Несовершенная поэма

Пролог
А как начинался 17-й год?
Из Невки Распутина вынул народ
И, пролитой кровью его заражён,
Пошёл, как шатун, на династию он.

БАУМАН
А начиналось всё в девятьсот пятом…
С воззваний политических свобод,
Когда в пролётке, кумачом объятой,
Летел в толпу и возмущал народ

Призыв к вооружённому восстанию,
Который с флагом прокричал смутьян,
Встревоживший крестьянское сознание
И стоивший ему смертельных ран.

В убийстве Баумана скрыто назидание,
Послание потомкам сквозь года –
С насилием не будет созидания
Ни раньше, ни сейчас и никогда.

Как римский триумфатор в колеснице,
Летел в пролётке по Покровке Грач,
Крамолою гоня коней возницы
В зловещий апокалипсисный скач.

Его призыв «Долой самодержавие!»
Тамбовского крестьянина смутил
И черносотенец царя за здравие
Смутьяну ломом череп проломил.

Отстреливался Бауман при этом.
Но выверен, как сабельный удар,
Сразил его, как бьёт бандит кастетом,
Тамбовец, остужая свой угар.

В контексте исторической насмешки
Ответил так народ большевикам
На все ещё грядущие издержки
Из жертв людских их призрачным богам.

А мы ответим атаманам ада
Той памятью, не тронет что зола,
Чтоб стала в новом веке нам награда –
Россия без насилия и зла.


ЯГОДА
Как в ВЧК попало столько сброда,
Маньяков, извращенцев и больных?!
Возьмём, к примеру, Генриха Ягоду,
Который был кумир для остальных.

Им лес тайги, поваленный в ГУЛАГе
Сплавлялся заграницу неспроста.
От шума биржевых торгов в Канаде
Наполнились швейцарские счета.

При обыске его нашли порнуху,
Открытки, фотографии, кино -
Влюблённости интимную проруху
К Тимоше с репутацией срамной.

Служил он генеральным комиссаром
НКВД, был страшен для живых.
Приверженец расстрельных дел кровавых,
Наркотиков и оргий групповых.

Теперь стреляют нас одни чеченцы:
Немцова и Буданова, да всех!
А раньше шли в террор евреи-немцы,
Обиженные наспех обрусев.

Селили за сто первый километр,
Погромами гнобили их народ.
Злопамятство в отмщении ответном
Октябрьский списал переворот.

Тогда они с лихвою поквитались
За ужасы гонений вековых.
Аврально в чрезвычайки записались
С личинами вампиров восковых.

Сочился пот и кровь во тьме застенок,
Как будто инквизиторской страдой.
Копались в душах в поисках измены
Религии марксизма мировой.

Но скажет про неё потом Бажанов,
Сбежавший секретарь Политбюро.
Марксизм стал только методом тирана
Чиновнической власти над страной.

Мне жаль романтиков всех революций,
Всех подлинных героев и борцов
За лучший мир, кого в пылу обструкций
Лишили роли орды подлецов.


ЕВРЕИ-БОЛЬШЕВИКИ
Как убивали Моишу Гольдштейна?
Пал комиссар от пули маляра.
А псевдоним его благоговейно
В названье улиц видит детвора.

Донашиваем старое наследие
Советской пропаганды и звезды.
Так скажем современным словом, медиа,
Как иго монголоидной орды.

Как Бауман пытался убежать он,
Отстреливался, дрогнула рука.
Шофёр был страхом за машину спрятан.
Дал позже показания в ЧК.

Что Юргенс сам, служил шофёром в Смольном,
Что много видел на своём веку.
Бензин иссяк в моторе произвольно.
Зачем же сразу, братцы, и в ЧКу?

А через шесть недель такое дело.
Поэт убил чекиста-палача.
То Каннегисер выстрелом умелым
Обмёл, как строчкой, саван кумача.

Сложились в гроб Урицкий, Володарский
И взвизгнул Апфельбаум и Гершон,
В Москве ему завторил пролетарский
Иешуа Мовшевич Соломон.

С высот трибун в шквал площадного ора
Вонзили лиходеи свой призыв
Спустить титанов красного террора,
Волнуя воем демонов грозы.

Что вызывает в сердце пропаганда?
Порыв энтузиазма, альтруизм.
С ней обеляется любая банда
И прогрессивен всякий атавизм.

III
Известно, что к семнадцатому году
Девиц в шинелях строились полки,
Готовясь к триумфальному походу,
Точили наступления штыки.

В Москве и в Петрограде вместо бурсы
Без локонов и крашенных ресниц
На спешных унтер-офицерских курсах
Готовить стали женщин в прапорщиц.

К знамёнам, опалённым в круговерти,
В дыму прогорклом робко, невпопад
В присяге девы в батальонах смерти
Губами прикасались без помад.

В Москве гуляли ночь, закончив курсы.
Шипя, струил шампанского фонтан,
Из недр патриотических ресурсов
Военно-полевой начав роман.

Но на войну девицы не успели.
Другая их подстерегла беда,
Когда вокруг заставы заалели,
Штыками ощетинив города.

