Actus purus

Большое спасибо за отзыв, очень приятно!

Соотношение небылицы и небыли, пребывающих в супружестве, — это действительно хорошая аналогия связи, обнаруживающейся между непрестанно и повсеместно бытующей чудесностью — благом бытия как такового (о чём Джим Моррисон писал: If only I could feel / me pulling back / again / & feel embraced / by reality / again / I would die / Gladly die), — и отдельными чудесами, выступающими в качестве конкретных проявлений этой глобальной, всепронизывающей чудесности, её вспышками и отблесками, порой прорывающимися сквозь поверхность обыденного, которое лишь с внешней стороны, по недальновидности может показаться монотонным (подобно тому как Солнце, освещая морскую рябь, отражается не сразу от всей поверхности, но производит концентрированное отражение лишь в отдельных складках этой ряби в виде ярких бликов, хотя и светит сразу на всю поверхность моря, на все её участки в равной степени, — турбуленции самой морской ткани не дают ему отражаться равномерно, как в гладком зеркале; так же и чудеса небыли имеют свойство прятаться, а затем вспыхивать в виде отдельных небылиц, несущих в себе фасцинирующий образ той самой первичной небыли).

Да, стараюсь, пишу кое-что по мере сил. Пока что меня довольно часто прёт мною написанное, — а в последние пару месяцев всё больше и больше, — и я, что вполне закономерно, вижу в этих творениях вполне полнокровное воплощение своего ощущения жизни и её интенсивности, её разноцветных, насыщенно сияющих граней. Но это именно что моё ощущение, в нём я пойман, им я сформирован, им я всецело ведом теперь. — И в этом плане очень трудно уловить и выразить некое универсальное ощущение жизни. Эта мощь уже сама по себе крайне разнообразна, а при попытке каким-то образом конвертировать её в текст и создать ей поэтический эквивалент её разнообразие, многоликость и сложность возводятся в неопределённую степень. А если мы говорим о некоей общности понимания и ощущения, то в силу разнообразия и разрозненности, герметичности индивидуального опыта разных людей количество возможных вариаций возрастает до астрономического количества. Создать на этом поприще нечто, что смогло бы вызвать резонанс в душе другого, — необычайная удача.

Кстати, что удивительно, мне всегда казалось, что я работаю именно со временем, потому что сама по себе поэзия, как и музыка, оперирует прежде всего с темпоральностью, разворачивается во времени, — в отличие от прозы, которая скорее расставляет предметы по местам, будучи более планом позиционирование предметов внутри сменяющихся пространств, нежели двигателем этих предметов в условиях второстепенности пространства как такового. — В поэтическом миросозерцании (равно как и в магическом, что для меня одно и то же) предметы обладают собственным языком, собственной жизнью и свойством самодвижения (само-движение, или авто-мобильность — в архаических мифологемах одно из базовых положений в ощущении и восприятии мира).

По крайней мере, так мне кажется на данный момент. Теория литературы содержит в своём арсенале тысячи томов, однако все эти писания по ценности своей не могут даже на малую долю сравниться с тем невыразимым ощущением магического потока, частью которого ощущаешь себя в момент творческого акта.

С краткостью у меня вообще довольно большая проблема (я за ней никогда и не гнался; мне нравится придумывать и развивать мною придуманное, нравится писать и конструировать сложные текстовые лабиринты). — Во-первых, в языке очень много слов, и, всматриваясь в них, я вообще никак не могу согласиться и совершенно никак не могу принять, что некоторые из них могут быть взаимозаменяемыми; в своей поэтической практике я не могу принять понятие синонимичности. Во-вторых, язык предлагает невероятную вариативность конструкций для сочетания этих слов. Тонкое чувство языковой музыкальности и трепет перед всеми возможностями, которые предлагаются языком, просто не позволяют мне выбрать нечто одно, тем самым отбросив остальное. Кроме того, сами те вещи, о которых я пишу, являются невероятно пёстрыми, крайне многогранными, переливающимися, очень живыми; поистине, это чудеса — а посему они непременно требуют максимальной интенсификации языка: нанизывания всех возможных эпитетов, какие только получится отыскать, в том числе из поля редкой, устаревшей лексики; применения низкопробного жаргона на контрасте с помпезными книжными оборотами, профессионализмов бок о бок с уличным сленгом; использования чудного, странного синтаксиса (чрезмерно перегруженного или, напротив, краткого, отрывистого, неотёсанного, грубоватого, приглушённого, нарочито неизящного); и, что я больше всего люблю, так это выискивание аллитераций и скрытых, неочевидных, неточных рифм, — именно в этих диссонантных перестукиваниях согласных звуков открывается та самая магическая подоснова поэтической ткани (впервые я ощутил это с ясностью, когда познакомился с древнескандинавской поэзией).

