Бакинские чудачества поэта

 О чудачествах поэта во времена его бакинского жития и персидского похода написано и сказано более всего. Потому, дабы не множить повторы, ограничимся несколькими эпизодами из воспоминаний Ольги Самородовой, по крайней мере, не столь высокомерно-издевательских, как воспоминания Татьяны Толстой. 
«Иногда по ночам его заставляли стоять с винтовкой на часах у кассы П/О. В КавРОСТА он пробыл не долго. Он ли пришёлся не по вкусу, ему ли самому не понравилась работа, я не знаю, но только вскоре он очутился в П/О Каспийского флота. Он занял место преподавателя ораторского искусства в «Матросском университете» (так называлась в просторечье школа для военных моряков). Тот, кто знал голос Хлебникова, его манеру говорить… тот представляет всю парадоксальность такого назначения»
Впрочем, могу пояснить почему Хлебников в политпросвете пробыл недолго. Для выполнения задач массированного идеологического воздействия на население уже в первоначальный период советской власти начал формироваться специальный партийно-государственный аппарат, или система органов, профессионально занимавшихся агитационно-пропагандистской деятельностью, охватывавших все стороны человеческой жизни, формировавших единый взгляд на мир. Требовались разнообразные эффективные механизмы распространения в народе идеологических формул и установок, выступающих в качестве призмы, через которую должен восприниматься окружающий мир. Система политпросветов имела свою сеть клубов, библиотек, изб-читален, советско-партийных школ, агитпунктов, школ политграмоты, пунктов по ликвидации безграмотности, красных уголков. Первоначально Главполитпросвету были подчинены также и политорганы армии и флота. На ответственные должности в политпросветах на всех уровнях назначались, как правило, члены РКП (б). Хлебникову была глубоко чужда система сознательного навязывания взглядов. Вот и вся причина ухода.
«Одеяла у него не было и не было подушки. Впрочем, у него вообще ничего не было. Были только рукописи. С мужской половиной своих сотоварищей по службе он не сходился. К женщинам относился доверчивее. Те же с ним были проще и теплее. Охотно разговаривал, улыбался, и даже среди работы царапал экспромты».
«В проходной комнате общежития Хлебников пробыл всего несколько дней. Его перетащил к себе художник Доброковский, заведующий художественной мастерской П/О. Мастерская, находившаяся тут же (в общежитии), служила одновременно художнику и жильём. Тут брат (Борис Самородов. Э.А.) познакомился ближе с Хлебниковым».
«Вскоре после водворения Хлебникова весь разнообразный инвентарь мастерской покрылся ворохами его рукописей. Они валялись всюду — на дровах, на сундуках, под столом, у печки. Но Хлебников неизменно утверждал, что этот беспорядок для него есть величайший порядок. И, действительно, прекрасно в нём ориентировался. Жилось ему на новом месте несколько лучше. В комнате было тепло. Спал он уже не на ящиках, а на солдатской койке. Укрывался не декорациями, а пальто.
Сколотили ему кое-какую обувь и одежонку. Но голодал он по-прежнему ужасно. Один матросский паёк был не в состоянии удовлетворить изголодавшийся до последних пределов организм. И брат несколько раз наблюдал такие сцены: Хлебников сидит перед жестяным ведёрком, в ведёрке сырой разбухший горох. Горох плавает в воде, и он вылавливает его прямо рукой и затем отправляет в рот. То, что брат застаёт его за такой первобытной трапезой, не смущало его. По привычке воспитанного человека он даже любезно протягивал ведёрко с горохом, предлагая отведать…меньше всего дела было в лени. Хлебников действительно не знал и не догадывался, что можно пойти на двор, напилить дров, затопить печку и сварить горох. Он был абсолютно беспомощен и беззащитен перед натиском всевозможных житейских мелочей. Жизнь не любит таких людей. Но Хлебников, очевидно, мало думал об этом и шёл на удары, не защищаясь, рассеянный и равнодушный.
Матросы, жившие в том же общежитии, поглядывали на Хлебникова с любопытством, но считали его чудаком. Впрочем, благодушное отношение у некоторых переходило в более сложное чувство. Так один из них сказал как-то брату: „Это, должно быть, человек великий…” А друг его — Курносов в знак своей признательности подарил ему маленькую баранью шапочку-кубанку, с которой Хлебников потом не расставался. На его крупной волосатой голове она казалась особенно миниатюрной и производила чрезвычайно странное впечатление.