Они укрылись в пулемётных лентах
За стенами старинного Кремля,
Приободрять робеющих студентов
В последнюю неделю октября.

Листаю, как страницы, в интернете,
Пытаюсь вайпнуть каждое лицо.
И мне печальнее всего на свете,
Что все они повержены свинцом.

Девичьих черт и тленных биографий
В портретах обаяние сквозит
При тусклом свете старых фотографий
И грустью, как мечом врага, разит.
ВЕРТИНСКИЙ
Нелепая легенда-небылица
Грассированье лунного Пьеро
Звучало будто в северной столице
Октябрьскою ночью роковой.

Вертинский возвращался с бенефиса.
По городу сновала матросня.
Заигрывал туман с Невой-актрисой.
Вдруг под луной увидел он вождя.

Тот прятался под маской мещанина.
За ним плыл Рахья тени пеленой.
Шли-крались ночью в Смольный два мужчины,
Вертинского минуя стороной.

В последствии в угаре эмиграций
В Нью-Йорке в ариетке он взроптал:
«Вот был наган бы под рукою, братцы!
Я до Авроры залп бы первый дал!»

Не верилось с Манхэттена банкирам.
Он даже среди мимов был профан.
Но бледным в чёрных мантиях вампирам
Хватило, впрочем, выстрелов Каплан.


***
Читаю, будто всё залили кровью
Большевики, захватывая власть.
Однако факты говорят другое.
Число убитых могут преподать.

Большевикам счет двести тридцать восемь,
А юнкеров отпели тридцать семь.
И до сих пор кровавостью поносят
Историю, не разъясняя всем.

Вот зверски, мол, замученная Юля
Пылаева. Ей восемнадцать лет.
В колодце труп нашли в конце июля
И оправданья красным зверствам нет.

Согласен. Ну а как Андреев Павлик?
Четырнадцать всего парнишке лет.
Он был на баррикадах, словно Гаврик…
Гаврош. Кто даст за смерть его ответ?!

Винтовка одна выпала за бруствер
И он за ней полез её достать.
И тут же по нему ударил выстрел,
Да не один, а целых сорок пять.

То очередью били с пулемёта.
И мальчик ею был изрешечён.
Не дал за смерть его никто ответа.
Он у стены Кремлевской погребён.

***
Большевики украли у Советов
Свободой завоёванную власть.
И Сталин, верный ленинским заветам,
Нелегитимно смог её украсть.

Нам сделать тягу к истине взаимной,
Чтоб мозг пронзала до его костей, -
Должна быть власть собою легитимна,
Без крови, революций и смертей.

Погрязла Русь в крови междоусобиц.
Века лилась кровавая река.
Любой спешит во власть как миротворец,
А после устаёт карать рука.

Разбрасывали пули, как гостинцы,
В расчётах у Гордумы юнкера
Им шли навстречу дезертиры-двинцы,
Погоны и кресты с себя содрав.

Меж ними завязалась потасовка.
Дан первый залп с которой стороны?
В той бойне развязала чья винтовка
Пролог братоубийственной войны?

Швея латышка-санитарка Вевер
Подстрелена на подступах к Кремлю.
И клали латыши увядший клевер
Ей к изголовью, словно к алтарю.

А юнкера стреляли разрывными.
Товарищ Люся, Люсик Лисинян
Была сфотографирована ими
В прицеле перед залпом по врагам.

В Коммерческом училась институте
И бойким агитатором была.
И в двадцать лет, когда все на распутье,
Она за коммунизм жизнь отдала.

Да множество с завода Михельсона
Пострелянных рабочих полегло.
Рядить их в массу демонов-масонов,
Открыто исповедовавших зло,

Я не берусь. Гляжу на эти лица…
Суровостью идейной пронзены.
Фанатики они, но не убийцы.
Чтоб сказку сделать былью, рождены…

Все молодые и у многих дети.
С крестьянскими корнями от сохи.
И верили в жизнь лучшую на свете…
О павших с двух сторон мои стихи.

Нельзя в войне такой быть благородным.
Давайте всю осудим ту войну!
Нет в драке подвига междоусобной.
На всех распределим её вину.

Но подстрекатели сего пожара,
Обуглившего Родины вершки,
И лиходеи первого удара
Бесспорно, всё ж таки большевики.

Конечно, эта тема необъятна.
Но чтобы передать эквивалент,
Понятный и для чтения приятный,
Я фокус свой смещаю на фрагмент.

Как крали власть, расписано донельзя
И с белой и с багровой стороны,
Как Кремль сдал врагам товарищ Берзин
Поспешно под покровом вороным.

Как перепалку ВРК и КОБы
Пытался ВИКЖЕЛь тщетно разрулить,
Хотел кровопролития и злобы
В взволнованной Москве не допустить.

Произошла ль кровавая случайность,
Умышленно ли кто-то подстрекал,
Но неприязнь перерастает в крайность.
Вот пулемёт уж пленных расстрелял.

А дальше средь истерики и драмы
Свист пуль и ультиматумная дробь.
Из Питера стреляют телеграммы.
Попробуй никого здесь не угробь.

