойное воображение всегда работает над созданием химер, которые будут угнетать их до тех пор, пока знание природы не отвлечет их от призраков, которым они всегда так тщетно поклонялись.
Если мы хотим объяснить наши представления о Божестве, мы должны будем согласиться с тем, что словом «Бог» люди никогда не могли обозначать ничего, кроме самой скрытой, самой отдаленной, самой неизвестной причины следствий, которые они видели: они употребляют это слово только тогда, когда игра естественных и известных причин перестает быть для них видимой; как только они теряют нить этих причин или как только их разум уже не может следовать по цепочке, они разрешают свое затруднение и прекращают свои исследования, называя Бога последней из причин, то есть тем, что вне всех известных им причин; таким образом, они лишь дают неясное название неизвестной причине, на которой их лень или ограниченность их знаний заставляют их остановиться. Всякий раз, когда нам говорят, что Бог является автором какого-либо явления, это означает, что мы не знаем, как такое явление могло быть вызвано с помощью сил или причин, которые мы знаем в природе. Таким образом, простые люди, невежество которых составляет долю, приписывают Божеству не только необычные действия, которые их поражают, но также и простейшие события, причины которых легче всего узнать всякому, кто мог бы их обдумать. Одним словом, человек всегда уважал неизвестные причины удивительных следствий, распутать которые ему мешало его невежество. Именно на обломках природы люди воздвигли воображаемый колосс Божества.
Если незнание природы породило богов, то знание природы призвано уничтожить их. По мере того, как человек учится, его сила и ресурсы увеличиваются вместе с его просветлением; науки, консервативные искусства, промышленность оказывают ему помощь; опыт успокаивает его или дает ему средства противостоять усилиям многих причин, которые перестают его тревожить, как только он их узнает. Одним словом, его ужасы рассеиваются в той же мере, в какой светлеет его разум. Образованный человек перестает быть суеверным.

Целые народы только на словах поклоняются Богу своих отцов и своих священников: авторитет, доверие, покорность и привычка занимают место убеждения и доказательства; они падают ниц и молятся, потому что их отцы научили их падать ниц и молиться; но почему они преклонили колени? Это потому, что в далекие времена их законодатели и их наставники сделали это для них долгом. «Поклоняйтесь и верьте, — говорили они, — богам, которых вы не понимаете; полагайтесь на нашу глубокую мудрость; мы знаем о божественном больше, чем вы». Но почему я должен полагаться на тебя? Дело в том, что так хочет Бог, в том, что Бог накажет вас, если вы осмелитесь сопротивляться. Но о каком Боге тогда идет речь? Однако за этот порочный круг всегда расплачивались люди; из-за лени их ума им было легче полагаться на суждение других. Все религиозные представления основаны исключительно на авторитете; все религии мира запрещают экзамены и не хотят, чтобы мы рассуждали; это власть хочет, чтобы мы верили в Бога; этот Бог сам основан только на авторитете нескольких человек, которые утверждают, что знают его и пришли от его имени, чтобы возвестить о нем на землю. Бог, созданный людьми, несомненно, нуждается в людях, чтобы открыться людям.
Значит ли это, что только для священников, вдохновенных людей, метафизиков должно сохраняться убеждение в существовании Бога, которое тем не менее считается столь необходимым для всего человечества? Но находим ли мы согласие между богословскими мнениями разных вдохновенных или мыслителей, рассеянных по земле? Даже те, кто заявляют, что поклоняются одному и тому же Богу, согласны ли они с ним? Удовлетворены ли они доказательствами его существования, которые приводят их коллеги? Присоединяются ли они единодушно к представленным ими идеям о его природе, о его поведении, о том, как слушать его мнимые оракулы? Есть ли на земле страна, где наука о Боге действительно усовершенствована? Приобрела ли она где-нибудь ту последовательность и единообразие, которые мы видим в человеческом знании, в самых бесполезных искусствах, в самых презираемых ремеслах? Эти слова духа, нематериальности, творения, предопределения, благодати; это множество тонких различий, которыми богословие повсюду наполнено в некоторых странах, эти столь гениальные изобретения, выдуманные мыслителями, которые сменяли друг друга на протяжении стольких веков, увы! только для того, чтобы запутать вещи, и никогда до сих пор наука, наиболее необходимая людям, не была в состоянии приобрести хоть малейшую постоянство. На протяжении тысячелетий эти праздные мечтатели постоянно по очереди размышляли о Божестве, разгадывали его скрытые пути, изобретали гипотезы, подходящие для раскрытия этой важной загадки. Их отсутствие успеха не обескуражило богословское тщеславие; мы всегда говорили о Боге: мы убивали себя ради него, и это возвышенное существо всегда остается самым игнорируемым и самым обсуждаемым.
Люди были бы слишком счастливы, если бы, ограничиваясь видимыми объектами, которые их интересуют, они затрачивали половину тех усилий, которые они вкладывали в свои исследования божественного. Они были бы еще мудрее и удачливее, если бы согласились оставить своих праздных проводников ссориться между собой и проникнуть в глубины, способные смутить их, не ввязываясь в их бессмысленные споры. Но суть невежества состоит в том, чтобы придавать значение тому, чего оно не понимает. Человеческое тщеславие заставляет ум черстветь перед трудностями. Чем больше предмет прячется от наших глаз, тем больше мы прилагаем усилий, чтобы схватить его, потому что с этого момента он возбуждает нашу гордость, возбуждает наше любопытство, кажется нам интересным. Сражаясь за своего Бога, каждый боролся на самом деле только за интересы своего тщеславия, которое из всех страстей, порожденных плохой организацией общества, быстрее всего возбуждается и с наибольшей вероятностью приводит к величайшим безумиям.
Если, отбросив на время досадные представления теологии о капризном Боге, чьи пристрастные и деспотические указы решают судьбы людей, мы захотим сосредоточить наши взоры только на мнимой доброте, которую все люди, даже трепещущие перед этим Богом, согласились дать ему; если мы предположим, что ему приписывают намерение работать только для собственной славы, добиваться уважения разумных существ; искать в своих делах только благоденствие человеческого рода: как примирить эти взгляды и эти настроения с поистине непобедимым невежеством, в котором этот Бог, такой славный и такой добрый, оставляет большинство людей из-за него? Если Бог хочет, чтобы его знали, лелеяли, благодарили, то почему он не показывает себя в благоприятных чертах всем тем разумным существам, которые хотят, чтобы его любили и обожали? Почему бы не явить себя всей земле недвусмысленным образом, гораздо более способным убедить нас, чем те отдельные откровения, которые, кажется, обвиняют Божество в неудачном пристрастии к некоторым из его творений? Разве у Всемогущего не было бы поэтому более убедительных средств показать себя людям, чем эти нелепые метаморфозы, эти мнимые воплощения, которые засвидетельствованы нам писателями, столь мало согласными между собой в своих рассказах? Вместо столь многих чудес, придуманных для доказательства божественной миссии столь многих почитаемых разными народами мира законодателей, не мог ли владыка духов вдруг убедить человеческий дух в том, что он хотел ему сообщить? Вместо того, чтобы повесить солнце на своде небосвода; вместо того, чтобы разбрасывать звезды и созвездия, заполняющие пространство беспорядочно, не было бы больше в соответствии с воззрениями Бога, столь ревнивого к Своей славе и столь благонамеренного для человека, написать в манере, не подлежащей спору, его имя, его атрибуты, его постоянная воля в неизгладимых буквах, одинаково понятных для всех жителей земли? Никто тогда не мог сомневаться в существовании Бога, в его ясной воле, в его видимых намерениях. Перед глазами этого ужасного Бога ни у кого не хватило бы дерзости нарушить его постановления; ни один смертный не осмелился бы навлечь на себя его гнев: короче говоря, ни один человек не осмелился бы навязать его от своего имени или интерпретировать его желания в соответствии со своими прихотями.
В самом деле, даже если бы кто-то допустил существование теологического Бога и реальность атрибутов, столь противоречивых, которые ему приписывают, из этого нельзя было бы заключить что-либо, чтобы санкционировать поведение или культы, которые ему предписывают воздавать. Богословие — это действительно бочка Данаид. Посредством противоречивых качеств и рискованных утверждений она, так сказать, так связала своего Бога, что сделала невозможным для него действие. Если он бесконечно хорош, то какие у нас основания бояться его? Если он бесконечно мудр, зачем беспокоиться о нашей судьбе? Если он знает все, зачем предупреждать его о наших нуждах и утомлять его нашими молитвами? Если он везде, зачем возводить ему храмы? Если он хозяин всего, зачем приносить ему жертвы и приношения? Если он справедлив, как мы можем поверить, что он наказывает созданий, которых наполнил слабостями? Если в них вся благодать, то какой смысл вознаграждать их? Если он всесилен, как его обидеть, как ему противостоять? Если он разумен, то как же он рассердится на слепых, которым оставил свободу нести чепуху? Если всё неизменно, то по какому праву мы можем требовать изменения его указов? Если это непостижимо, зачем с этим заморачиваться? ЕСЛИ ОН ГОВОРИЛ, ПОЧЕМУ ВСЕЛЕННАЯ НЕ УВЕРЕНА? Если знание Бога самое необходимое, то почему оно не самое очевидное и самое ясное?  ( Система Природы. Лондон, 1781 год).

