Santa Muerte

***1***
Закат карамельный
над медным каньоном —
небесный мустанг,
притворившийся солнцем,
теряет браваду
и полутона —
кровенеет
до чистого цвета
и звука.
Замедленней танго,
интимней объятия
поля маиса в долине —
и липнет пыльца
к бронзе, к разгорячённым телам —
истекает мантилья
твоими руками
с расправленных плеч.
Половиной не здесь,
а вне —
солнце сгорело,
и восемь минут как
сжимаем разрыв между временем,
страстью друг друга
в последнем луче задержав.

Вдалеке умолкает ранчера
и бык замирает,
снимает жакет матадор,
проходя вдоль гитарных кварталов.
Оттуда ли мы приходили
в облунивающийся каньон?
Но теперь не вернуться.
Цикады звончей —
перецокивают кастаньеты.
Порыкивают, уплотняя пространство,
койоты
(их всех не должно быть здесь).
Музыка рвёт из початков
зёрна —
и звёзды
в сгустившемся небе
готовы к корриде.

С вершины обрыва
в искрящем жакете
короткая тень озирает
долину
и гасит сигару.
Нацелившись в нас, матадор
превращается в Санта Марию.

***2***
А ты исчезаешь
со всем, что открыл —
негой, похотью, лаской.
Всем тайным —
и только моим.
Прикасанием кожи
и блеском в бездонье
прикрытых ресниц.
Отрезвляет пощёчиной
ветер и острый маис.

«Семистрельная Санта Мария,
зачем мой любимый ушёл,
когда я продолжаюсь
и мыслью,
и словом, и делом… и этим
холодным не сном?»

«Многократная смерть
настигает всё вечное,
взрощенное во мгновении.
И пристрастившись к живому,
страстимся иным —
непристрастным.
Початки маиса и зёрна маиса —
всё, что мы вкушаем
и чем мы становимся после.
Маис невозможен в каньоне,
в земле без воды и блестящего пота.

Если душа и безвременна,
память танцует по кругу.
Койоты приходят из севера,
а матадор прибывает с юга.
Мария — нисходит с вершины,
Муэрте — с побегов маиса.
И ни ренегат, ни влюблённый, ни трикстер
не помнят ни правд, ни ошибок
в толпе бесконечных ролей.
Иллюзия перерождения
так ошибается в корне
и трескается во плодах
непорочного древа.

Влюблённость
что зёрна —
в тебе умирают бессменно,
оставив тоску невозвратного чувства,
холод пустого преследует жар поцелуя
до новых находок.
На ветви —
не столько нагое, но сколь оголённое тело.
Как боги стихий
переходят в тотемы
и книги —
Нанауацин открывает эпоху,
бросаясь в костёр —
там его забирает другой пантеон
и не ставит крестов».

Что будет мне свято,
и буду ли я там собой?
Милосердная Санта Мария
проводит мне луч по запястью,
стекаются лунные пальцы
тайной премудрости
в жест очищения крови
от жертвы
и памяти.
Не отвращая лица,
Богородица
смотрится в тело нагое.

Початок с зерном
низвергается в ноги,
мерцает костром
под свечением лунным —
под солнечным шёлком,
покрывшим окружности
спутника.

***3***
Бархатцы вместо созвездий
туманят, затем разрывают
долину и бездну —
и Санта Мария
становится Санта Муэрте
в цветастом наряде,
шлейфующем тайные знания.
Пахнет полынью
и хересом,
и улыбается.
Белые перья
на платье
колышутся
звёздчатым ветром,
разносят посевы —
пустеет каньон,
зарастает табачными пеплами —
вихрем над землетрясением.

Чёрные перья на небе —
орлиные лезвия
обсидианом
распиливают на четыре эпохи —
на антиматерию
пятую.
Ту, где заходит и всходит за солнцем
луна — отражение
Тескатлипоки
на собственном зеркале.
Всё это время в глаза смотрит
Санта Муэрте:
«Скажи, где сильнее болит —
и я там прекращу все страдания.
Где не болит,
там я сделаю больно».

Венец над её головой
созвездными брызгами
шепчет в тональность
разящему ветру
свой ацтекский узор,
переполненный символом
жизни не меньше, чем смерти.
И кристалл прорезает зрачки
неотрывным гипнозом,
и жар поднимается к нёбу,
и с губ прорывается близость
и жадность до граней
реальности —
переплетает пальцы,
крадётся ногтями
по бархату плоти,
по бархатцам,
что распускает
касанием.
Все отпечатки её — мои.

Звёзды в созвездиях
пали в маис,
в размерность пульсации
космоса —
общего.
Пламя срывается с нёба
сквозь губы —
ворую святой поцелуй...

***4***
Лучом гладит меня по плечу
милосердная Санта Мария.
И смотрит, сигарой дымя, матадор,
пастухом возвращая быков
из каньона наверх —
через поле маиса
пастух провожает табун:
изумрудные крылья кетцаля
их хлещут по крупам,
на жилистых шеях мерцает
зерном кукурузы
их память —
мозолистый опыт и труд.
По жилистым струнам гитары
пастух
их наводит на музыку,
мерно выводит на площади
толпы людские —
что del Cielo el Toro —
молотят мощёные улицы.

Ты
озираешь толпу,
обрамляешь меня
во внимание —
я изменяю свой путь,
останавливаюсь.
Ничего незнакомого.
Что ты видишь во мне?
Предыдущий ли опыт,
других?

***5***
Замедленней звуки гитары
вдали.
И всё ближе объятия,
пыль прилипает к телам
на рассвете рассеянном.
Мы сжимаем разрыв между временем,
страстью друг друга
в первейшем луче задержав.