И прорвалось, поспешно и постыло
Пустили кровь больному на одре,
Но не лилась от ужаса, а стыла
Она в том злополучном октябре.

Нет виноватых в бойне той, нет правых.
Кого смела стихия за кордон,
Вспугнули ли чекистские расправы
И вынудили поспешить на Дон.

Посыл кровавых тезисов в апреле,
Когда с броневика сошёл на грунт,
В Таврическом дворце озвучил Ленин,
Где прямо указал на русский бунт.

Хоть без него бушующей стихией
Стотысячные массы обошли
По льду Невы заставы мостовые
И в феврале монархию смели.

Сбывалось так пророчество Поэта
Погибели царя. Но смерть детей
Свершилась историческим ответом,
Кто всё-таки был истинный злодей.


ТУХАЧЕВЫ
Есть что-то в них от Пушкинской Татьяны.
Не знаю что, и мне не уловить.
Возможно боль и кровь душевной раны,
Духовных сил неведомая зыбь,

Кокетливость, как у Щербацкой Китти,
Энергия толстовских героинь,
Кровь с молоком неистовая прыти
В смирении и кротости богинь.

В семье большой потомственных военных,
Хотя я родословной не листал,
Букет сестёр, красавиц несравненных,
Благоухая, нежно расцветал.

Жила семья в Москве на Швивой  горке
В старинном родовом особняке,
Где красоты кисейные оборки
Хранились в тюфяках на чердаке.

София, Ольга, Лиза и Мария.
Четыре разных вектора судьбы.
И разная характеров стихия,
Как святочные виды ворожбы.

София унаследовала твёрдость
И пафос героический отца.
У Ольги крови материнской вольность.
В Елизавете ореол венца,

Желание найти скорее принца,
Хоть трубадур пусть будет, хоть бретёр,
Поможет отыскать ей проходимца,
Кто кокаином затуманит взор.

Вертинского тут вспомним ариетки.
В нуаре экзальтированный тип
С горжеточкой своей кокаинетки
Грассировать для публики охрип.

И всех скромнее младшая Мария.
Монахиня средь девушек пин-ап.
Любили сёстры шубы меховые.
Она мехам предпочитала драп.

Огнями глаз бриллиантовых сверкала.
Бровей изогнутая смоляная нить
Как лентою вилась в софитах бала
Любого кавалера вдохновить.

Средь пустословия ценила слово,
Наполненное смыслом и теплом.
И девичью влюблённость в Гумилёва
Таила ночь в сакральной мантре Ом.

Читала со свечой его альбомы
И мысль зарывалась в бездну недр
Идей и форм воздушно-невесомых,
Как молодая рысь в таёжный кедр.

Мария нежно опекала брата.
Он юнкером в училище служил.
Традиции в семье их были святы.
Тот ангелом становится без крыл,

Кто терпит боль и держит слово чести –
В фамильном гербе боевой девиз,
Что увенчал смоленское поместье,
Где девушки когда-то родились.

Их прадед из семейства Тухачёвых
Еще в наполеоновской войне,
Патриотизма закалив основы,
Домой вернулся в славе на коне.

Родители мечтали выдать замуж
Всех дочерей за лучших из мужчин,
За видных, как фасад фламандских ратуш
С прожилами серебряных седин.

Но всю интеллигентную богему
Сгубил давно разврат и кокаин.
Невест в Москве, как девушек в гареме,
И эксклюзив - приличный господин.

Военных женихами не считали.
Тому примером Белый генерал.
Его как полководца почитали,
Кто ни одной войны не проиграл.

Но был в делах любовных неуспешен.
Не смог семьи раздвинуть рубежи.
Всему причиной страсти жизни грешной,
Гусарские хмельные кутежи

СКОБЕЛЕВ
Финал его кампании был жуткий
Как умер первый Белый генерал?
Ведь Скобелева сняли с проститутки,
Пикантно на которой воевал.

Родился, где обычно умирали,
Казнили декабристов, бунтарей.
Отец его ведь тоже генералил
И дед, кто комендант был крепостей.

Женат был он, но, видно, неудачно,
Коль от своей от суженой сбежал.
И, видимо, боялся связей брачных,
Но часто к проституткам заезжал.

Здоровьем был не дюж, но и не хлипкий.
В романе «Воскресение» Толстой,
Подозревавший смерть героя Шипки
От возлежания на молодой,

Начнёт повествование сюжета
Кончиною курганского купца,
Отравленного водкою с шербетом.
Идею для писателя-творца,

Эффект скоропостижности при этом
С публичной девкой в оргии хмельной
Толстому Кони скинет по секрету
В беседе их приятельской одной.

Не будем к генералу слишком строги.
Он самый первый Белый генерал.
Смерть гуннского вождя – удел немногих,
Аттилы дух великих избирал.

Столешникова угол и Петровки.
В гостинице шикарной Англетер,
Где водятся фривольные кокотки,
Скоропостижно умер офицер.

Злой рок в названии у Англетера.
В ней в Питере удавлен был поэт.
Охранка, ГПУ СССРа
Держали в ней свой тайный кабинет.