"Самый долгий поцелуй" — произведение, написанное почти спонтанно, сразу после пробуждения, и не преследующее цель воплотить собой некое "универсальное эстетическое представление"; оно задумано как нечто камерное, нечто собственное. Я не планировал создать нечто изящное, прекрасное и мощное, изящество и красота и мощь чего могли бы быть поняты и усвоены на некоем общем смысловом поле. По сути, обычная практика для современной поэзии. Читателю предлагается самому придумать все краски и разукрасить ими этот отрывистый каркас; я же остаюсь при своём. Самое главное здесь, равно как и во всех моих произведениях — моё собственное ощущение чувственной, поэтической и интеллектуальной реализации, производимое написанием стихотворения; если я получаю удовольствие от процесса и если мне приятен результат — я вхожу в поистине праздничное, карнавальное, магическое состояние сопричастности какому-то глобальному процессу; это занятие даёт какое-то фантастическое ощущение собственного раскрытия. Такого удовлетворения ничто не может мне дать, кроме поэзии. Разные люди достигают того же самого по-разному, но для меня поэзия (и вообще область эстетического) превыше всего — именно за счёт силы этих ощущений. Остальное не столь важно. Когда-нибудь эти произведения найдут. Или нет — опять же, не столь важно. В конце концов, они живут, пока я их пишу.

Стихотворение "Самый долгий поцелуй", как мне кажется, больше похоже на дневниковую запись, слепок странного ощущения, основа которого — в том, как событие, однажды произошедшее в действительности, затем доподлинно воплотилось в сновидении, на этот раз, однако, будучи окрашено в какие-то совершенно нездешние оттенки — оттенки настолько пронзительные, что мысль о привлечении максимальных языковых средств для их выражения уже изначально была осознана мною как абсолютно бесперспективная; по указанию самой сновидческой интуиции я сдался сразу и решил обойтись одним предложением, сформированным наподобие четверостишия, где каждая строка соответствует одной существенной детали в цельном сценическом построении.

В "Ночной эпилепсии" тот самый "взрывной животный наполнитель" я заключил в последний абзац. Это именно взрывной потенциал надломленной телесности, изношенной и неуправляемой нервной системы, которая с болезненно оглушительным грохотом взрывается посреди бескрайней, беспросветно чёрной ночи; это та самая "тёмно-бурая грязь", которую Артюр Рембо видел на улицах Парижа после многодневных блужданий без пищи и приюта. — Но, опять же, это именно моё ощущение, внутрителесное, а потому очень герметичное, нефиксируемое, непередаваемое. Я и сам перестаю его понимать, когда оно растворяется. "Своё" вообще очень герметично, очень закрыто, тогда как поиски "общего", "универсального" осложнены тем, что вынырнуть за грань "своего" невозможно в принципе; всё, что окружает человека — это его "своё": во всех вещах и людях, в большом и в малом, до самого горизонта.

Сократить это произведение для меня было бы невозможно. Я очень берегу все свои поэтические поделки, потому что они чудесным, спонтанным образом вырастают из засорённой почвы моей чувственности, подобно странным росткам, целительные или ядовитые свойства которых пока ещё не изучены — вернее, не придуманы. Парадоксально, но всходы своего мозга ещё только предстоит открыть, найдя их в собственноручно написанных текстах. А потому выбросить ничего нельзя (я вообще мало чего отбрасываю, хотя пишу очень осознанно, с большой долей критики во взгляде). Здесь и так всё довольно ёмко, насыщенно и интенсивно — нет нудной прозаической повествовательности, каждая фраза имеет определённый вкус, слова остры и выверенны; есть ритмически отцентрованные элементы, скрытые рифмы, созвучия. Как человек, на протяжении почти всей жизни привыкший много писать, много читать и запоминать наизусть, могу сказать, что по моему ощущению "Ночная эпилепсия" — почти что монолитная формула, единая фраза, кадр (в "Озарениях" Рембо каждая глава — кадр, цельное ощущение; я сижу над оригиналом и разными русскими переводами, словно над учебником, но пока что явно не дотягиваюсь, хотя уже блуждаю где-то на периферии этих заповедных территорий).

Владимир Лодейников   05.02.2024 00:22   Заявить о нарушении

Понятно)) Прёт это уже хорошо, возможно лучшее качество в человеке, всех бы так пёрло. Меня вот тоже просто прёт сочинять, без оглядки на чтото.

Если ваши произведения кто и найдёт, то только какой-нибудь особый ИИ, настроенный уже непосредственно на изучение внутреннего мира человека, а не его внешнего проявления. В моей будущей Окенаве, типа замене существующего мироустройства, всё так и будет, люди будут одним взглядом друг на друга понимать причастность или не причастность и не будет никаких разногласий ссор и прочего говна. Для этого правда ещё много много работы, поскольку сегодня только невидимые энтузиасты занимаются природой человека как таковой, а вся мэйнстримная наука проплачиваются исходя из целей капитала. Поэтому у меня нет особых иллюзий на скорое осуществление Окенавы, но этот существующий миропорядок определённо должен рухнуть, и если дойдёт до того, что взорвут и все сервера и порежут все кабеля, то.. Единственно знаете чего мне жаль, что я не смогу посмотреть что будет на земле лет так через пятьсот. Впрочем..

Павлиний Гена   05.02.2024 06:38   Заявить о нарушении