Ваши пальцы пахнут ладаном

Я знал определение происходящему, даже когда делал это: побуждение «бороться или бежать». Также известное как стрессовая реакция. Первая стадия общего адаптационного синдрома, определённая Уолтером Кэнноном. Биологическая реакция животного на острый стресс.

Казалось, что нет покоя грешнику. Я вернулся на дорогу, мили пролетали под колёсами байка. Я нёсся сквозь тьму, позволяя расстоянию быть ответом Валерию Русику. Рёв мотора, казалось, стал единственным звуком в моей жизни; а пролетающие прерывистые белые линии дороги – моей биографией.

Чем больше становилось расстояние, тем больше я понимал, что бежал ни сколько от мальчика-блондина, как от того воздействия, что он вызывал во мне. Эта сексуальная реакция на человеческого мужчину являлась такой же непонятной, как и пугающей. Жажда крови была единственным желанием, которое я знал. Сексуальные желания – это территория, которую я прошёл, но очень бегло.

Последующие годы только утвердили моё убеждение в том, что мне суждено быть одиноким. Видя, что похоть и секс делают с людьми, и как это можно использовать в качестве источника силы и инструмента принуждения, я убедился, что должен оставаться как можно выше этой животной сексуальной любви. Я был рад за свою семью, что они нашли свои половинки, но как и они не пройдут тот путь, который прошёл я, так и я не смогу пройти их.

«Чёрные глаза. Чёрные глаза. Чёрные глаза. Холодная твёрдая рука. Убирайся. Убирайся. Не человек? Нет, человек, хорошо выглядит, но странный, пугающе странный».

«Пожалуйста, Исмаэль, возвращайся домой поскорее. Ты только что вернулся, а теперь снова уходишь».
То же самое чувствовал и я.

Я сошёл с парома в Мёльде и направился к шоссе. Я находился в дороге несколько часов, прежде чем понял, что направляюсь в Норвегию. Почему я ехал к бывшему любовнику, ответ таился за пределами моего понимания. Возможно, это было обусловлено моим пробудившимся либидо, которое напомнило мне о нём. Возможно, имелась маленькая часть меня, которая надеялась, что я смогу достаточно похоронить себя в нём, чтобы забыть о Валере Русике.

Наступил уже поздний вечер, когда я свернул с шоссе к заправке и остановил байк рядом с ближайшим насосом. С другой стороны стоял белый фургон, его владельцем выступал жилистый и жёсткий с виду мужчина. Одетый в изношенные джинсы и бейсболку, он подозрительно оглядывался, заканчивая заправлять свой бак. Под открытой крышей заправочной станции я с благодарностью снял свой шлем и перчатки. Делая это, я уловил общее направление мыслей того мужчины.

«Проклятые тела. Много необитаемых мест. Найти грунтовую дорогу. Цены на бензин такие высокие. Он становится слишком взрослым. Жалобы, нытьё. Однако он был хорошим. Оставлю ещё его. Ненадолго».

Он поймал мой взгляд, когда я посмотрел на него и приветственно кивнул.

«Крутой. Мотоцикл, кожа. Спорю, что он красив, как восьмилетний».

Я почувствовал что-то, слабо напоминающее тошноту. Конечно же, я смог уловить два слабых мысленных потока изнутри фургона. Это определённо были мысли жертв жестокого обращения, ибо они боялись думать, боялись надеяться на будущее.

Яд начал растекаться по моим венам. Я мог чувствовать бархатистую влажность у себя во рту. Это был именно тот вид пищи, который в прошлом я нашёл бы самым удовлетворяющим. Мои руки чесались от желания сжать его жилистое, стройное тело, прижать его шею к моему рту. Я хотел смотреть, как его глаза наполнятся страхом, потускнеют от боли, а затем пить, пока его смерть не польётся в мой рот. Я хотел осушить его тело, вытянуть всю кровь из его вен, эта богатая жидкость наполнила бы меня; слушать биение сердца, пока не брошу пустое тело мужчины на землю, наслаждаясь чувством насыщения.

Кровь животных никогда не сравнится с удовлетворением голода, которое может дать человеческая кровь. Она проносится по нервам как огонь, несясь вдоль нервных окончаний, взаимодействуя с ядом, создавая эйфорическое, хмельное чувство того, что ты всё ещё жив, которое взрывается где-то в центре и разносится к конечностям. Эти первые несколько секунд наполнены экстазом, таким ярким, таким парализующим; этот момент насыщения, когда вампир становится наиболее уязвимым. Эти несколько мгновений, когда, как кровопийцы, мы погружаемся в это возвышенное наслаждение от человеческой крови, и именно тогда в наименьшей степени мы способны защитить себя. Эйфория быстро сменяется безумием, и именно в столь неимоверный миг мы опасней всего.

Я наблюдал за этим похитителем детей, пока он заканчивал заправлять свою машину. Когда мужчина проходил мимо меня, я не смог сдержать низкого рычания, что нарастало у меня в груди. Человек бросил на меня испуганный взгляд и поспешил в магазин, собираясь купить содовой и чего-то перекусить для своих предполагаемых жертв, чтобы они на некоторое время замолчали.

Я закончил заполнять свой собственный бак, взглянул на магазин и увидел его, идущего по проходам. Я обошёл фургон с дальней стороны, с которой меня нельзя было увидеть, и дёрнул запертую дверь со стороны пассажира. Понадобилось мгновение, чтобы сломать запорной механизм двери, а затем я быстро забрался внутрь горячего и тёмного фургона. На полу в дальнем конце машины сидело двое мальчишек, растрёпанных и испуганных, смотрящих на меня глазами, в которых не теплилось и тени надежды. Старшему из них, как я догадался, было где-то двенадцать или тринадцать лет, у него были песочного цвета волосы и матросская футболка. На щеке красовался синяк, а руку он прижимал к себе так, будто она болела. Младшему на вид можно было дать не больше пяти, и он сидел, прижавшись к старшему.

