Станционный смотритель. Парафраз повести Пушкина А

Скажите мне, ну кто же не бранился,
Не проклинал за грубость, произвол,
В минуту гнева кто не поленился
Ему нанесть болезненный укол?

Он мученик четырнадцатого класса.
Лишь от побоев чином ограждён
И то не факт. Читатель, верно, знает
Те случаи, когда ему чинён

Был вред реальный, как в минуту гнева
Досаду от мучительной езды
Мы на него поспешно изливаем,
Хоть из приличья промолчать могли б.

Однако, будем всё же справедливы:
Они нужны, как по весне дожди,
Как тучи, как приливы и отливы,
И потому их строго не суди.

Он подневольный станции смотритель.
Давайте ж постараемся войти
В его судьбу, как в бед людских обитель,
Крупицу снисхождения найти.

И в дождь, и в слякоть, и в пургу глухую
Принужден бегать по двору. Скорей
Добыть лошадок, экипаж достойный,
Для донельзя рассерженных гостей.

Приедет генерал, и будь любезен
Добыть немедля тройку, а не то…
Чрез пять минут фельдъегерь с подорожной.
Разбейся, но подай ему ландо.

Я двадцать лет уж езжу по России,
Все тракты и заставы посетил,
И многие истории я слышал,
Смотрителей знал многих иль дружил.

Что до меня, признаюсь, их беседу
Я предпочту иным говорунам,
Но память об одном мне драгоценна,
И жизнь его поведаю я вам…

Году в шестнадцатом случилось проезжать мне
Через губернию одну по тракту, что
Уж ныне уничтожен. Находился
Я в мелком чине, и смотрители за то

Со мной не церемонились. Как часто
Я с боем брал, то, что принадлежит
По праву мне. Я молод был и вспыльчив,
А молодость порою нам велит

Трагедией считать, коль на обеде
У губернатора разборчивый холоп
Тебя обносит блюдом. Эка важность,
Как будто это, право, мировой потоп.

Чин чина почитай. Такой порядок
Мне ныне кажется законным и как знать,
Куда б иные привели нас рассужденья?
Не ум же, в самом деле, почитать?

Но обратимся к повести. Был жарким
Тот день. Я был в каких-то трёх верстах
От станции. Тут ливень и до нитки
Он вымочил меня. И я в мечтах

Лишь о горячем чае пребывая
И паре чистого нательного белья,
Зашёл на станцию, ещё того не зная,
Как опечалит и растрогает меня

Сия история… «Эй Дуня, мигом чая.
Ставь самовар, за сливками сходи».
При сих словах к нам вышла молодая,
Девчушка юная. О ней речь впереди.

Ей лет четырнадцать, но красотой и статью
Она сразила. «Это дочь твоя?» -
Спросил смотрителя я. «Дочка-с, - отвечал он
С довольным видом, гордость не тая. -

Разумная, проворная такая.
Вся в мать покойницу». Он принялся писать,
А я картинки лицезрел на стенах, коим
Его обитель надлежало украшать.

Они о блудном сыне повествуют,
Завета Нового волнительный рассказ,
Что поколенья многие врачует,
Веками душу ублажая в нас.

Я вижу, как теперь смотрителя: мужчина,
Довольно бодр и свеж, лет пятьдесят,
Сюртук зелёный, на линялых лентах
Медальки три сосульками висят.

Тут Дуня возвратилась с самоваром.
Кокетка маленькая, робости в ней нет.
Со мной так просто повела беседу,
Как будто девушка, что повидала свет.

За разговором коротали время.
Казалось, век знакомы. Сожалел
Уже о том, что лошадей подали.
Так расставаться с ними не хотел.

Смотритель пожелал пути-дороги,
А дочка вышла в сени провожать,
И я спросил у этой недотроги
Доизволения её поцеловать.

Дуняша согласилась. Много, каюсь,
Могу я поцелуев насчитать,
С тех пор, как этим в жизни занимаюсь,
Но лишь его приятно вспоминать…

Прошли года, уж сколько, не припомню
И обстоятельства меня вновь привели
На тот же тракт и станцию. Я вспомнил
Того смотрителя и дочку. Знать, вели

Печальные предчувствия. Терзала
Мысль, что смотритель уж давно сменён,
А Дуня, вероятно, вышла замуж.
Я мысль о смерти гнал в уме моём.