Вот каламбуры грозных биографий.
Насмешка над тщеславием в судьбе.
Громил ахал-текинских он анафем
При штурме крепости Денгиль-Тепе

И не погиб под рваный свист шрапнели,
Под грохот гаубиц мощный, грозовой,
А умер на любовнице в постели,
В баталии, но только половой.

Убит не револьвером, не кинжалом,
Древнейший чью чеканит сталь Дамаск.
Сражён герой коварным женским жалом,
Отравлен ядом зелья или ласк.

Вписали его имя в имяреки
Шипами распускающихся роз
Не залпы вьючной пушки зембурека,
А нежности Шарлотты Альтенроз.

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА
В Сараево убили Фердинанда.
Решили раскалить мир до красна
Шесть террористов «Млада Босна» банды.
И началась кровавая война.

Санкт-Петербург стал зваться Петроградом.
Всех черносотенный ажиотаж
Прошиб, как будто ядерным распадом,
Ввёл в моду провоенный эпатаж.

Царь вышел на балкон, как клык из пасти,
Германцам, как побоища багром,
Он объявил войну еще без свастик,
Но с Гессен- своим -Дармштадским двором.

Зловещая вокруг зияла пропасть
Меж ним и всеми, кто перед дворцом
Рукоплескал, как вёсельная лопасть,
Кровавых следствий ставшему творцом.

Триумф их трехсотлетнего парада
В толпу метал в подковах серебро,
В тех, кто стрелял на Пресне с баррикады
И звал кровавым царское добро,

От милости царя не ждал пощады
И на подачки ухмылялся зло,
Столыпинские галстуки в награду
Снискавших за террора ремесло.

Война втянула слабую Россию
В тотальный экономики износ.
Мир ждал прихода нового мессии.
И он пришёл, но вовсе не Христос.

Он не спаситель был, а истребитель
Всех классов диктатурой одного.
Положен в усыпальную обитель
Для тех, кто гегемон был для него.

***
София, став сестрою милосердья,
В мужском костюме вырвалась на фронт.
И в письмах домочадцам из бессмертья
Плела успокоительный экспромт.

Мол милые мои, мамуся, папка,
У нас здесь очень тихо, хорошо.
Обстрелов нет, в округе всё в порядке.
Со мной плохого не произошло.

Лукавила. Ведь как святую Софью
Солдаты звали, ждали под огнём.
Она над пролитой солдатской кровью
Не реяла с валькирии лицом,

А трудную вела со смертью битву
В одеждах милосердия сестра
И песней колыбельной, как молитвой,
Зашёптывала раны, и черства

К стенаниям своим невыносимым
Гниющая израненная рать,
Которую послал велеречиво
Царь Николай в пустую умирать

Была красноречивее листовок
И агитации большевиков.
Взглянув на тыл жиреющий с укором,
Там различала истинных врагов.

За каждого спасательно радела.
Ей вой снарядов, пули нипочём.
И вдохновляла падших духом смелым.
И путь их был кровавый облегчён.

И как-то оказалась в гуще боя.
В Карпатах бился Оренбургский полк.
Где первой вызвалась она из строя
В атаке выполнять врачебный долг.

И, словно как герой «Войны и мира»,
Кто с флагом поднимал в атаку цепь,
Когда в полку убили командира,
Она пехоту повела на смерть.

На роковой последний бой Отчизны
С Прощанием славянки на устах
Валькирией, чей в поминальной тризне
Потомки не помянут юный прах.

Простреленная разрывною пулей,
Убита перед строем наповал.
К ней немцы пулемёты повернули,
Чтоб отразить атаки русской вал.

Чтоб с раной ей такой незаживною
Георгия посмертно получить,
Спешил фельдфебель сумрачной порою
Пакет особой милости вручить.

Кортеж в столицу с прахом героини
Пребудет через несколько недель.
Юдоль её печальную в помине
Благословит молитвы акапель.

***
За множество расстрельных приговоров
Октябрь светлым будущим померк.
Большевики боялись Термидора,
Который якобинцев власть низверг.

Историю пугали русским бунтом,
Бессмысленностью, беспощадностью.
Власть захватила силой злая хунта,
Воспользовавшись ею с жадностью.

Конечно нет аналогов такого.
Но уяснить должны мы свой урок.
В истории России крови много,
Но жертвенная кровь всегда не впрок.

Известно, потрясенья неизбежны.
Толчками движется любой прогресс.
Чтоб силою безумной центробежной
Он мир вокруг себя бы не разнёс,

Ему должна помочь остепениться,
Как по закону паритета сил,
Другая сила, к центру что стремится,
Которую бы он и погасил.

Давайте как разумные потомки
Мы с ненавистью в прошлое своё
Не будем зрить в раскаянье негромком.
Ущербность удушает бытиё.

Но чтоб не повторять былых ошибок,
Взять ценностью на двадцать первый век
Жизнь человека, хоть и мир наш зыбок,
Жизнь, что даёт другому человек.

***
Ноябрьский сумрак горечью отравлен.
Стоят рядами вскрытые гробы.
Весь ими Вознесенья храм заставлен.
Сонм жертв братоубийственной борьбы.