Таким образом, просвещенный и доброжелательный Плиний публично исповедует себя атеистом: Поэтому думаю искать образ Божий и образ человеческой немощи. Кто есть Бог (если он есть) и в какой бы части он ни был, все чувство, все зрение, все слух, вся душа, весь разум, все я. ... Но главное утешение несовершенной природы в человеке состоит в том, что даже Бог не может сделать все, ибо и смерть он не может сделать известной себе, если захочет, что Он дал человеку самое лучшее в столь многих жизненных страданиях, ни даровать смертным вечность, ни возвращать мертвых, ни делать того, кто жил, не жил, того, кто совершал почести, не совершал, -- и не иметь никакого права на прошлое, кроме права забвения, и (чтобы эта связь с Богом может также сочетаться с остроумными доводами), так что нет и двадцати двух ден, и многие вещи также не могут быть совершены: чем утверждается, что сила природы есть то, что мы называем Богом.  (Плиний, Нат. История II. в. 14, 27).

Последовательный ньютонианец обязательно атеист. См. «Академические вопросы» сэра У. Драммонда, гл. III. -- Сэр В., по-видимому, считает атеизм, к которому он ведет, достаточным допущением ложности системы тяготения; но, несомненно, добросовестности философии больше соответствует допущение дедукции из фактов, чем гипотеза, не поддающаяся доказательству, хотя это может противоречить упрямым предубеждениям толпы. Если бы этот автор вместо того, чтобы обличать вину и абсурдность атеизма, продемонстрировал бы его лживость, то его поведение больше соответствовало бы скромности скептика и терпимости философа.
Ибо все сотворено силой Божией: ведь нет силы природы, кроме силы самого Бога. Несомненно, что мы не понимаем силы Бога, поскольку не знаем естественных причин; и поэтому глупо прибегать к той же самой силе Бога, когда мы не знаем естественной причины вещи, то есть самой силы Бога. – (Спиноза, Трактат. Богословско-пол. глава я, с. 14).

6. Артаксеркс, вставай!

«Иудей Артаксеркс выполз из темной пещеры горы Кармил. Почти две тысячи лет прошло с тех пор, как его впервые побудило нескончаемое беспокойство скитаться по земному шару от полюса к полюсу. Когда Господь наш утомился от ноши своего тяжелого креста и хотел отдохнуть перед дверью Артаксеркса, бесчувственный негодяй прогнал Его с жестокостью. Спаситель человечества пошатнулся, прогнувшись под тяжелой ношей, но не проронил ни капли жалобы. Ангел смерти предстал перед Артаксерксом и воскликнул с негодованием: «Варвар! ты отказал в покое Сыну Человеческому; да будет отказано и тебе, пока Он не придет судить мир».

«Черный демон, выпущенный из ада на Артаксеркса, теперь гонит его из страны в страну; ему отказывают в утешении, которое дает смерть, и исключают из остальной мирной могилы.
Артаксеркс выполз из темной пещеры горы Кармель -- он стряхнул пыль с бороды -- и, подняв один из сваленных там черепов, швырнул его вниз по возвышенности: он отскочил от земли дрожащими частицами. "Это был мой отец!" — взревел Артаксеркс. Еще семь черепов покатились с камня на камень; в то время как разъяренный еврей, следя за ними с ужасными взглядами, воскликнул: "И это были мои жены!" Он по-прежнему швырял череп за черепом, рыча с ужасающим акцентом: "И это, и это, и это были мои дети! Они могли умереть, но я! Нечестивый негодяй! Увы! Я не могу умереть! суд, который навис надо мной. Иерусалим пал -- я сокрушил грудного младенца и бросился в разрушительное пламя. Я проклинал римлян -- но, увы, увы, беспокойное проклятие держало меня за волосы, -- и я мог не умирать!
«Рим-великанша пала — я встал перед падающей статуей — она пала и не раздавила меня. Народы возникли и исчезли передо мной; — но я остался и не умер. Я бросаюсь в океан, но пенящиеся волны бросили меня на берег, и горящая стрела бытия снова пронзила мое холодное сердце, я прыгнул в пламенную бездну Этны и ревел с великанами десять долгих месяцев, оскверняя своими стонами сернистое устье горы -- ах! десять долгих месяцев. Вулкан забродил, и в огненный поток лавы выбросил меня. Я лежал, терзаемый адскими змеями, среди тлеющих пепелей, и все же продолжал существовать. -- Горел лес: я бросился на крыльях ярости и отчаяния в трескучий лес. Огонь падал на меня с деревьев, но пламя только опаляло мои члены, увы! оно не могло их поглотить. палачей человечества, и погрузился в бурю яростной битвы. он приводит в ярость Галлию, бросая вызов победоносному германцу; но стрелы и копья дрожью отскакивали от моего тела. Пламенный меч сарацина разбился о мой череп: напрасно шипели на меня шары: молнии битвы безвредно сверкали вокруг моих чресл: напрасно топтал меня слон, напрасно железное копыто разъяренного коня! Мина, большая разрушительной силы, разорвалась подо мной и подбросила меня высоко в воздух — я упал на груды дымящихся конечностей, но был только опален. Стальная дубина гиганта отскочила от моего тела; рука палача не могла задушить меня, зуб тигра не мог пронзить меня, и голодный лев в цирке не мог сожрать меня. Я сожительствовал с ядовитыми змеями и щипал красный гребень дракона. -- Змей ужалил, но не мог меня погубить. Дракон мучил, но не посмел сожрать меня. -- Теперь я вызвал ярость тиранов: я сказал Нерону: "Ты ищейка!" Я сказал Кристиану: «Ты ищейка!» Я сказал Мулей Исмаилу: «Ты ищейка!» -- Тираны изобрели жестокие муки, но не убили меня. Ха! не иметь возможности умереть -- не иметь возможности умереть -- не иметь возможности отдохнуть после трудов жизни -- быть обреченным на вечное заточение в глиняной темнице -- быть навеки забитым с этим никчемным телом, его бременем болезней и немощей - быть приговоренным к тому, чтобы [быть] в течение тысячелетий держать это зевающее чудовище Одинаковость и Время, эту голодную гиену, вечно рождающую детей и снова пожирающую свое потомство! -- Ха! не дать умереть! Ужасный Мститель на Небесах, есть ли в Твоем арсенале гнева наказание более ужасное? затем пусть он прогремит на меня, прикажите урагану унести меня к подножию Кармила, чтобы я мог лежать распростертым там; может задыхаться, корчиться и умереть!"