Вошедши внутрь, тотчас узнал картинки.
На окнах только не было цветов.
На всём печать лежала небреженья.
Смотритель спал. Вмиг пробудился. Нет следов

Того былого Вырина Самсона:
Согбенная спина, густая седина.
И на лице глубокие морщины
Уже давным-давно небритого лица.

Он постарел. Но как же эти годы
Преобразили так мужчину в старика.
«Узнал ли ты меня? Здорова ль Дуня?»
«Проезжих много тут. Дорога велика!»

«Так что же, замужем она?» «Бог её знает».
Я прекратил расспросы и решил,
Что пунш язык развяжет к разговору
И поскорей стакан ему налил.

Я не ошибся. Ром его угрюмость
Уж на втором стакане прояснил.
Разговорился, может даже вспомнил
Иль сделал вид, как будто не забыл.

«Ах, Дуня, Дуня! Что была за девка!
Бывало, всякий кто проедет, похвалит.
Дарили барыни платочки ей, серёжки,
А из господ, знать, каждый норовит

Отужинать. На деле, поглядеть лишь
На мою Дуню. Верите, порой,
Сердитый барин мигом утихает
При ней и вежливо общается со мной.

Курьеры да фельдъегеря по часу
Беседы с ней про разное вели.
Всё успевала, дом на ней держался,
А я, дурак, не чувствовал беды.

Но, видно, от беды не отбожиться.
Что суждено, того не миновать».
И тут он со слезами вперемешку
Мне поспешил о горе рассказать.

           ______________


Три года уж прошло. Был зимний вечер.
Я книгу разлиновывал свою,
А Дуня за перегородкой шила платье.
Тут тройка у крыльца. И на мою,

Знать, голову проезжий объявился:
Шинель, в черкесской шапке, кутан в шаль.
Возвысил голос и потряс нагайкой.
Я говорю: «В разгоне лошади. Мне жаль».

Он за своё: «Добудь, старик, где хочешь
Мне лошадей. Немедленно подай».
Тут Дуня к нам из-за перегородки
Выходит, ласково ему: «А может чай?

Или желаете чего-нибудь покушать?»
Он вмиг осекся, согласился обождать,
Одёжу мокрую сняв, в кресле развалился,
Велел скорее ужина подать.

Он был гусар, младой, довольно стройный,
С усами чёрными. Ну, в общем, парень хват.
Такой не лезет в свой карман за словом
И полу женскому опасен в аккурат.

Мы ужинали, весело болтали,
Уж лошади пришли и можно б в путь
Гусару отправляться, но вдруг дурно
Ему так сделалось. Ну, впрямь, не продохнуть.

Почти без памяти лежал. Ему я тотчас
Свою кровать без промедленья уступил.
На день другой ему лишь стало хуже
И я за лекарем послал. А он без сил

Лежал и охал. Дуня хлопотала
За ним, как будто он ребёнком был.
И лоб платочком мокрым промокала,
Из рук её послушно воду пил.

К обеду лекарь прибыл. Пульс больного
Пощупал, по-немецки говорил
С гусаром. Мне же смысл их разговора
Неведом был. Потом нам объявил:

Спокойствие больному нужно, что он
Дня через два уж будет жив-здоров.
Гусар ему дал тут же четвертного,
Тот отобедал, ну и был таков.

На третье утро уж гусар был весел,
Без умолку насвистывал, шутил,
Какие-то мелодии из песен
Мычал по нос. Знать, в настроенье был.

День был воскресный, Дуня шла к обедне.
Гусару подали кибитку. Предлагал
Довезть до церкви Дуню. «В самом деле,
Чего же не поехать,  - я сказал. -

Ведь церковь наша на краю деревни,
Высокоблагородие не волк.
Не съест тебя. Так прокатись!»… И дочка
С ним укатила прочь. О, если б мог

Вернуть я то мгновенье, когда разум
Мой был его словами ослеплён.
Заныло сердце, беспокойство разом
Мной овладело. Будто пробуждён

Побрёл я к церкви. Люд уж расходился,
Но дочки не было, как ни искал, нигде.
Священник шёл из алтаря. Я обратился
К нему, видал ли мою Дуню он и где?