У дорогих застреленных останков
Невест и матерей печальный строй.
Им выворотил душу наизнанку
Героям акафист за упокой.

В своём надгробном слове, словно в блоге,
Собравшихся в дискуссию призвал
О революции митрополит Евлогий.
Он вещее в историю сказал.

«Собрал нас Храм в день скорбный и суровый.
Студентов, юнкеров стоят гробы.
Где Пушкин обвенчался с Гончаровой,
Знаменье злой иронии судьбы.

Вот молодёжь, свободы домогалась,
К ней призывала нас до хрипоты,
Как идолом свободой восхищалась
И пала жертвой сбывшейся мечты…»

И много говорил еще Евлогий.
Со слов его свой срифмовал романс
Вертинский в той процессии убогой,
Событию предавший резонанс.

Конечно, исторически не нужно
Оставить вдовами цветущих нимф.
Но думать, что борьбою безоружной
Решить всё можно было, это миф.

Любая потасовка множит жертвы,
К тому ж четвертый год уж шла война,
Где миллионами считали мёртвых,
Обменивая жизнь на ордена.

К тому ж в такие годы роковые
Всегда не предсказуем нрав толпы.
В ней люди, словно волны штормовые,
Безумны, беспощадны и слепы.

Бой на Остоженке, на Пречистенке
И у ворот Никитских шли бои.
Прохожие, прижавшись робко к стенке,
Квартал пройти за хлебом не могли.

По Метрополю били вознесенцы
И звон стекла, ссыпавшегося вниз,
Их забавлял, как пакости младенцев,
Как клоуны шарадами реприз.

Французы и поляки, и татары
Кремля не изуродовали так,
Как пушек большевицкие удары,
В слепой стрельбе их росписи атак.

На Пречистенке строят баррикады.
Тверской бульвар окопами изрыт.
Снуют вооружённые отряды,
Стреляют. Кто-то ранен и убит.

И образ Николая Чудотворца,
Что чтит югрой разбавленная весь
Под натиском крещенных богоборцев
Изрешечён был выстрелами весь.

Надвратный лик Можайского Николы
В истории России пережил
Пожары, взрыв, свержение престола,
И замуровывание могил.

Советам стал строительною жертвой.
В поверьях долго крепости стоять,
Когда в ней замурован лик бессмертный,
Укрылся от кощунства его снять.

И только к Дню народного единства
Под штукатуркой лик был обретён.
В Никольской башне пережив бесчинства,
Паломническим стал среди икон.

Но помнят старожилы Первомая,
Как был затянут образ кумачом,
Завесу средь парада, рассекая,
Освободился огненным мечом

В присутствии вождей из Совнаркома.
В тот дрогнул миг седалищный их нерв.
Беснуясь, вакханалия Содома
Гимн богохульства выла нараспев.

Историю с раздравшейся завесой,
Употребив чиновничий ресурс,
Замяли и, сокрыв, в киоте лесом,
На коммунизм ускорили свой курс.

Доныне твердь – надвратная икона
Без аффектаций пафосных богем
Простёрла щит над кознями дракона,
Венчая путь, начертанный в Эдем.

***
Кто трёх большевиков, словно баранов
На главке англиканском приколол.
А кто-то подворотнями с наганом
Прохожих грабил и стрелял в упор.

Летела вниз фасадная лепнина
Из ласточек, мышей летучих, сов.
Стреляла деспотия в гражданина,
Свободе отпиравшего засов.

Студенты МГУ собрали сходку
И красной гвардии на перебой
Назвались белой гвардией вдогонку,
Поставив патрули на Моховой.

Стремясь, не подпустить войну на выстрел
И не открыть Финляндский ей вокзал,
Издав «Несвоевременные мысли»,
Писатель Горький истину сказал.

Война убила в людях человека
В стране, в которой полицейский строй,
Изжил себя и на исходе века
Был сокрушён мозолистой рукой.


IV
Жизнь радуется юности, известно.
Желанья ей не ставятся в укор.
Четыре прехорошеньких невесты
На выданье и все, как на подбор.

Причудливое сватовство квартета.
Представьте делегации сватов.
Эсеры, демократы и кадеты
Влюблённо были ряжены в шутов.

В их дворники замаялись парадном
Поддерживать цветущий марафет,
Но к недоразумениям досадным
Всем женихам отказывал квартет.

Нон грата были все и граф Софитный,
И князь Оплёткин-Сетчатый Ален.
Был первый лыс, но слыл жених завидный,
Второй кудряв, как Антуан Мерлен.

Бывал там черносотенец Проушин
И машинист Ухтомский Алексей,
Виргилий Шанцер и Васильев-Южин,
Известные Москве подпольной всей.

Сам Калвин Кулидж выброс дофамина
К тем временам еще не понимал.
Но каждый флирт свой к барышне невинной
Жених к искусству тягой прикрывал.

Отец звал женихов: «Милости просим!»
И Шанцера, по прозвищу Марат,
Туда послал Дубровинский Иосиф,
Чтоб вызнать всё и чести не марать.
Он знал средь прочих Тухачёвых Ольгу.
Ольгуней звать её любил отец.
Красавица была строптива только
И напрочь не хотела под венец.