Этот фрагмент является переводом части какого-то немецкого произведения, название которого я тщетно пытался выяснить. Я нашёл его, грязный и порванный. несколько лет назад, в Линкольнс-Инн Филдс.

7. Я рожу Сына, и Он родит
Грехи всего мира

Детям в руки дается книга, называемая Библией, смысл истории которой вкратце сводится к следующему: Бог сотворил землю за шесть дней и насадил там восхитительный сад, в котором поселил первую пару человеческих существ. Посреди сада Он посадил дерево, плоды которого, хотя и были в пределах досягаемости, им было запрещено трогать. Что дьявол в образе змеи убедил их съесть этот плод; вследствие чего Бог осудил и их, и их потомство, еще не рожденное, чтобы удовлетворить Свою справедливость их вечными страданиями. Что через четыре тысячи лет после этих событий (человеческий род тем временем ушел неискупленным в погибель) Бог родил с обрученной женой плотника в Иудее (чья девственность, тем не менее, не пострадала) и родил сына, которого звали Иисус Христос; и Который был распят и умер, чтобы никто больше не был предан адскому огню, Он нес бремя недовольства Своего Отца, которое тот ему доверил. Кроме того, в книге говорится, что душа того, кто не поверит этой жертве, будет сожжена вечным огнем.

В течение многих веков страданий и мрака в эту историю безоговорочно верили: но в конце концов появились люди, которые заподозрили, что это была басня и обман, и что Иисус Христос, столь далекий от Бога, был всего лишь человеком, подобным им. Но многочисленная группа людей, которые извлекали и до сих пор извлекают огромные доходы из этого мнения в форме народного поверья, говорили простолюдинам, что, если они не верят в Библию, они будут прокляты на всю вечность; и сожгли, посадили и отравили всех беспристрастных и беспристрастных дознавателей, которые время от времени возникали. Они все еще притесняют их, насколько позволяет народ, ставший теперь более просвещенным.
Вера во все, что содержится в Библии, называется христианством. Восемнадцать столетий назад римский правитель Иудеи по настоянию толпы, возглавляемой священниками, распял человека по имени Иисус. Он был человеком чистой жизни, желавшим спасти своих соотечественников от тирании их варварских и унизительных суеверий. Его ждала общая судьба всех, кто желает принести пользу человечеству. Чернь, по наущению священников, требовала его смерти, хотя сам его судья публично признал его невиновность. Иисус был принесён в жертву в честь того Бога, с которым его впоследствии смешивали. Поэтому важно различать мнимый характер этого существа как Сына Божьего и Спасителя мира и Его реальный характер как человека, который за тщетную попытку реформировать мир заплатил  своей жизнью той властной тирании, которая так долго опустошала вселенную во имя его. В то время как один является лицемерным Демоном, который провозглашает Себя Богом сострадания и мира, даже когда Он простирает Свою кроваво-красную руку с мечом раздора, чтобы опустошить землю, признавшись, что разработал этот план опустошения от вечности; другой стоит в первом списке тех истинных героев, которые погибли в славном мученичестве свободы и выдержали пытки, презрение и нищету во имя страдающего человечества.
Простолюдины, всегда впадавшие в крайности, пришли к убеждению, что распятие Иисуса было сверхъестественным событием. Свидетельства чудес, столь частые в непросвещенные века, не желали доказывать, что он был чем-то божественным. Эта вера, катившаяся сквозь века, встречалась с мечтаниями Платона и рассуждениями Аристотеля и приобретала силу и распространение, пока божественность Иисуса не стала догмой, оспаривать которую было смертью, а сомневаться в ней — позором.

Христианство теперь является установленной религией: тот, кто пытается оспорить его, должен довольствоваться тем, что убийцы и предатели занимают перед ним приоритет в общественном мнении; однако, если его гений будет равен его мужеству и ему будет помогать своеобразное сочетание обстоятельств, грядущие века могут возвысить его до божества и преследовать других во имя его, как он преследовался во имя своего предшественника в почтении мир.
Те же самые средства, которые поддерживали все другие популярные верования, поддерживали христианство, войну, тюремное заключение, убийства и ложь; беспримерные и несравненные зверства сделали его таким, какой он есть. Крови, пролитой почитателями Бога милосердия и мира с момента установления Его религии, вероятно, будет достаточно, чтобы потопить все другие секты на обитаемом земном шаре. Мы получаем от наших предков веру, которую таким образом лелеем и поддерживаем: мы ссоримся, преследуем и ненавидим за ее поддержание. Даже при правительстве, которое, ущемляя само право мысли и слова, хвастается тем, что разрешает свободу печати, человека клеймят и сажают в тюрьму за то, что он деист, и никто не возвышает голоса в негодовании возмущенного человечества. Но это всегда доказательство того, что ложность предложения ощущается теми, кто использует принуждение, а не рассуждения, чтобы добиться его принятия; и беспристрастный наблюдатель чувствовал бы себя более заинтересованным в благосклонности человека, который, в зависимости от истинности своих мнений, просто излагал свои причины их принимать, чем в интересах своего агрессора, который, дерзко заявляя о своем нежелании или неспособности ответить на них аргументами, он начал подавлять энергии и сломить дух их распространителя теми пытками и тюремным заключением, причинение которых он мог распоряжаться.
Аналогия, по-видимому, поддерживает мнение, что, как и другие системы, христианство возникло и расширилось, так же, как и они, оно придет в упадок и погибнет; что как насилие, мрак и обман, а не рассуждения и убеждения, обеспечили ему доступ к человечеству, так, когда утихнет энтузиазм и время, этот непогрешимый опровергатель ложных мнений, погрузит свои мнимые доказательства во мрак древности, оно устареет; что только стихотворение Мильтона навсегда сохранит память о его нелепостях; и что люди будут так же искренне смеяться над благодатью, верой, искуплением и первородным грехом, как сейчас над метаморфозами Юпитера, чудесами римских святых, силой колдовства и явлением умерших духов.
Если бы христианская религия возникла и продолжалась только благодаря силе рассуждений и убеждений, предыдущая аналогия была бы недопустимой. Мы никогда не должны спекулировать на будущем устаревании системы, совершенно согласующейся с природой и разумом: она будет существовать до тех пор, пока существуют они; это была бы истина столь же неоспоримая, как свет солнца, преступность убийства и другие факты, доказательства которых, в зависимости от нашей организации и относительного положения, должны оставаться признанными удовлетворительными, пока человек остается человеком. Это неопровержимый факт, рассмотрение которого должно подавить поспешные выводы легковерных или смягчить их упрямство в их отстаивании, что, если бы иудеи не были фанатичной расой людей, даже решимость Понтия Пилата была бы равна его искренность, христианская религия никогда не могла бы восторжествовать, она не могла бы даже существовать: на такой слабой ниточке висит самое сокровенное мнение одной шестой части человечества! Когда грубияны научатся смирению? Когда же краснеет гордость невежества из-за того, что поверила прежде, чем смогла понять?

Либо христианская религия истинна, либо она ложна: если она истинна, то она исходит от Бога, и ее подлинность не может допускать сомнений и споров не дальше, чем того хочет допустить ее всемогущий автор. Либо сила, либо благость Бога ставится под сомнение, если Он оставляет те учения, которые наиболее важны для благополучия человека, под сомнением и спорами; единственные, которые с момента их обнародования были предметом непрекращающихся придирок, причиной непримиримой ненависти. Если Бог сказал, почему вселенная не убеждена?
В Христианских Писаниях есть такой отрывок: «Те, кто не повинуются Богу и не верят в Евангелие Его Сына, будут наказаны вечной гибелью». Это стержень, вокруг которого вращаются все религии: все они исходят из того, что в нашей власти верить или не верить; тогда как разум может верить только в то, что он считает истинным. Человек может считаться ответственным только за те действия, на которые влияет его воля. Но вера совершенно отлична от воли и не связана с ней: это понимание согласия или несогласия идей, из которых состоит какое-либо суждение. Вера есть страсть или непроизвольное действие ума, и, как и у других страстей, интенсивность ее точно пропорциональна степени возбуждения. Воля необходима для заслуги или недостатка. Но христианская религия приписывает высшие возможные степени достоинств и недостатков тому, что не достойно ни того, ни другого и совершенно не связано с особой способностью ума, наличие которой необходимо для их существования.

