Опять Шопен не ищет выгод

О чём этот стих, кажущийся таким странным, туманным? Возможно, вы встретите различные толкования в интернете. Я встречала версию, что в конце стиха Пастернак вспоминает падение Шопеновского рояля на тротуар, когда его из окон выбросили русские военные, покоряющие в очередной раз Польшу. Поляки сняли и фильм про Шопена – «Желание любви», и там всё отношение – до пародии даже – к покорителям. Но стих (такой), как и музыка – простор для личностного прочтения.
Я вот не так люблю «простые и ясные» Пастернаковские стихи. Помните, он ведь от своей будто бы сложности и запутанности пришёл к простоте и сам об этом сказал – «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». А дальше-то что? Безмолвие? «И слово в музыку вернись», как сказал ещё один небожитель? Я же вижу в этой «сложности» не только простор для толкований, что всегда приятно читателю (оттого и « сложное понятней им»), но видейность. Да! В простоте часто идейность, скальность такая, отточенность, и немного замёрзлость, а в свободном излиянии, когда теснятся в уме и чувстве картины – та самая дорогая каждому живому творческому человеку видейность, граничащая всегда и с пророчеством. Это и медиумичность передающего, когда он проводит и излагает, не до конца и сам осознавая. А ясное сознание иногда закрывает бессознательные верности.
Что же мне открывается в видейности этой? Что этот стих о падении. Но не рояля одного, а чего-то большего… Помните Моцарта, 27-й фортепианный последний концерт? Для меня это концерт о падении птички или взлетающей души, концерт о всяком падении и угасании, потому что и жизнь такова, и периодичность человеческой истории. Жаль, что нам выпало жить на закате, но ничего не поделаешь. Будем, как римляне, наслаждаться остатками цивилизации, накоплениями культуры… Они ведь нам доступны.
Но начнём сначала.
ОПЯТЬ Шопен не ищет выгод. Значит, когда-то искал, как всякий живой человек, вынужденный жить в этом мире. Но вот опять не ищет – дорогой прекрасный момент чистого творчества! Недаром в первой же строфе противопоставляются «выгоды» и «выход». Потому что, пока кто-то ( большинство) ищут выгоды, кто-то один ищет выход. Как обычно, в полном одиночестве. Вот недавно я написала стих о мистере Скрудже. Ведь ему на помощь не пришли люди, равнодушно смотрели на погибель его души, которая происходила не сразу ведь, а постепенно ( и он когда-то был хорошим человеком, но потом пошёл не туда), но духи умилосердились над Скруджем и помогли. Разве это не приговор людям, не прилагающим достаточно усилий, чтоб спасти ближнего своего?
Выгода и выход – это крайности и одинаковости: где-то в момент смыкания, когда одна только сплошная выгода в голове, придётся искать выход, потому что так жить нельзя.
Потрясающая вторая строка – «окрыляясь на лету». Это душа взлетает даже без крыльев, смелая. Не потому, что она спешит в этом своём превращении, а потому что рискнула и без крыльев взлететь -  и это лишь вероятье, за которым следует правота. Обязательно будет – за смелость и дерзновение.
Во второй строфе Рейтарской квартал Киева. Признаюсь честно: прожив в Киеве 5 лет и потом периодически наезжая ещё до войны, я не вникла в историю улицы Рейтарской, не ходила и не читала там этот стих, пытаясь вообразить иные картины… Даже готовя к столетию Пастернака свою лекцию-концерт на втором курсе Музпеда, я не обратила внимания на это стихотворение, меня привлекли другие… Но может ли современная улица дать ту самую видейность, что даёт нам стихотворение? Тем более, что эти задворки с выломанным лазом только примыкают к Рейтарской. А где они теперь? Это, наверное, были маленькие домики. Такие ещё встречаются в нашем провинциальном городе, но не в Киеве нынешнем.
