Узник

Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно.
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!…»

Александр Пушкин, «Узник». 1822 г.

________________
________________


В орлиной душе простирается даль;
То зова бессмертного, славы печаль.
Надежды исполненной небом — в зарю
Крылами он взмашет, и взором творю
На облике птицы свободной себя:
На мысли истошной сердечно губя
Молитвенный стон, предвершение дня.
Бессмысленно вид его взмаха храня.
У самого сердца, тот образ горяч,
Прижатый ладонью, неслышимый плач
Подступит к гортани, терзая тоской;
Орел напоследок воззрит: «кто такой?».
Потопчет иссохшую землю затем.
Собравшись лететь уж поди насовсем...
Как будто бы молвит: «ах, помню тебя,
Товарищ мой бедный, ты мрака дитя,
В норе обнесенной каменьями бдишь
Наружное чувство, и этим стоишь...», —
Его был последний мне отклик душевный.
Потом лапы дрогнули; взмах постепенный.
И солнце затмил, отлетая — в свой день.
Оставив несчастному призраком тень.
И вот тишина, одиночество смертное.
И небо ползет будто — зовом отверстое.
И даль широка, глубоки думы узника.
Проходят вот так, что ли, вечны века...

***

Там за горой начинается день,
Время великих свершений и сил.
Но правда твоя, если трогаться лень
В путь этот трудный, но коий так мил.

Смотрит, моргает чуть выпучив крик,
В клюве застрял что, терзаясь, сумнясь,
К пище опять головою поник,
Вздернул, отпрянув, кроваво родясь...

В чувстве своем полноправной еды,
Трапезы вещей, на лоне камней.
Смотрит, бросает, клюет, — «полбеды,
Узник, твое заключение с ней».

Будто промолвил, и снова за пир.
Время надеждой небес так полнит.
«С кем это, с «ней»? — что раскатами с гор
Мысленный глас раздается, шумит.

Вновь посмотрел. Глазом терпит всю ширь.
Медленно вздрогнул крылами шурша.
«С жизнью, лишенец». — И горькая горь
Внутрь вошла, да ничуть не дыша.


***

Сотканы грезы из дум вялой шалостью.
Сны о прекрасном чудачат порой.
Спишь — будто призрак покроет вуалью.
И пробуждаешься — в тряс головой.

Зришь по темнице взором окольным,
Будто в прищуре, но зная предел.
И оставаясь опять недовольным,
Сядешь к решетке, — смотреть восхотел.

Мир проплывает в дали́ облаками.
Ветер за пылью крадется в низинах.
Хватишь решетку бессильно руками...
Приникнешь лицом: и смеяться не в силах.

Годы пройдут, ты все алчущий узник,
Рвущийся сердцем к свободе безвременной.
Чудится в далях да в мареве путник:
Шаг чуть усталый, но легкий и верный.

Это все ты, неизменный и явственный.
Ищущий в жизни над тропами небо.
Ныне ж преступник ты государственный.
Стал часом тем, коим вовсе и не был.

***

Иль не напрасно в тенетах укрывшийся,
Стиснутый сумраком каменной ниши.
Тут и орел, с неба волей подкравшийся.
Празднует сытость... Шуршание мыши
Вскользь замечаешь расслабленно слухом.
Время секундами канет и в вечность.
Наедине с неоплатным грехом.
Пестуя духом тверды́м человечность.

В чем же повинность твоя, где раскаянье?
Силишься вникнуть, да взвесить отчаянье.
Но остается на жизнь прозябание.
В сумраке тухлом, с мышами живучими.
Кинул орлу взор, трепещет над жертвою
Клювом упругим и твердым как скалы.
Ввысь горы встали перстами могучими,
Будто кто землю вспорол, великанскую
Силу свою угадав, но — кинжалы
Пальцев застывших ввысь тянутся мертво.
Или то кажется. Всюду равнины.
Гор этих нет, лишь предчувствие скорбное
Будто обвал, будто рвет естество
Прямо снутра, в ожиданьи кончины.
Сердце забьется сильнее, влекомое
Чахлой надеждой, что боль неспроста.
Просто ли так нам дано воздаяние,
Или возмездие... Мыслей короста
Давит на мозг, изымается суть.
Как же себя нам понять и не просто.
Нам? Снова дух тронул тающий путь
Будто безумия легким носком.
Там вся нога уж пошла в заблужденье.
В камень стены прислонившись виском.
Холод и сумрак. И дум цепененье.
Вспомнился шатко родительский дом.
Сад переполненный звуками счастья:
Певчие птицы не зная ненастья
Песней резвятся, да прячась кругом.
Матери руки, что держат за плечи,
И перед полем стоят, озираясь.
Потом зажигают они в доме свечи.
Солнце ласкательно в душу кусаясь,
Смотрит когда чрез прищур с интересом.
Время идет через дни томным плёсом.
Детство закончилось. Образ растаял.
Памяти омут забрал всплеск минутный,
Став уж трясиной совсем, не водою;
Тяжкий пузырь среди топи взбухал.
Живость картины — остаток лишь мутный,
Что и пребудет в темнице со мною.