Христианство было предназначено для преобразования мира: если бы его запланировало всемудрое Существо, то нет ничего более невероятного, чем то, что оно потерпело бы неудачу: всеведение безошибочно предвидело бы бесполезность плана, который, как показывает опыт, до сих пор совершенно невозможен. неудачный.
Христианство внушает необходимость взывать к Божеству. Молитву можно рассматривать с двух точек зрения; - как попытку изменить намерения Бога или как формальное свидетельство нашего послушания. Но первый случай предполагает, что капризы ограниченного разума могут время от времени указывать Творцу мира, как регулировать вселенную; а последнее — некоторая степень раболепия, аналогичная верности, которой требуют земные тираны. Послушание есть только жалкий и трусливый эгоизм того, кто думает, что может сделать что-то лучше разума.

Христианство, как и все другие религии, опирается на чудеса, пророчества и мученичества. Никогда не существовало религии, у которой не было бы своих пророков, засвидетельствованных чудес и, прежде всего, толп приверженцев, которые терпеливо переносили бы самые ужасные пытки, чтобы доказать ее подлинность. Должно показаться, что проницательный ум ни в коем случае не может подписаться под подлинностью чуда. Чудо — это нарушение закона природы по сверхъестественной причине; по причине, действующей за пределами этого вечного круга, в который включены все вещи. Бог нарушает закон природы, чтобы убедить человечество в истинности того откровения, которое, несмотря на Его предостережения, с момента своего появления было предметом непрекращающихся расколов и придирок.
Чудеса сводятся к следующему вопросу: что более вероятно, что законы природы, до сих пор столь неизменно гармоничные, должны были быть нарушены или что человек должен был солгать? Что более вероятно, что мы не знаем о естественной причине события или что мы знаем о сверхъестественной причине? Что в прежние времена, когда силы природы были менее известны, чем в настоящее время, некоторые люди сами были обмануты или имели какой-то скрытый мотив для обмана других; или что Бог родил Сына, Который в Своем законодательстве, измеряя заслуги верой, показал Себя в полном неведении о силах человеческого разума, о том, что добровольно, а что противоположно?

У нас есть много примеров того, как люди лгут, и ни одного случая нарушения законов природы, тех законов, о которых только мы знаем или знаем. Записи всех народов содержат бесчисленные примеры того, как люди обманывали других либо из тщеславия, либо из корысти, либо сами были обмануты ограниченностью своих взглядов и незнанием естественных причин; ложь Его собственным творениям? Было бы что-то поистине чудесное в появлении призрака; но утверждение ребенка, что он видел одного из них, проходя через кладбище, повсеместно признано менее чудесным.
Но даже если предположить, что человек оживит мертвое тело на наших глазах и на этом факте основывается его право считаться сыном Божьим, - Общество защиты животных возвращает утонувших, и поскольку оно не делает тайны из метода она работает, ее членов не принимают за сыновей Божьих. Все, что мы имеем право сделать из нашего незнания причины какого-либо события, это то, что мы не знаем ее: если бы мексиканцы соблюдали это простое правило, когда услышали пушечный выстрел испанцев, они не считали бы их богами.  Опыты современной химии бросили бы вызов мудрейшим философам Древней Греции и Рима, если бы они объясняли их естественными принципами. Автор с сильным здравым смыслом заметил, что «чудо — это не чудо из вторых рук»; он мог бы добавить, что чудо в любом случае не чудо; ибо, пока мы не познакомимся со всеми естественными причинами, у нас нет причин воображать себе другие.
Остается рассмотреть еще одно доказательство христианства — Пророчество. Перед известным событием пишется книга, в которой это событие предсказывается; как мог пророк предвидеть это без вдохновения? как он мог быть вдохновлен без Бога? «Наибольшее внимание уделяется пророчествам Моисея и Осии о рассеянии евреев и пророчествам Исайи о пришествии Мессии. Пророчество Моисея представляет собой собрание всевозможных проклятий и благословений; и настолько далеко не удивительно, что одно из рассеяний должно было исполниться, что было бы еще более удивительным, если бы ни одно из них не подействовало. Во Второзаконии, гл. ХХVIII. вер. 64, где Моисей ясно предсказывает рассеяние, он утверждает, что они будут там служить богам из дерева и камня: «И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли; и там ты будешь служить иным богам, которых не знал ни ты, ни отцы твои, а именно богам из дерева и камня». Евреи в наши дни удивительно упорны в своей религии. Моисей также объявляет, что они будут подвергнуты этим проклятиям за неповиновение его ритуалу: «И будет, если ты не будешь слушать гласа Господа, Бога твоего, соблюдать и исполнять все заповеди и постановления, которые я прикажи тебе сегодня; что все эти проклятия придут на тебя и постигнут тебя». Это настоящая причина? Третья, четвертая и пятая главы Осии представляют собой часть нескромной исповеди. Неделикатный тип может применяться в сотне смыслов к сотне вещей. Пятьдесят третья глава Исаии более ясна, но не превосходит по ясности дельфийские оракулы. Историческое доказательство того, что Моисей, Исайя и Осия действительно писали, когда говорят, что они писали, далеко не является ясным и косвенным.
Но пророчество требует доказательства в своем характере чуда; мы не имеем права предполагать, что человек предузнал будущие события от Бога, пока не будет доказано, что он не мог знать их ни своими собственными усилиями, ни что писания, содержащие предсказание, могли быть сфабрикованы после того, как событие мнимо было предсказано. Более вероятно, что писания, претендующие на божественное вдохновение, должны были быть сфабрикованы после исполнения их мнимого предсказания, чем то, что они действительно были вдохновлены Богом, если принять во внимание, что последнее предположение делает Бога сразу творцом человеческого разума. и в неведении о его основных силах, тем более, что у нас есть бесчисленные примеры ложных религий и поддельных пророчеств о вещах давно минувших, и нет подтвержденных случаев, когда Бог прямо или косвенно общался с людьми. Также возможно, что описание события могло предшествовать его наступлению; но это далеко не законное доказательство божественного откровения, как, тем не менее, пророчествовали в этом смысле многие люди, не претендующие на роль пророка.
Лорда Честерфилда никогда еще не считали пророком, даже епископом, однако он произнес замечательное предсказание: «Деспотическое правительство Франции облажалось до последней степени; революция быстро приближается; эта революция, я убежден, будет радикальной и кровавой». «Это появилось в письмах пророка задолго до исполнения этого чудесного предсказания. Сбылись ли эти подробности или нет? Если да, то как граф мог предвидеть их без вдохновения? Если мы признаем истинность христианской религии на основании такого свидетельства, мы должны признать, на основании той же силы свидетельства, что Бог приложил высшие награды к вере, а вечные муки неумирающего червя к неверию, и то, и другое. из которых, как было показано, были непроизвольными.
Последнее доказательство христианской религии зависит от влияния Святого Духа. Богословы делят влияние Святого Духа на его обычные и экстраординарные способы действия. Предполагается, что последнее вдохновляло пророков и апостолов; а первое - благодать Божья, которая вкратце делает известной истину Его откровения тем, чей разум готов к ее восприятию посредством смиренного прочтения Его слова. Люди, убежденные таким образом, могут делать что угодно, но не объяснять свое убеждение, не описывать время, когда оно произошло, или каким образом оно пришло к ним. быть выше разума, основанного на их опыте.
Допуская, однако, полезность или возможность божественного откровения, если мы не разрушим основы всякого человеческого знания, необходимо, чтобы наш разум предварительно показал свою подлинность; ибо, прежде чем мы погасим устойчивый луч разума и здравого смысла, уместно выяснить, не можем ли мы обойтись без их помощи, есть ли что-нибудь другое, достаточное для того, чтобы провести нас по лабиринту жизни3: ибо, если человек должен быть вдохновлен во всех случаях, если он должен быть уверен в чем-то, потому что он уверен, если обычные действия Духа не должны считаться очень необычными способами демонстрации, если энтузиазм должен узурпировать место доказательства; и безумие, что здравомыслие, все рассуждения излишни. Магометанин умирает, сражаясь за своего пророка, индус приносит себя в жертву колесам колесницы Брахмы, готтентот поклоняется насекомому, негр — пучку перьев, мексиканец приносит в жертву человеческие жертвы! Степень их убежденности, безусловно, должна быть очень сильной: она не может возникнуть из рассуждений, она должна исходить из чувств, вознаграждения за их молитвы. Если бы каждый из них утверждал, вопреки самым веским доводам, что вдохновение несет в себе внутреннее свидетельство, я боюсь, что их вдохновенные братья, ортодоксальные миссионеры, были бы настолько немилосердны, что объявили бы их упрямыми.