- Как вас зовут? – спросил я.

Они прижались ещё крепче друг к другу, очевидное недоверие появилось на лице старшего. Я посмотрел в окно, а затем вновь повернулся к ним. Я сделал выражение своего лица как можно менее угрожающим и присел перед ребятами на корточки.

- Как вас зовут? – повторил я мягче. – Всё в порядке, вы можете сказать мне.

- Тимми и Билли Сандерсоны, - ответил старший, назвав мне имена, которые ему приказали называть, если кто спросит.

- Нет, ваши настоящие имена, - настаивал я.

Он был слишком напуган, чтобы произнести их в голос, но я выудил сокрытое из его мыслей. Джексон Хэлбергер и Адам Мостевик.

- Джексон Хэлбергер, это твоё имя, не так ли? – задал я вопрос. – Полиция скоро будет здесь. Они хотят помочь вам, но вы должны назвать им ваши настоящие имена.

Его карие глаза округлились, когда он узнал своё собственное имя.

- Вы сможете это сделать? – бросил я. - Ты сможешь им сказать, что случилось на самом деле?

В его глазах заблестел проблеск понимания, и я почувствовал луч надежды в сердце мальчика. Не отводя своего взгляда от моего лица, он медленно кивнул.

- Хороший мужчина, - произнёс я, ободряюще похлопывая его по ноге.

Я снова вышел и обошёл фургон, ткнув пальцем в шину одного заднего колеса. Я услышал свист воздуха, когда давление снизилось, и фургон просел на одну сторону. На всякий случай я дёрнул обод шины, пока тот не согнулся пополам, а повреждения стали неисправимы.

Направившись в магазин, я прошёл мимо похитителя детей, который уступил мне место, когда я протиснулся в дверь, а он уходил. Я едва не зарычал, сглатывая яд, который наполнил мой рот, и сосредоточился на образе того, каким будет его возмущённое лицо, когда этого урода посадят. Всё правильно. Я спас детей, вместо того, чтобы убить их; вот как всё должно было быть.

Жажда крови меня не волновала, однако. Она бурлила внутри меня, как зверь в клетке, ревя, требуя выпустить её. Она хотела крови, моё горло горело от жажды. Я сосредоточился на том, чтобы двигаться медленней, как человек, даже если каждый мой мускул напрягся в ожидании охоты и убийства.

У кассы я схватил ручку из держателя и одну из газет. Кассир смотрел на меня в ужасе, когда я записывал имена детей на полях газеты, а ручка разрывала страницу от силы, которую я очень пытался сдержать.

Я указал на похитителя, идущего по заправке, кивком головы.

- Тот мужчина похититель. Он украл тех детей, что сидят в задней части фургона. Это их имена. Позвони в полицию.

Кассир посмотрел на меня с недоверием. Я бросил на него свой самый угрожающий взгляд.

- Сделай это, - прошипел я.

Он сделал шаг назад и потянулся к телефону.
Я вышел из магазина и вернулся к своему байку. Похититель кружил вокруг фургона, пытаясь понять, как тот повредился так быстро. Он подозрительно посмотрел на меня, и я посмотрел в ответ на него, будто спрашивая, как он осмелился обвинить меня. Мужчина отвернулся и начал работать над своей историей о том, как он будет со всем этим разбираться, не зная ещё, что полиция скоро будет здесь.

Пятнадцать минут спустя я выехал на шоссе. Я сидел на своём байке, позволяя дрожи, вызванной гневом и жаждой крови, утихнуть. Я ужасно хотел вернуться и убить его. Я хотел видеть ужас и страх на его лице, когда он осознает, что умирает от моей руки.

Я хотел... Я хотел... русые волосы и чистое лицо в форме сердца, шепчущее моё имя с желанием. Я хотел видеть голову Валерки, откинутую назад в забвении и удовольствии. Я хотел проводить пальцами по изгибам его тела и рассматривать скрытые до селе места...

Я потёр лицо, пытаясь очистить голову. Это заведёт меня в никуда. Небо потемнело, тени деревьев стали длиннее, потянувшись через дорогу. Я свернул поближе к линии деревьев и остановился под укрытием ветвей огромного клёна. По крайней мере, этой ночью мне не пришлось добавлять новое имя к чёрному списку своих убиенных мной.

Пологом тёмным накрыт мир крепко.
Разум не ведает больше веры.
Здесь в полумраке моя клетка
Средь яблок гниющих от сырости прелой.

И всё вокруг странным, чужим стало,
И досками наглухо двери забиты.
Окрасилось небо зарёй алой,
Глаза широко мои небу открыты.

Здесь, в старом холодном и ржавом подвале
Я смерть свою вдруг неожиданно встретил.
Как жаль, что об этом никто не узнает,
Как жаль, что того так никто не заметит.

Зачем? Для кого я спасал эти души?
Пред кем обещание это давал?
Я жил, будто я никому и не нужен,
В мотелях дешёвых всю жизнь ночевал.

Я имя забыл среди сотен чужих,
И раны себе по ночам зашивал.
Я умер, так жизнь свою и не прожив,
Но я так не думал, когда умирал.

И вот сон прошёл, я лежу на диване,
И брат на кровати мой тихо сопит.
"Всё это не зря, мы кого-то спасаем
Об этом мне сердце моё говорит"...