В ответ лишь услыхал, что нет, не видел.
Я шёл к себе домой едва живой.
Одна ещё надежда оставалась:
Быть может неразумной головой,

По ветрености лет младых решила
Проехать к крёстной матери. Жила
Она на следующей станции. Стал ждать я
В мучительном волненьи ямщика.

Он прибыл к вечеру, с убийственным известьем:
С той станции с гусаром убыла.
Я был сражён, и тут же от удара
Слёг, вмиг поняв, притворною была

Болезнь гусара. Тот же самый лекарь,
Тот немец, что его тогда лечил,
Ко мне приехал и, вздохнув, уверил,
Что был здоров гусар, лишь щедро заплатил

Ему за сговор, пригрозив нагайкой.
Но говорил он правду или нет
Не знаю, только вмиг тогда решил я
Отправиться за дочерью вослед.

Едва оправясь от своей болезни
Я отпуск выпросил и свой покинул дом.
Из подорожной знал, ротмистр Минский
Жил в Петербурге. Я ушёл пешком.

Мне грезилось: сыщу свою Дуняшу,
И, как заблудшую овечку, приведу
Назад в свой дом. Нашёл я в Петербурге
Трактир, где жил мой ротмистр. Иду,

Прошу слугу сказать их благородью:
Солдат, мол, старый хочет повидать.
Прислуга же на это отвечает,
Что барин почивает, надо ждать.

Часов в одиннадцать ко мне выходит Минский
В халате и скуфья на голове:
«Что, надо тебе, братец?» - вопрошает.
От этих слов вскипела кровь во мне

И слёзы навернулись. Произнёс лишь
Дрожащим голосом я: «Ваше благородь,
Мне сделайте лишь божескую милость,
Верните дочь отцу родную! Вам господь

За вашу доброту воздаст с лихвою.
Что пало с возу, то пропало. Дайте мне
Назад лишь дочь. Натешились вы ею
И не губите зря вы юное дите».

Он вспыхнул, взял меня тотчас за руку
И проводил в просторный кабинет.
Дверь заперев на ключ, сказал: «Забудьте
О дочери, её уж больше нет.

Что сделано, того уж не воротишь.
Я виноват, старик, перед тобой.
И буду рад просить сейчас прощенья.
Люблю её, ей хорошо со мной.

Она со мною счастлива лишь будет.
Зачем тебе? Отвыкла уж она
От прежнего людского состоянья», -
И сунул что-то мне за рукава.

И вот уж сам не помню очутился
На улице. Знать, долго простоял
Так неподвижно. В рукаве увидел
Я свёрток ассигнаций. В гневе смял

Бумажки и швырнул их на дорогу,
И в злобе каблуком их притоптал.
Побрёл куда-то, после воротился,
Но деньги уж прохожий подобрал.

И прежде, чем назад поворотиться,
Так захотел Дуняшу повидать.
Лакей сказал, что барин очень злится
И повелел меня впредь не пускать.

Но вечером, когда я на Литейной
Из Всех Скорбящих церкви выходил,
Гляжу гусара щегольские дрожки
Вдруг стали у подъезда. Я за ним.

У кучера спросил: «Чьи это дрожки?
Не Минского ли?» «Да, на что тебе?»
«Да барин приказал отнесть записку
Его Дуняше, да забыл я где

Она живёт». «Вот здесь, второй этаж. Но
Ты опоздал. Он сам уж у неё».
Я с замираньем сердца вмиг поднялся
К двери. Стучусь. В ответ мне: «Кто ещё?»

Ключ загремел и дверь мне отворили.
«Авдотья здесь Самсоновна живёт?»
«Здесь, - мне тотчас служанка отвечает. -
Тебе зачем? Сейчас гость у неё».

Прошёл я в залу. Вслед кричит служанка:
«Нельзя, нельзя!», - но я скорей вперёд,
И у двери тотчас остановился,
Боясь увидеть, что меня там ждёт.