Чудеса нельзя воспринимать как свидетельство оспариваемого факта, потому что всех человеческих свидетельств всегда было недостаточно, чтобы установить возможность чудес. То, что не может быть доказано само по себе, не является доказательством чего-либо еще. Пророчество также было отвергнуто испытанием разума. Таким образом, те, кто действительно был вдохновлен, являются единственными истинными верующими в христианскую религию.
mox numine viso
Virginei tumuere sinus, innuptaque mater
Arcano stupuit compleri viscera partu,
Auctorem paritura suum. Mortalia corda
Artificem texere poli, latuitque sub uno
Pectore, qui totum late complectitur orbem.
Claudian, De Salvatore.

(вскоре после встречи с богом
Непорочная дева забеременела,
Удивился он завершению родов,
Он рождает сам себя. Смертные сердца
Ремесленник плетет жерди и прячется под одной
Грудь, которая обнимает весь широкий мир.
Клаудиан, де Сальваторе.)

Разве столь чудовищная и отвратительная нелепость не несет в себе своего позора и опровержения?

*С момента написания этой заметки у меня есть некоторые основания подозревать, что Иисус был честолюбивым человеком, претендовавшим на престол Иудеи.

# См. «Эссе Юма», том. II, с. 121.

+ См. «Опыт о человеческом разуме» Локка, книга IV, гл. xix, об энтузиазме.

8. Время — это наше осознание последовательности идей в нашем уме. Яркое ощущение боли или удовольствия заставляет время казаться долгим, как принято говорить, потому что заставляет нас более остро осознавать наши идеи. Если бы ум сознавал сто идей в течение одной минуты, по часам, и двести идей в течение другой, то последнее из этих пространств фактически занимало бы в уме настолько большую площадь, насколько две превышают количество одного. Следовательно, если бы человеческий ум благодаря какому-либо будущему совершенствованию своей чувствительности стал бы осознавать бесконечное число идей в минуту, то эта минута была бы вечностью. Отсюда я не делаю вывод, что реальный промежуток времени между рождением и смертью человека когда-либо будет продлен; но что его чувствительность доведена до совершенства и что число идей, которые его ум способен воспринять, неопределенно. Один человек растягивается на дыбе в течение двенадцати часов; другой крепко спит в своей постели: разница во времени, воспринимаемая этими двумя людьми, огромна; один вряд ли поверит, что прошли полчаса, другой может поверить, что за его агонией пролетели века. Таким образом, жизнь добродетельного и талантливого человека, который должен умереть на тридцатом году жизни, по его собственному чувству длиннее, чем жизнь жалкого раба-священника, мечтающего о столетии скуки. Один постоянно развивает свои умственные способности, овладел своими мыслями, может абстрагироваться и обобщать среди летаргии повседневных дел; другой может дремать над самыми яркими моментами своего бытия и не в состоянии вспомнить самое главное. счастливый час в его жизни. Возможно, погибающий эфемерон живет дольше, чем черепаха.

Темный поток времени!
Катайся, как хочешь, - я не измеряю
По месяцам или мгновениям твой двусмысленный ход.
Другой может стоять рядом со мной на краю
И наблюдать, как пузырь кружится за его пределами
Что останавливается у моих ног. Чувство любви,
Жажда действия и страстная мысль,
Продлите мое существование: если я больше не проснусь,
Моя жизнь более реальной жизни будет содержать,
Чем какой-нибудь серый ветеран холодной школы мира,
Чьи вялые часы бесполезно катятся,
Один энтузиаст чувствует себя неискупленным.

Я считаю, что испорченность физической и нравственной природы человека возникла в его неестественных привычках жизни. Происхождение человека, как и мироздания, частью которого он является, окутано непостижимой тайной. Его поколения либо имели начало, либо не имели. Вес доказательств в пользу каждого из этих предположений кажется сносно равным; и это совершенно неважно для настоящего аргумента, который предполагается. Однако язык, на котором говорит мифология почти всех религий, кажется, доказывает, что в какой-то отдаленный период человек оставил путь природы и принес чистоту и счастье своего существа в жертву неестественным влечениям. Дата этого события, по-видимому, также совпадает с датой какого-то сильного изменения климата на Земле, с которым оно имеет очевидное соответствие. Аллегория Адама и Евы, поедающих древо зла и навлекших на свое потомство гнев Божий и лишение вечной жизни, не допускает другого объяснения, кроме болезней и преступлений, проистекающих из неестественного питания. Мильтон так хорошо знал об этом, что заставил Рафаэля таким образом показать Адаму последствия его непослушания:
Перед глазами предстали, грустные, зловонные, темные;
Дом казался лазаретом, где были все болезни
От ужасного спазма или мучительной пытки, угрызений совести
От сердечной агонии, всех лихорадочных видов,
Судороги, эпилепсии, острые катары,
Кишечные камни и язвы, колики,
Демонический угар, хандрящая меланхолия,
И лунное безумие, тоскливая атрофия,
Маразм и широко изнуряющая чума,
Водянка и астма, ревматизм суставов.

И сколько еще тысяч можно было бы добавить к этому ужасному каталогу!

История Прометея также относится к числу тех, которые, хотя и признаются всеми аллегорическими, так и не получили удовлетворительного объяснения. Прометей украл с неба огонь и был за это преступление прикован к горе Кавказу, где стервятник постоянно пожирал его печень, выросшую на утоление голода. Гесиод говорит, что до Прометея человечество не страдало; что они наслаждались энергичной юностью, и что смерть, когда она, наконец, пришла, приблизилась, как сон, и мягко закрыла их глаза. Опять же, это мнение было настолько общим, что Гораций, поэт эпохи Августа, пишет:
Смело все терпеть
Человеческий род мчится через запрет зла;
    Смелая раса Япета,
Который принес огонь обманом народам.
   

