Сом

Там, где на ерики и рукава
распадается русло большой реки,
где астраханская татарва
от набегов пряталась в тростники,

где встрепенуть бы птиц, всполошить бы птиц —
не осталось бы синего лоскута:
мелководье и рыба — из всех столиц
самая сытая — там у пернатых, там.

Там, по этой путанице проток,
шлепая редко веслами по воде,
плыл научный сотрудник, задумчив и одинок.
Мошкара роилась и путалась в бороде.

Он оставит весла, посмотрит на стайку рыб,
что проносится мимо, металлом впотьмах горя,
поглядит, сощурясь, на ту из воздушных глыб,
что качается в чае закатного янтаря,

отхлебнет из термоса, и, комара согнав,
подналяжет на весла, лодку отправит в путь.
Среди заводей, омутов, ериков и канав
плыл ученый, со дна поднимая речную муть.

И покуда сумерек загустевал кисель,
колотушкой он квокал, булькал, плескал хвостом —
потаенной подлодкой, с трудом избегая мель,
на поверхности показался огромный сом.

Говорил ему человек: — Ты живешь впотьмах,
триста лет промышляешь молодняком, икрой…
Расскажи мне, рыба, тебе еще ведом страх?
Отвечала рыба: — Ведом и страх порой.

Видно, сом понимал по-русски, и потому
он сказал, раздумав: — Того одного боюсь,
что я, звезд не увидев, зимою на дне помру, —
жабры хлюпали, дергался длинный повисший ус.

— Но боюсь и смотреть, как звезды проткнули мрак, —
а биолог, закинув голову, отвечал:
— Сотни раз я их видел, роящийся зодиак…
Светлячки в черноте. Велика ли твоя печаль?

В полутьме от нашарил трубку, поджег табак,
комаров отгоняя дымом, курил, молчал.
Стало холодно. Сом вдруг сказал по-татарски так:
— Велика, — он сказал, — велика, человек, печаль.

Пересвистывались птицы ночные, ветр
прикаспийский ходил среди пресноводных трав,
осторожно ступая. Солен, затаен и щедр,
он, подслушав, гадал теперь — сом, человек ли прав.

Но спросить было некого, думать же не привык
тихий ветр — шагал, камышом шурша,
золотоордынский нашел он в грязи ярлык
и колючего, будто звезды во тьме, ерша.