В убранстве пышном комнаты увидел:
По моде всей одетая сидит
Моя Дуняша, Минский рядом в кресле.
Она же кудри нежно теребит

Ему. Была, как никогда прекрасна,
И я невольно любовался ей.
«Кто там?» - спросила и, меня увидев,
Упала в обморок. Он тут же к ней

Испуганный метнулся. Но, увидя
В дверях меня, оставил Дуню и,
Схватив за ворот, вытолкал наружу:
«Что тебе надобно? Пошёл вон, уходи!

За мной крадёшься всюду, как разбойник?
Зарезать хочешь? Вон, старик, поди!»
Не помню, как вернулся на квартиру.
Промаялся ещё дня два иль три…

Хотел пожаловаться, но махнул рукою
И отступиться от гусара порешил.
На станцию свою вернулся вскоре
И принялся за должность, …и запил.

И вот уже третий год живу без Дуни
И нет об ней ни слуху, ни вестей.
Жива ли, нет? Бог ведает один лишь.
Всяко бывает. Что ж, не только с ней

История такая приключилась.
Не первую сманили. Знать, судьба.
Вертеп тот адский, подержал и бросил.
Их в Петербурге много видел я

Дур молодых. Сегодня в атлас, бархат
Одета, завтра улицу метёт
С кабацкой голью. Мысль мелькнёт порою,
Что моя Дуня также пропадёт.

Невольно согрешишь и пожелаешь
Могилы скорой ей»… Таков рассказ
Той станции смотрителя. Полою
Своей глаза он утирал не раз

От слёз. И слёзы были те отчасти
Не только пуншем вызваны одним,
(А выпил пять стаканов). Как же сердце
Задел повествованием своим!

На том расстались… Позже проезжая
По тем местам, я вспомнил старика.
Узнал, что станции той нету боле.
Поскольку страсть к познанью велика,

Решил узнать, а жив ли сам смотритель?
Взял вольных лошадей и поскакал
В село. Увидел старый дом почтовый.
В сенях, где прежде Дуню целовал,

Меня встречала новая хозяйка.
Сказала, что теперь они живут,
Что пивовары, что старик тот спился.
Могилка за околицею тут.

Мне стало жаль моей поездки этой,
Семи рублей потраченных зазря.
«Нельзя ли проводить меня к могиле
Его?» - сказал. «Ну, почему ж нельзя.

Эй, Ванька! Полно с кошкою возиться.
Своди-ка барина на кладбище, туда,
Где прежнего смотрителя могила».
Он мигом подбежал и вот меня

Уже ведёт тропинкой. «Что же, знал ты
Покойника?»  «Конечно, как не знать!
Любил он с нами малыми возиться,
Нам дудочки из веток вырезать.

Бывало, всякий раз, когда он пьяный
Из кабака идёт, бежим за ним.
Кричим ему: Дай, дедушка, орешков!
Он наделяет всех, а мы едим».

«Проезжие бывают? Вспоминают
Смотрителя?» «Да ноне мало кто
Сюда к нам завернёт. Вот этим летом
Здесь барыня была. А вам пошто?»

«Какая?» – вмиг спросил я с любопытством.
«Прекрасная! Три барчука при ней
И моська, а карета пребольшая.
Аж целых шесть исправных лошадей.

Как ей сказали, что смотритель умер,
Заплакала, на кладбище пошла.
Я вызвался дорогу указать ей,
Но отказалась и сама нашла.

Дала мне серебром пятак. Такая
Предобрая. А вот и мы пришли»…
Погост сей на меня нагнал печали.
Ни деревца, лишь ветхие кресты.

Ничем не огороженное место.
Лишь чёрный крест да медный образок.
«И барыня ты видел приходила
Сюда?» - спросил я. «Да, был недалёк

Отсюда. Видел, что она лежала
Здесь очень долго, а потом пошла
В село и много после воротилась,
К могиле этой привела попа»…

Стояла осень. Серенькие тучи
Покрыли небо, ветер дул с полей
Пожатых, унося вдаль ворох листьев
С деревьев встречных. Стало вмиг свежей.

Уж село солнце. Я стоял и думал:
Как жизнь устроена хитро, как мало в ней
Сочувствию и жалости. Сплошная
Чреда из бесконечно горьких дней.

Дал пятачок я Ваньке. Не жалел уж
О той поездке и семи рублях,
И пожелал смотрителю всем сердцем
Спокойствия душе на небесах!