***

Все, улетел. На каменьях лишь кости.
Смачно срывал, брат, кусками манящими.
Клювом стуча в эту плоть будто в гости.
Пальцы остались зажато кричащими —
Там на решетке моей. Взгляд, пусти.

***

— Испытан ли ложью ты?
Вот откровение. — Молвил сидящий.
Намеренье в нем неземной чистоты.
Но оком без умысла к полу смотрящий.

Очнулся. Пригрезилось. «Было ль» потом?
Неясная тень меж пылинками в свете
Что от проломины жуткой, притом,
Свет тот решетчатый, в смутном секрете
Тайны всего заточения льется.
К ночи луна чрез скважи́ну пробьется.
Будет сиять благонравным лицом.
Может шутя даже и улыбнется.
Веки связав недомысленным сном.
Что повторяется, как не старайся
Думать размеренно в и́ных причастиях.
Сердце натугой истошною бьется.
Вот, уже спишь: горем лиц вылупляйся,
Душу свою побуждая в пристрастиях,
Дух вялым страхом по щелям уймется.
Мыши. Грызут кости падали сущей.
Той, что оставил орлиный желудок.
То ли сблевал, то ли было то кашей:
Плоть одичалая, жизни урок.
Месиво страсти, затмением сытость.
Сон как рукой объимает за горло.
Вскинулся весь на «постели» — и пропасть
Прямо к ногам, зовом праведно сперло,
Или то крик, что немой как могила,
Только лишь ветры листвой шелестят,
Будто в той песне природной есть сила,
Кою заложники мзды не хотят.
В чем я повинен? Зачем эта пустошь
В мыслях, размеренном шаге средь тла.
Да и в упор ко стене — камень в дрожь.
Или то кажется лишь. Шорох пепла
Видится, теплый еще, самобытно сухой.
Дождь ему в пору. Теснится толпа,
Коя ту казнь шепотком лицезрела,
Ей и не внять что я вовсе другой!
Скрозь тьму глазницы — мои черепа́,
Все, что путями лихих воплощений.
Кха! Что за мысли. Им нужен покой.
Или додумаюсь так до слюней,
Ползая на четвереньках, рыдая.
Лишившись ума, плесневеющий духом.
Прочь остракизмы замшелых воззрений!
Самогонение... в этом ли прелесть какая?
И обращаясь ко стенам всем слухом
Слышно предчувствие шороха. Суть.
Лязгнет «затвор». Может лишь расстреляют.
Или повесят. В чем чести величье?
Выбор души — необгаженный путь,
Тут же изнытое сном безразличье.
Кое лишь чувства промерзшие знают.
Нет, не дано мне познать свой предел.
Как велико заблуждение стона!
Сон или явь: над сомненьем корпел,
В коем рождения час — в жизнь икона.
Это не шутки: увидеть забвение.
Ладно лишь смерть. Испытание тьмой.
Чтобы понять сие нужно терпение.
Только вот... жизнь ощущалась иной.
С юности, право, мечталось и верилось.
Эка печаль! Теперь уж бессмысленно.
Думать о прошлом, о сущем. Пригрезилось.
Снова пригрезилось. Чаянно, явственно.
То что нельзя побуждать духом сникшим.
И остаюсь сам с собою, привыкшим
К шорохам стен, безразличью небес.
Там, за решеткой. Души интерес.
Свидание с образом яви безмерной.
Там гордая птица довольна таверной
Случайной своей, да кровавою пищей.
То был только миг: единения с волей.

Не знает никто в этом мире суть боли.
И тут же все алчут иной сущей доли,
Поскольку напитаны чувством терпения.
Ибо довольно испытаны судьбами.
Мир — есть клоака столпотворения.
Ты понял то́ здесь, во темнице. Губами
Рвя каждый вздох бессловесный и тайный.
Сам себе трапеза: ворлок случайный,
Наколдовавший во пропасть стремление.
Но что же ты сделал? В ответ — откровение,
Кое не внемлет вся мудрость степенная.
Ей ли познать что такое бессмертие...
В чувстве подоблачном тихой зари.
Там открывается верой вселенная.
А перед самым лицом тишь, безветрие.
И чрез решетку бой сердца внутри.
Съеден остаток души. Смыслом дня.
Сверх того мочно секунду храня,
Пестуешь каждую, убаюкивая.
Может проспит тот момент судьбоносный,
Это когда уж до плахи — шаги.
Миг, каждый миг, что дитя неразумное...
Вздох, каждый вздох, необычно безвкусный.
Стены сии... в тяжкой ночи враги.
И где-то средь них есть дыхание шумное.

То просится ветер в пределы скупые.
И образы мест, что оставил, родные.
Навеяны томной печалью во благо.
И много еще чего спрячет бумага...


___________________
Примечание. Данное произведение является только лишь условным «продолжением» в созвучии поданному классиком образу. Вернее, — именно что созвучием. А стихотворение Пушкина «Узник» можно рассматривать как своеобразный эпиграф, как вступление.