Наставницей её была Землячка,
Воспитывала пролетарский дух,
Тайком водила по фабричным стачкам,
Заверила его, что стоит двух.

Мегера большевицкого террора
И первый революции сатрап,
Она была для Ольги, как Аврора,
Дающая свой судьбоносный залп.


У Фидлера еще в девятьсот пятом
Курсисткою стреляла из окна.
И раненой дубасовским солдатом
Дружинниками с Пресни спасена.

Её друзьями были Леший Доссер
И Паша Доблер, Лядов, что Мартын.
Она не задавала им вопросы,
В дружине прикрывая, словно тын.

И стойкости её апологеты,
Ценившие девицу по делам,
На встречу привели к авторитету,
Держал кто в страхе всю округу сам.

Никто с неё там не сдувал пылинок.
Гипнотизирующий кавалер
Представился красавице как Инок,
Пронизывая взглядом на манер.

Она в кафе имела с ним беседу,
Неординарный чувствуя талант.
Пророчил пролетарскую победу
Девице этот заграничный франт.

И соблазнил, невинных дев пленитель,
Пробрал пьянящей дрожью до нутра.
Ушёл, оставив остывать обитель,
И бросил, скомкав в сумерках: «Пора!»

ДУБРОВИНСКИЙ
И утонул, а может, утопили,
Когда делили женщину и власть
Свердлов, Дубровинский и Джугашвили,
Чадя нигилистическую страсть.

Сколачивал бойцовские дружины
Организатор бойкий и крутой,
Известный средь подпольщиков как Инок,
Вёл массы, поднимая, за собой.

Был спор зажжён костром во время ссылки,
Кто станет политический пахан.
И тайну гибели борца из пылких
Укрыл в таёжных недрах Турухан.

Труп найден так и не был на болотах.
Постичь его величия не смог
Заискивавший силе до икоты
Зиновьев, написавший некролог.

Кто забрюхатил в ссылке малолетку?
Конечно Бесошвили, а не он.
Читаем полицейскую заметку.
Как слаб пред посягателем закон.

Все знали, в Монастырском то не ново,
В Курейке, в Селиванихе босой,
Что Клава Новгородцева - Свердлова
А Лида Перепрыгина - Сосо.

Что обещал жениться на крестьянке,
Ион свидетель. Брат свиреп и строг.
Любил девчонок портить сам по пьянке,
Насильника к жандарму приволок.

Да, били часто, били люто Кобу.
Неукротимый был неукрощён.
На нём напрасно вымещали злобу.
Он сам садистский злобой изощрён.

Седьмого ноября двадцать седьмого
На Мавзолее вышел инцидент.
Вождь оплеуху получил суровый,
Тот вырезан из хроники фрагмент.

Учащиеся курсов командиров
Направлены охраной на парад.
Друг Бабеля и адъютант Якира.
Из них был каждый отличиться рад.

И отличились Геллер и Петенко
Приказ расстрельный подписав себе,
Через года окажутся в застенках,
Нет не гестапо, а НКВД.

Батумские бойцы Согорошвили
В маёвке ноль четвёртого Сосо
Так наваляли за И. Рамишвили,
Кто был марксистам Грузии отцом.

Но Сталин не забыл того урока.
Оратором, освистанным толпой,
Он истребил впоследствии до срока
Чекистскою железною рукой

Абреков, скрывшихся в горах лесистых,
Облавами, как бешеных волков,
Кавказских всех товарищей-марксистов,
Конечно, в основном меньшевиков.

***
Как чеховские Сёстры, изнывали
В бездеятельной праздности оков,
Как братья Карамазовы являли
Собою разность жизненных основ.

Мария изначально была кроткой.
Училась с баронессой де Боде
И стала вслед за нею патриоткой,
Поставив крест в лирической судьбе.

Вернулся брат с разваленного фронта
С походным чемоданом небылиц,
Стал ужасом пугать страшней аборта –
Национализацией девиц.

Сестра Лизет была кокаинеткой,
Дружила с поэтессою Готгард.
Под маской обаятельной брюнетки
Вступила в пролетарский авангард.

Она сдавала революционеров.
Охранка ей вручала кокаин.
В то время политической гетерой
В стране был провокатор не один.

На самое спустившись дно подполья,
Осоловев в махорочном дыму,
Вставляла в подрывные планы колья
И тайн приоткрывала пелену.

Но с юностью и красотой богатой
Соратников пленяла блеском глаз.
Не заподозрили её собраты
И тайны доверяли ей не раз.

Финал революционной одалиски
Настал потом в семнадцатом году,
Как стали в обнародованных списках
Полиции агенты на виду.

Она пришла к писателю, кто зорко
Сюжет несвоевременный искал,
Чтоб защитил её товарищ Горький,
Протекцию авторитетно дал.

Себя ему открыто предложила
Стать девушкой для радости в замен.
А он сглотнул слюну нужды остылой
И отстранил её, подняв с колен.

Потом, как у Вертинского в романсе,
Укрыла труп сиреневый тоска,
Поставив точку в русском декадансе
Отверстием от пули у виска.