 На одном из спектаклей в Морском военном клубе матросов Солнышкиным, большим любителем драматического искусства, было прочитано стихотворение Хлебникова «Ты же, чей разум…». Солнышкин читал с пафосом, с драматическим подвыванием, так, как читают в захолустье любители апухтинской музы. Матросы были довольны и дружно аплодировали. Хлебников сам переписывал ему стихотворение, сам разъяснил смысл его и вообще возился с ним, подготовляя к выступлению. Потом, когда Солнышкин был командирован “в центр”, он дал ему рекомендательное письмо к Маяковскому и Мейерхольду, где очень хорошо отзывался о драматическом таланте Солнышкина.
 Хлебников органически не терпел крови и о кровопролитии говорил с отвращением.
Брат рассказал ему в один из вечеров об острове Ашур-Адэ, расположенном против персидских берегов на Каспийском море. Хлебникова очаровала прелесть цветущих лугов острова, покрытых даже в декабре дикими нарциссами, цветами кактусов, и он предложил там устроить резиденцию Председателей Земного Шара. Только справлялся, есть ли там радио.
Любил расспрашивать о Персии и слушал рассказы о ней с неизменным интересом и мог говорить о ней сам по целым вечерам.
 Составлял гороскопы.
Была у него привычка играть словом. Скажет кто-нибудь почему-либо понравившееся слово, он подхватит его и со своим равнодушным и рассеянным видом начнёт разлагать его на новые слова, к ним прицепит новое, и т.д., и т.д. и кончит двустишием со странной и сложной рифмой.
Ходил всегда слегка согнувшись, каким-то пружинившимся и подпрыгивающим шагом. При встрече почему-то отдавал честь. В глазах у него часто мелькало выражение испуга, как у встревоженного животного. Это особенно было заметно при внезапных встречах. Что бы на него не надевали — всё через два дня приходило в такой хаотический вид, что становилось неузнаваемо: ботинки зашнуровывались через пятое на десятое, обмотка сползала к щиколотке, другая просто моталась без дела.
Просидев уже часа полтора или два, он вдруг словно что-то вспомнил и проговорил с деловитой озабоченностью: „Ах, мои продукты могут испортиться!..” И так же деловито стал тащить из-под рубахи чурек.
 Он рассказал Борису несколько эпизодов из своей персидской жизни. Оказалось, что в политотделе армии он хоть и числился, но время своё тратил, как хотел. Очень много бродил. И вскоре попал в ужаснейшую горную глушь, где жители деревушки отнеслись к нему доброжелательно, ребятишки окружали его очень доверчиво. Так он и получил свое прозвище “урус дервиша”.
Однажды в одной из таких деревушек его пригласил к себе в саклю местный дервиш. На ковре, постеленном на полу сакли, они просидели друг против друга всю ночь.
Дервиш читал стихи из Корана. Хлебников молча слушал и кивал головой, что полон внимания. Так их и застало утро. Когда Хлебников собрался уходить, дервиш подарил ему посох, высокую войлочную шапку (похожую на православную митру) и джуранки (цветные шерстяные носки, украшенные рисунком, наподобие тех, какими украшают ковры и паласы). Он говорил брату, что вспоминает об этой ночи и подарок дервиша ему особенно дорог. И очень жалел, что подаренные вещи были у него потом украдены.
В тот же период своей бродячей жизни в Персии попал он на службу к одному хану. Тот взял его в качестве учителя к своему сынишке. С маленьким ханом всегда занимался и ещё один мальчишка — слуга. Этого мальчишку били палками каждый раз, когда сиятельный ученик не знал урока. Дворец хана отличался своеобразной роскошью. Так Хлебникову запомнилась одна комната, где потолок был весь выложен китайскими блюдами. И другая, где на полу был вделан аквариум с золотыми рыбками, а потолок над аквариумом состоял из большого зеркала, отражавшего его целиком. Хан лежал на подушках, смотрел в потолок, и любовался отражавшимися в нём золотыми рыбками. Хан был большой мечтатель. Целыми днями просиживал он на подушках, нюхал розу, молчал и мечтал. Всем хозяйством управляла его жена, женщина деловитая и энергичная.
Рассказал он мне раз и о том, что получил по тому времени довольно крупную сумму в Персии, при ликвидации политотдела. На мой вопрос — где же она, он признался, что её забрал в долг один сотрудник политотдела Абих, и всю её прокутил. „Где же он сейчас?” — „В Баку”. Тогда я пристала к нему, чтобы он, не откладывая, написал бы Абиху письмо, а брат мой сходит к нему и поговорит с ним как следует. Хлебников, правда, послушался и письмо написал. Но когда брат пошёл по указанному адресу, оказалось, что Абих из Баку уехал, а куда — неизвестно. Так и пропали все деньги Хлебникова».