Клёны крошатся золотым дождём, потому что отсвечивает лампа, и детям внимают – дети учатся, конец учебного года, экзамены. Красиво – метить листья, как салфетки. На салфетках же часто записывали приходящие мысли, где-нибудь за столиком. Моя сказочница любимая главную сказку уходящего столетия да и всей эпохи тоже на салфетках начинала писать.  Девятнадцатый век с его душевностью и чуткостью уходил очень долго, ещё и в двадцатом порядочность была в чести, какие то идеалы… служения, самопожертвования…
Читая стих, я спросила себя: что такое белые пирамиды? Пирамидальные тополя, ведь они - штыками в небо? Но потом Пастернак говорит ещё раз о каштановых подсвечниках, а о штыках покорителей бедной Польши умалчивает. Лучше – подсвечники. Это май в Киеве. Самое чудесное, благоуханное время года в лучшем городе, ещё не засорённом машинами, и есть ещё одно такое же ароматное стихотворение про «недвижный Днепр, ночной Подол».
«Насквозь проколобродив» вместе с этими соцветьями каштанов, Музыка, наконец, вернулась к кому-то в дом, и сквозь шатры теперь грянула из окон.
Далее идёт замечательное действо движения ( слушая сонаты Шопена, особенно вторую, вы так и видите всё это). Но перед этим, перед этим… Вы почему-то ощущаете, что прошлый век лежит уже на тротуаре и снизу смотрит сквозь подсвечники каштанов на звёзды. Он ещё их и прямит, выпрямляет. Быть может эти белые пирамидки, с помощью которых колобродила музыка, единственная его надежда… Век был цветущим для музыки, и цветущее – его надежда.
Первая строка движения – «Как бьют тогда в его сонате» - это прямо описание сущности Времени, причём олицетворённой сущности – Существа! Но потом из-под акаций киевских ( или варшавских), а они позже каштанов цветут, в июне, мы вместе с Шопеном перемещаемся в Париж. Он бежит, изгнанник, в шумный звякающий город, а колёса и кости, и погост – это его знаменитые «могилы», над которыми носится стихия-ветер. Помнится ещё «кость костёла» из того стиха про недвижный Днепр, там ведь тоже был Шопен в концерте Нейгауза. Могильность, мистичность, потустороннесть – этого у Шопена не отнять. И есть в этой мрачности своя красота, ибо она правдива. Романтики не боялись потустороннего. Оно же даже Скруджа спасает.
В конце движенья замечательная картина: оно становится женщиной, прекрасной, которая, чудом сдерживая пристающих горлопанов, застывает фортепьянным распятием. Нет, я не вижу здесь растерзанного рояля на мостовой. Не так буквально. Это видение музыка рождает, и где-то у Шопена такая внезапность есть. Обрыв…застывание… Музыка и есть эта женщина, возможно, окружённая горлопанами, сегодня – особенно. И жизнь её жертвенная, потому и распятье.
Что же век спустя? И не защитит никто, самозащита. Но зато цветы те же белые остались – соцветия каштанов. И вот она, задевая их, крылатую правоту свою снова роняет вниз и разбивает… Помните? Эта правота из вероятья вырастала. Вероятье – осуществилось. И она осуществилась – вся. И потому теперь ей нужно упасть на тротуар, как Икар когда-то, как нисходящие пассажи в 27-м концерте Моцарта.
«Опять?» - спрашивает Пастернак. Да, потому что это цикл, неизбежный восход и закат, взлёт и падение, волнообразное движение музыки. Но рояль себя соцветьям посвящает, весь свой «гулкий ритуал». Кому же ещё? Они друзья.
А ещё вас не оставит ощущение выплёскивания – музыки из окон, стиха – наружу, всего столетия – на тротуар. Возможно, поэтому родилась ассоциация, что это рояль на тротуар выплёскивают – Пастернак же знал об этом факте из жизни Шопена. Его выбросили воинственные люди, как и весь 19 век с его идеалами теперь выброшен за ненадобностью – под ноги, на тротуар.
Это трагедия. Но у Музыки остались цветы каштана… Каштаны же все уничтожить – поди попробуй! Придёт Весна -  и они снова расцветут.

18.01.2024