А Ольга, что же с ней в итоге стало?
Куда её забросила судьба?
В богемной атмосфере не блистала.
Её влекла народная борьба.

В семье не вспоминали её имя,
Хоть всех сестёр прилежнее была,
С характером отчаянной княгини
Не своей смертью тоже умерла.

Инфанты в модной роли инфантильной
Транссексуалов или травести
Все в праздности, излишеством обильной,
Спешили содержанок завести.

А у неё какие были ножки!
Глаза, улыбка, губки, васильки.
Как будто Мэри Пикфорд на обложке
Журнала The Theatre, мужики!

Развратная давлела атмосфера
В свой эпатажный завлекал экспромт
Изысканные страсти адюльтера
В претенциозных выходках Бальмонт.

Встречала на вокзалах эмигрантов,
Игравших лицемерный водевиль,
Поклонницей ораторских талантов
Элизабет Пешо д’Эрбенвилль.

Средь митингов сплошных и демонстраций,
Какими захлестнул столицу год,
Искала Ольга женских агитаций,
Чтоб дамский совершить переворот.

Меж агитаторов неподходящих
Нашла она словесного бойца.
Арманд была оратор настоящий
И пулей проникающий в сердца.

ВАРВАРА АСЕНКОВА
Так речь свою вела Арманд Инесса,
Что с Лениным пломбировал вагон.
«Что наша жизнь? Игра. Кому-то пьеса,
Кому-то беспощадный полигон.

Во имя идеалов авангарда,
Свобод и прав для женщин и детей
Печальную историю бастарда
Я расскажу вам в лекции моей.

То было после казни декабристов
В стране цензур, реакций и муштры,
В век золотой поэзии речистой,
Духовно угнетённой красоты.

Истории моей будет искринкой,
Среди инфляций и дороговизн
Актрисы лучшей из Александринки
Варвары Асенковой злая жизнь.

Мать Вареньки, известную артистку,
Свёл с офицером лишь гражданский брак.
Родилась дочь для роли одалиски.
Не мог иначе свет принять никак.

Быт незаконнорожденной актрисы,
Красивой, сексуальной, молодой –
Поклонники с цветами в закулисье,
Завистники, интриги за спиной.

И бедность, что петлёю удушает,
Иных в разгул бросает к щеголям.
Не каждая с соблазном совладает
К духам, серьгам с бриллиантом, соболям.

Вот вечер и зелёная карета
В театр её везёт на водевиль,
Где зал снимает взглядами в лорнетах
С неё нарядов джутовый текстиль.

За Варей волочатся ухажёры,
Покорные игры её огню.
И все великосветские мажоры
Хотят актрису в роли инженю.

Но Асенкова всем сама невинность.
Девичье целомудрие храня,
Она пришла в театр на повинность,
Материально чтоб семью поднять.

И публике всей голову вскружила.
Кавказский князь хотел её украсть,
Но театральных кучеров дружина
Отбила темпераментную страсть.

Ворвался в дом её другой поклонник,
Изрезал мебель всю кинжалом там
И как несостоявшийся любовник
За ней ходил вслед тенью по пятам.

А третий поступил гусарски лихо.
Когда в карету грация взошла,
Он бросил ей зажжённую шутиху,
Чтоб та, обезобразив, обожгла.

Но дева Богородицей хранима,
Несла свою невинность как сосуд
И в ореоле девственницы нимба
Бросала вызов в весь дворянский блуд.

Красою одурманив государя,
Она отвергла и его добро.
Купил её ночной свечи огарок
Нащокин и оправил в серебро.

Друг Пушкина, искавший берегиню
Средь сумеречных призрачных огней,
Глядел на ту свечу и звал богиней,
Молился горячо, мечтал о ней.

Казённая зелёная карета
Её везла в уединённый кров,
Где в таинстве с мечтою для поэта
Она учила роли про любовь.

Конечно, не монашескому сану
Она приберегала свою честь.
Но замуж выйти было слишком рано,
Когда гнезда любви ей не с кем сплесть.

А если без любви, то не хотела
Разменивать девичью красоту,
Какой богаты и душа и тело,
Собою представлявшие мечту.

Москва полнилась слухов непристойных
О личной жизни Вареньки в быту.
Отвергнутых, а значит, недостойных
Сочились капли яда в красоту.

Удар ей нанесла подруга в спину.
Завистница, охотница ролей,
Что заплела интриги паутину,
Варваре сделав жизнь ещё больней.

Итог, она умрёт в двадцать четыре,
Подруга в восемьдесят один год.
Самойловых Надежд стоит четыре
Варвара Асенкова, мой народ!

Она сгорит в гастрольных бенефисах.
На масленицу даст семнадцать раз
Концерт как настоящая актриса,
Но с не здоровым уже блеском глаз.

Её задавит ранняя чахотка
И сплетен непристойнейших удав.
Чудовищный красавиц век короткий,
Кто лишены имущественных прав.

В истории сей есть урок для женщин –
Открыто подниматься на борьбу,
Чтоб женский наш бесправный гнёт уменьшить
И в руки свои взять свою судьбу!»