Каким простым языком все это сказано! Прометей (представляющий человеческий род) произвел большое изменение в состоянии своей природы и применил огонь в кулинарных целях; таким образом изобретая средство, чтобы скрыть от своего отвращения ужасы руин. С этого момента его жизненные силы были съедены стервятником болезни. Она поглотила его существо во всех формах своего отвратительного и бесконечного разнообразия, вызывая удушающие чувства преждевременной и насильственной смерти. Все пороки возникли из руин здоровой невинности. Тирания, суеверия, коммерция и неравенство были тогда впервые известны, когда разум тщетно пытался направить блуждания обостренной страсти. Я завершаю эту часть темы выдержкой из «Защиты овощного режима» м-ра Ньютона, у которого я позаимствовал эту интерпретацию басни о Прометее.
«Если принять во внимание такую транспозицию событий аллегории, которую могло произвести время после того, как были забыты важные истины, которые должна была передать эта часть древней мифологии, ход басни, по-видимому, таков: творение было наделено даром вечной молодости; то есть он был создан не для того, чтобы быть болезненно страдающим существом, каким мы его теперь видим, а для того, чтобы наслаждаться здоровьем и медленно погружаться в лоно своей материнской земли без болезней и боли. Прометей первым научил использовать животную пищу и огонь, чтобы сделать ее более удобоваримой и приятной на вкус. Юпитер и остальные боги, предвидя последствия этих изобретений, забавлялись или раздражались недальновидными замыслами новообразованного существа и предоставили ему испытать на себе печальные последствия их. Возникла жажда, необходимый спутник плотской диеты (возможно, любой диеты, испорченной кулинарными приготовлениями); прибегли к воде, и человек лишился бесценного дара здоровья, полученного им от небес: он заболел, стал участником ненадежного существования и больше не спускался медленно в могилу».
Но только болезнь к роскоши удается,
И каждая смерть рождает своего мстителя;
Яростные страсти от той крови начались,
И обратился к человеку свирепому дикарю.

Болезнены только человек и животные, которых он заразил своим обществом или развратил своим господством. Дикие кабаны, муфлоны, бизоны и волки совершенно свободны от болезней и неизменно умирают либо от внешнего насилия, либо от естественной старости. Но домашняя свинья, овца, корова и собака подвержены невероятному разнообразию болезней; и, подобно развратителям своей природы, у них есть врачи, которые преуспевают в их страданиях. Превосходство человека подобно сатане, превосходство боли; и у большинства представителей его вида, обреченных на нищету, болезни и преступления, есть основания проклинать неблагоприятное событие, которое, позволив ему сообщать о своих ощущениях, подняло его над уровнем собратьев-животных. Но предпринятые шаги необратимы. Вся человеческая наука заключена в одном вопросе: как можно примирить преимущества интеллекта и цивилизации со свободой и чистыми удовольствиями естественной жизни? Как мы можем воспользоваться благами и отвергнуть зло системы, которая теперь переплетается со всеми фибрами нашего существа? Я полагаю, что воздержание от животной пищи и спиртных напитков в значительной мере поможет нам решить эту проблему.
Верно, что психические и телесные расстройства отчасти объясняются другими отклонениями от нравственности и природы, чем те, которые касаются диеты. Ошибки, лелеемые обществом в отношении связи полов, откуда неизбежно возникают несчастья и болезни неудовлетворенного безбрачия, неудовлетворительной проституции и преждевременного наступления половой зрелости; гнилостная атмосфера переполненных городов; выделения химических процессов; облачение наших тел в лишние одежды; нелепое обращение с младенцами: -- все эти и бесчисленное множество других причин вносят свою лепту в массу человеческого зла.

Сравнительная анатомия учит нас, что человек во всем похож на плодоядных животных и ни в чем на плотоядных; у него нет ни когтей, чтобы схватить добычу, ни отчетливых острых зубов, чтобы разорвать живое волокно. Мандарин первого класса с ногтями длиной в два дюйма, вероятно, счел бы их недостаточно эффективными, чтобы удержать даже зайца. После каждой уловки чревоугодия бык должен быть низведен до быка, а баран — до барана неестественным и нечеловеческим действием, чтобы вялое волокно могло оказать более слабое сопротивление мятежной природе. Только путем размягчения и маскировки мертвой плоти с помощью кулинарных приготовлений она становится пригодной для пережевывания или переваривания; и что вид его кровавых соков и сырого ужаса не возбуждает невыносимого отвращения и отвращения. Пусть защитник животной пищи принуждает себя к решительному эксперименту над ее пригодностью и, как рекомендует Плутарх, разрывает зубами живого ягненка и, погрузив голову в его внутренности, утоляет жажду дымящейся кровью; освежившись от поступка ужаса, пусть он вернется к непреодолимым инстинктам природы, которые восстанут против него, и скажет: «Природа создала меня для такой работы, как эта». Тогда и только тогда он будет последователен.
Человек не похож ни на какое хищное животное. «Нет никаких исключений, кроме человека, из правила растительноядных животных, имеющих клеточный кишечник.
Орангутанг очень похож на человека как по порядку, так и по количеству зубов. Орангутанг — самый антропоморфный представитель племени обезьян, все они строго плодоядны. Нет других видов животных, питающихся другой пищей, у которых эта аналогия существует6. У многих плодоядных животных клыки более острые и отчетливые, чем у человека. Сходство желудка человека с желудком орангутанга больше, чем с желудком любого другого животного.
Кишечник также идентичен кишечнику травоядных животных, который имеет большую поверхность для всасывания и имеет обширный и клеточный кишечник. Слепая кишка также, хотя и короткая, больше, чем у плотоядных животных; и даже здесь орангутанг сохраняет свое привычное сходство.

Таким образом, строение тела человека во всех существенных деталях соответствует структуре человека, приспособленного к чисто растительной пище. Верно, что нежелание воздерживаться от животной пищи у тех, кто давно привык к ее раздражителю, настолько велико у некоторых слабоумных людей, что с трудом поддается преодолению; но это далеко не аргумент в его пользу. Ягненок, которого корабельная команда некоторое время кормила мясом, в конце плавания отказался от своей естественной пищи. Есть многочисленные случаи, когда лошадей, овец, быков и даже лесных голубей приучали питаться мясом, пока они не стали ненавидеть свою естественную пищу. Маленькие дети явно предпочитают выпечку, апельсины, яблоки и другие фрукты мясу животных; до тех пор, пока из-за постепенного ухудшения органов пищеварения свободное употребление овощей не причинило на некоторое время серьезных неудобств; на какое-то время, говорю я, поскольку никогда не было случая, чтобы переход от спиртных напитков и животной пищи к овощам и чистой воде не смог в конечном счете оживить тело, сделав его соки мягкими и однообразными, и восстановить в уме то, что жизнерадостность и эластичность, которыми при нынешней системе не обладает ни один из пятидесяти. Любовь к крепким напиткам также с трудом прививается младенцам. Почти каждый помнит перекошенные лица, которые появились после первой рюмки портвейна. Неискушенный инстинкт неизменно безошибочен; но решать о пригодности животной пищи на основании извращенных аппетитов, которые вызывает ее вынужденное употребление, значит делать преступника судьей в своем собственном деле; это еще хуже, это апеллирует к безрассудному пьянице в вопросе о целебных свойствах водки.
Какова причина патологических действий в животной системе? Не тем воздухом, которым мы дышим, потому что наши собратья по природе дышат тем же, невредимым; не та вода, которую мы пьем (если она далека от загрязнений человека и его изобретений7), ибо ее пьют и животные; не земля, по которой мы ступаем; не бескрайний вид великолепной природы в лесу, поле или на просторах неба и океана; ничего из того, что мы есть или делаем общего с незаболевшими обитателями леса. Итак, мы чем-то отличаемся от них: нашей привычкой изменять нашу пищу с помощью огня, так что наш аппетит больше не является справедливым критерием пригодности его удовлетворения. За исключением детей, не осталось никаких следов того инстинкта, который у всех других животных определяет, какая пища является естественной, а какая нет; и они настолько совершенно стерты в мыслях взрослых представителей нашего вида, что для доказательства того, что мы от природы плодоядны, приходится прибегать к соображениям сравнительной анатомии.
Преступление — это безумие. Безумие — это болезнь. Всякий раз, когда причина болезни будет обнаружена, корень, из-за которого все пороки и несчастья так долго затмевают земной шар, будет обнажен для топора. Все усилия человека с этого момента можно рассматривать как направленные на явную пользу его вида. Ни один здравомыслящий разум в здравом теле не решается на настоящее преступление. Только человек с бурными страстями, налитыми кровью глазами и вздувшимися венами может схватить нож убийства. Система простой диеты не обещает никаких утопических преимуществ. Это не просто реформа законодательства, пока бешеные страсти и злые наклонности человеческого сердца, в которых она зародилась, все еще не утолены. Он поражает корень всех зол и представляет собой эксперимент, который может быть с успехом проделан не только нациями, но и небольшими обществами, семьями и даже отдельными людьми. Ни в одном случае возврат к растительной диете не причинил ни малейшего вреда; в большинстве случаев это сопровождалось изменениями, бесспорно полезными. Если когда-нибудь родится врач с гением Локка, я убежден, что он мог бы свести все телесные и душевные расстройства к нашим противоестественным привычкам так же ясно, как этот философ свел все знания к ощущениям. Какими обильными источниками болезней не являются те минеральные и растительные яды, которые были введены для их искоренения! Сколько тысяч стали убийцами и грабителями, фанатиками и домашними тиранами, беспутными и брошенными авантюристами из-за употребления перебродивших напитков; которые, если бы они утоляли свою жажду только чистой водой, жили бы только для того, чтобы распространять счастье своих неизвращенных чувств! Сколько беспочвенных мнений и нелепых учреждений не получили всеобщей санкции от тупости и несдержанности отдельных лиц! Кто станет утверждать, что, если бы парижское население утоляло свой голод за вечно накрытым столом растительной природы, оно отдало бы свое грубое избирательное право проскрипционному списку Робеспьера? Могла ли группа людей, чьи страсти не были извращены противоестественными раздражителями, хладнокровно смотреть на аутодафе? Можно ли верить, что существо с нежными чувствами, выросшее из трапезы из корней, найдет удовольствие в кровавых забавах? Был ли Нерон человеком умеренной жизни? Могли бы вы прочесть спокойное здоровье на его щеках, раскрасневшихся от необузданной ненависти к роду человеческому? Ровно ли бьется пульс Мулей Исмаила, прозрачна ли кожа, светятся ли глаза здоровьем и его неизменными спутниками — бодростью и добродушием? Хотя история не ответила ни на один из этих вопросов, ребенок, не колеблясь, ответил бы отрицательно. Налитая желчью щека Бонапарта, его наморщенный лоб и желтый глаз, постоянное беспокойство его нервной системы не менее ясно говорят о характере его неутомимого честолюбия, чем его убийства и его победы. Невероятно, если бы Буонапарте происходил из племени овощеядцев, чтобы он имел склонность или силу взойти на трон Бурбонов. Желание тирании едва ли могло быть возбуждено в индивидууме, право тирании, конечно, не было бы делегировано обществом, не обезумевшим от опьянения и не ставшим импотентным и иррациональным из-за болезни. Воистину, неисчерпаемым бедствием чревато отречение от инстинкта в том, что касается нашей физической природы; арифметика не может ни перечислить, ни разумно подозревать многочисленные источники болезней в цивилизованной жизни. Даже обычная вода, эта кажущаяся безвредной пища, когда она испорчена нечистотами многолюдных городов, становится смертоносным и коварным разрушителем8. Кто может удивиться тому, что все побуждения Самого Бога в Библии к добродетели были тщетнее, чем сказка няни; и что только те догмы, которыми Он возбуждал и оправдывал самые свирепые склонности, должны были считаться существенными; в то время как христиане ежедневно практикуют все те привычки, которые заражают болезнями и преступлениями не только нечестивых сыновей, но и этих избранных детей любви общего Отца? Само всемогущество не могло спасти их от последствий этого первородного и всеобщего греха.
Нет ни одной болезни, телесной или душевной, которую не излечил бы безошибочно растительная диета и чистая вода, где бы эксперимент ни проводился. Слабость постепенно превращается в силу; болезнь в здоровье; сумасшествие во всем его отвратительном многообразии, от бреда скованного маньяка до необъяснимой иррациональности дурного нрава, превращающего домашнюю жизнь в ад, до спокойной и рассудительной уравновешенности нрава, которая одна могла бы дать известный залог грядущее нравственное преобразование общества. При естественной системе питания старость была бы нашей последней и единственной болезнью; срок нашего существования затянулся бы; мы должны наслаждаться жизнью и больше не мешать другим наслаждаться ею; все чувственные наслаждения были бы бесконечно изысканнее и совершеннее; самое чувство бытия было бы тогда непрекращающимся наслаждением, каким мы его ощущаем теперь в несколько любимых мгновений нашей юности. Всем, что свято в наших надеждах на человеческий род, я заклинаю тех, кто любит счастье и правду, дать справедливое испытание растительной системе. Рассуждения, безусловно, излишни по предмету, достоинства которого были бы навсегда упразднены шестимесячным опытом. Но только среди просвещенных и благожелательных людей можно ожидать такого великого жертвоприношения аппетита и предубеждения, даже если его конечное превосходство не должно подвергаться сомнению. Недальновидным жертвам болезни легче смягчить свои мучения лекарствами, чем предотвратить их режимом. Простолюдины всех рангов неизменно чувственны и непослушны; тем не менее я не могу не чувствовать себя убежденным в том, что, когда польза растительной диеты будет доказана математически, когда станет так же ясно, что те, кто живет естественной жизнью, избавлены от преждевременной смерти, как и то, что девять не являются единицей, самые недалекие люди отдадут предпочтение растительной пище. долгая и спокойная жизнь, контрастирующая с короткой и болезненной. В среднем из шестидесяти человек четверо умирают за три года. Есть надежда, что в апреле 1814 г. будет дано заявление о том, что шестьдесят человек, проживших более трех лет на овощах и чистой воде, теперь полностью здоровы. Прошло более двух лет; ни один из них не умер; такого примера нельзя найти ни у каких шестидесяти человек, взятых наугад. Семнадцать человек всех возрастов (семьи доктора Ламбе и мистера Ньютона) прожили семь лет на этой диете без смертей и почти без малейших болезней. Конечно, если учесть, что некоторые из них были младенцами, а один мучился от астмы, теперь почти побежденной, мы можем бросить вызов любым семнадцати людям, взятым наугад в этом городе, чтобы показать параллельный случай. Те, кто, возможно, был взволнован, чтобы подвергнуть сомнению правильность установленных привычек диеты этими вольными замечаниями, должны обратиться к блестящему и красноречивому эссе г-на Ньютона.
Когда эти доказательства предстают перед миром и ясно видны всем, кто разбирается в арифметике, едва ли возможно, чтобы воздержание от явно пагубных продуктов питания не стало всеобщим. Пропорционально количеству прозелитов будет вес доказательств; и когда можно будет произвести тысячу человек, питающихся овощами и дистиллированной водой, которые должны будут бояться не болезней, а старости, мир будет вынужден рассматривать мясо животных и ферментированные жидкости как медленнодействующие, но надежные яды. Изменения, которые могут быть произведены более простыми привычками в политической экономии, достаточно примечательны. Тот, кто монополизировал поедание мяса животных, больше не будет разрушать свою конституцию, съедая за один прием пищи целый акр, а множество буханок хлеба перестанут способствовать подагре, безумию и апоплексии в виде пинты портера или глотка джина. , при утолении затянувшегося голода трудолюбивых крестьянских голодных малышек. Количество питательного растительного вещества, израсходованного на откорм туши быка, дало бы в десять раз больше пропитания, действительно не развращающего и неспособного вызвать болезнь, если бы оно было собрано немедленно из недр земли. Самые плодородные районы обитаемого земного шара фактически возделываются людьми для животных, при задержке и растрате пищи, абсолютно не поддающейся расчету. Только богатые могут в какой-то степени даже теперь предаваться неестественной тяге к мертвой плоти, и они платят за большую свободу привилегии, подвергаясь нештатным болезням. Опять же, дух нации, которая возглавит эту великую реформу, незаметно станет земледельческим; торговля со всеми ее пороками, эгоизмом и коррупцией постепенно придет в упадок; более естественные привычки произвели бы более мягкие манеры, а чрезмерное усложнение политических отношений настолько упростилось бы, что каждый человек смог бы почувствовать и понять, почему он любит свою страну и лично заинтересован в ее благополучии. Как, например, Англия зависела бы от капризов иностранных правителей, если бы она содержала в себе все необходимое и презирала все, чем они обладали из роскоши, жизни? Как они могли морить ее голодом, чтобы заставить ее согласиться со своими взглядами? Какие последствия имел бы тот факт, что они отказались забрать ее шерстяные изделия, когда большие и плодородные участки острова перестали отводиться под пастбища? При естественной системе питания мы не нуждаемся в индийских специях; никаких вин из Португалии, Испании, Франции или Мадейры; ни одного из тех многочисленных предметов роскоши, ради которых обыскивают все уголки земного шара и которые являются причиной такого большого личного соперничества, таких пагубных и кровавых национальных споров. В новейшей истории жадность торговой монополии не меньше, чем честолюбие слабых и нечестивых вождей, по-видимому, сеяла всеобщую рознь, добавляла упрямства к ошибкам кабинетов и непокорности безумию народа. . Следует всегда помнить, что прямое влияние коммерции заключается в том, чтобы сделать пропасть между самым богатым и самым бедным человеком шире и непреодолимее. Следует помнить, что это враг всего, что имеет истинную ценность и совершенство в человеческом характере. Ненавистная и отвратительная аристократия богатства построена на руинах всего хорошего в рыцарстве или республиканстве; а роскошь — предтеча варварства, которое едва ли можно излечить. Разве невозможно осуществить такое состояние общества, при котором все силы человека должны быть направлены на производство его прочного счастья? Конечно, если это преимущество (объект всех политических спекуляций) в какой-то степени достижимо, оно достижимо только обществом, которое не выдвигает искусственных стимулов для алчности и честолюбия немногих и которое внутренне организовано для свободы, безопасность и комфорт многих. Никто не может быть доверен властью (а деньги — самый совершенный вид власти), если он не обязуется использовать ее исключительно для всеобщего блага. Но употребление мяса животных и перебродивших ликеров прямо противоречит этому равенству прав человека. Крестьянин не может удовлетворить эти модные пристрастия, не оставив свою семью голодать. Без болезней и войн, этих стремительных сокращателей населения, пастбища были бы слишком большими потерями, чтобы их можно было себе позволить. Труд, необходимый для содержания семьи, гораздо легче, чем это обычно предполагается. Крестьянство работает не только на себя, но и на дворянство, на армию и на фабрикантов.
Преимущество реформы диеты, очевидно, больше, чем у любой другой. Он поражает корень зла. Устранение злоупотреблений законодательством, прежде чем мы уничтожим порождающие их склонности, означает предположить, что при устранении следствия перестанет действовать причина. Но действенность этой системы полностью зависит от прозелитизма отдельных лиц и обосновывает ее достоинства в качестве пользы для общества полным изменением диетических привычек ее членов. Он надежно переходит от ряда частных случаев к одному универсальному и имеет то преимущество перед противоположным способом, что одна ошибка не делает недействительным все, что было сделано ранее.