И речь Арманд с примерами страданий,
Прорвавшая эмпатии печаль,
Была подобна речи Теруани
Перед походом женщин на Версаль.

Чтоб не было такой судьбы бастарда,
На день Работницы из разных мест
В григорианское восьмое марта
И женщины пошли на свой протест…

А Ольга, став женою комиссара,
Погибла в бронепоезде в бою.
Чтоб избежать петлюровской расправы,
Сама стреляла в голову свою.

***
Мария наблюдала сцены боя.
Захватывал её сюжет войны
Молебнами придуманным героям
В былинном ореоле старины.

Искала среди офицеров-двинцев,
Промежду прочим, был средь них Эфрон,
Из снов девичьих благородных принцев,
Каких слагался целый батальон.

Беда причинно-следственная связей:
Рабочий пулю новую отлил,
Которую солдат в окопной грязи,
Наметив цель, в винтовку зарядил.

Но пуля пикельхельм не пробивала,
Вонзившись, как игла в брешь баррикад,
Не в кайзерского юнкера попала
Под траур готский Хэльг и Хильдегард,

А в своего, российского, родного,
Добитого прикладом иль штыком
Не в схватке озверенья фронтового,
В тылу, в Москве трусливо, как тайком.

И плач над ним младой невинной девы,
Валькирии батального конца,
Как тризны поминальные напевы,
Окутает убитого юнца.

Мария в дни октябрьских сражений
Духовный зоркий обжигала взор
В кипящей магме злости извержений,
Чьим пеплом был ристалища позор.

Играл оркестр смертельных какофоний
Адажио обстрельного огня.
Пылало сердце зарева на фоне,
Кулон любви евангельский храня.

В минуты этих тяжких испытаний,
Духовной силы, грации полна,
Маршрутом, окровавленным восстаньем
На Скобелевской площади она

Задумала терракт самосожженья.
Эсеровский купила петролит,
Чтобы в умах остановить броженье
В святой Москве среди гранитных плит.

Она пришла на площадь и призвала
Кровавый прекратить переворот.
И, требуя конца, а не финала,
Одна пыталась вразумить народ:

«Одумайтесь, ослушайтесь воззваний!
Втыкайте в землю русские штыки!
Вас гонит на убой призыв восстаний,
Который вам трубят большевики.

Одумайтесь и прекратите бойню!
Цените жизнь, ведь лишь один воскрес.
А лидеров пьянящий клич разбойный
В сорочьем стрёкоте развеет лес.

И вы, сыны мажорные элиты,
И отпрыски успешных ловкачей,
В народном гневе, лавою излитом,
Зря сгинете, как жители Помпей.

Не белая, не красная Россия
Воззрит на ваш раздор чрез сотню лет».
И с песнью Пресвятой деве Марии
Вонзила в грудь отчаянно стилет.

Качнулась и упала. Лентой красной
На алтаре грядущего страны
Кровь жертвенная пролилась напрасно,
Гражданской не предупредив войны.

Глаза оттенков звёзд морозной ночи
Застыли в самоцветах бирюзы.
Но смерть её не тронула рабочих,
Из юнкеров не вышибла слезы.

Затихло лишь на миг и засверкало.
Затворы только перезарядив,
Стреляли все. Им смерти было мало.
Дрались, друг друга кровью окропив.

Марию, что припала к барельефу,
Как роза на гранитный пьедестал,
Негодную к ристалищному блефу,
Позвал с собою «белый» генерал.

Кумир отца, кто скобелевский образ
Портретный как икону почитал
И дочерей под восхищенный возглас
В почтении к герою воспитал.

И сам мечтал, как Осип Комиссаров,
Спасти царя, собой закрыть от ран,
Но майской коронации кошмаром –
Ходынской давкой был подавлен сам.

Полковник отставной П.А. Самонов
Его вписал из бронзы в барельеф,
В котором он отважным гренадером
С берданкою застыл, окаменев,

Под сенью занесённого копыта
Со славой на ликующих устах,
На памятник из финского гранита,
Какой венчает скобелевский взмах.

Хоть мать была и против генерала,
Как Дагмара, собою хороша,
В военном каждом зрила аморала,
Чей интерес лишь тело, не душа.

Но сына назвала все ж Михаилом,
В честь Скобелева, может, или нет,
Архистратига дух в него вложила,
Ведь тьму мечом в нас рассекает свет.

И титул Михаила Тухачева –
Герой братоубийственной войны.
Стратег жестокий, командарм суровый,
Злодей кровавых козней сатаны.

Ведь это он Тамбовское восстанье
В концлагерях и газах удавил,
А позже, словно жертва на закланье,
Свою стратега голову сложил.

Расстрел на полигоне Коммунарка
Свершился, беспощадно жизнь забрав.
И будущий пустая аватарка
Украсит безымянный кенотаф.

Да сколько их, расстрельных тех историй,
Сокрыто револьвером в кобуре.
Спалил их в братской урне крематорий
В дряхлеющем Донском монастыре.

Вот так в годину мрачного затменья
Жестоко истреблялся мой народ.
И память геноцидных истреблений
В семнадцатый вступает с нами год.