Однако не стоит ожидать от этой системы слишком многого. Самые здоровые среди нас не застрахованы от наследственной болезни. Самый симметричный, атлетичный и долгоживущий — это существо, невыразимо уступающее тому, чем оно могло бы быть, если бы противоестественные привычки его предков не накопили для него известной доли болезни и уродства. В самом совершенном образце цивилизованного человека физиологический критик находит еще что-то недостающее. Может ли тогда возвращение к природе мгновенно искоренить предрасположенности, которые медленно укоренялись в безмолвии бесчисленных веков? — Несомненно, нет. Все, что я утверждаю, это то, что с момента отказа от всех неестественных привычек не возникает никакой новой болезни; и что предрасположенность к наследственным заболеваниям постепенно исчезает из-за отсутствия привычного питания. В случаях чахотки, рака, подагры, астмы и золотухи неизменной тенденцией является диета из овощей и чистой воды.

Те, кого эти замечания могут побудить к справедливому испытанию растительной системы, должны, во-первых, датировать начало своей практики моментом осуждения. Все зависит от решительного и немедленного преодоления пагубной привычки. Д-р Троттер утверждает, что ни один пьяница не исправился путем постепенного отказа от своей рюмки. Мясо животных по своему воздействию на желудок человека аналогично драму. Он похож по виду, хотя и различается по степени своего действия. Приверженец чистой диеты должен быть предупрежден о временном снижении мышечной силы. Вычитания мощного стимула будет достаточно, чтобы объяснить это событие. Но это только временно, и сменяется уравновешенной способностью к напряжению, намного превосходящей его прежнюю различную и изменчивую силу. Прежде всего, он приобретет легкость дыхания, благодаря которой выполняется такое усилие, с замечательным освобождением от того болезненного и тяжелого дыхания, которое теперь ощущает почти каждый после поспешного восхождения на обычную гору. Он будет в равной степени способен к телесным усилиям или умственным усилиям как после простой еды, так и до нее. Он не почувствует ни одного из наркотических эффектов обычной диеты. Раздражительность, прямое следствие истощающих раздражителей, уступит место естественным и спокойным импульсам. Он больше не будет томиться в летаргии скуки, этой непреодолимой усталости жизни, страшнее самой смерти. Он избежит эпидемического безумия, которое тяготеет над собственными пагубными представлениями о Божестве и «осуществляет ад, который изображают жрецы и белдамы». Каждый человек как бы формирует своего бога из своего собственного характера; божеству одной из простых привычек не было бы ничего более приемлемого, чем счастье его творений. Он был бы неспособен ненавидеть или преследовать других из любви к Богу. Кроме того, он найдет, что система простой диеты является системой совершенного эпикуризма. Он больше не будет постоянно занят притуплением и разрушением тех органов, от которых он ожидает своего удовлетворения. Удовольствие от вкуса, которое можно получить от обеда из картофеля, бобов, гороха, репы, салата, с десертом из яблок, крыжовника, клубники, смородины, малины, а зимой от апельсинов, яблок и груш, гораздо больше, чем должно быть. Те, кто ждет, пока они смогут съесть эту простую еду с соусом аппетита, вряд ли присоединятся к лицемерному сластолюбцу на пиру лорд-мэра, который декламирует против удовольствий за столом. Соломон держал тысячу наложниц и в отчаянии признал, что все это суета. Человеку, чье счастье состоит в обществе одной милой женщины, было бы трудно сочувствовать разочарованию этой почтенной развратницы.
Я обращаюсь не только к молодому энтузиасту, горячему приверженцу истины и добродетели, чистому и страстному моралисту, но еще не испорченному заразой мира. Он примет чистую систему за ее абстрактную истину, красоту, простоту и обещание широкомасштабной пользы; если обычай не превратил яд в пищу, он будет инстинктивно ненавидеть зверские удовольствия охоты; это будет созерцание, полное ужаса и разочарования для его разума, что существа, способные к самому нежному и самому восхитительному сочувствию, будут наслаждаться предсмертными муками и последними конвульсиями умирающих животных. Пожилой человек, чья молодость была отравлена невоздержанностью, или который жил с видимой умеренностью и страдает множеством болезненных болезней, найдет свое объяснение в благотворном изменении, произведенном без риска ядовитых лекарств. Мать, для которой постоянное беспокойство болезней и необъяснимые смерти ее детей являются причинами неизлечимого несчастья, на этой диете испытала бы удовлетворение от созерцания их вечного здоровья и естественной игривости. Самые ценные жизни ежедневно уничтожаются болезнями, которые опасно лечить с помощью паллиативных средств и невозможно вылечить с помощью медицины. Сколько еще будет человек сводиться к обжорству Смерти, своего самого коварного, непримиримого и вечного врага?




© Захаров Дмитрий Григорьевич. Перевод 2023г.