Белоречье

      Душный летний день подобрался к Сосновке — небольшой, в шестнадцать домов, деревне, в которой едва ли набралось бы два десятка жителей. С некошеного поля потянулся приторный дух медуницы. Круглое, как совиный глаз, солнце, деловито развесив над дорогой пыльное марево, заглянуло в каждый огород. Убедившись, что деревенская жизнь идёт своим чередом, светило потеряло интерес к людским делам и двинулось в сторону леса. Лёгкий ветерок шустрой мышью пробежал по траве, всколыхнув развесистые лопухи, и обдал свернувшего с дороги Сашку смолистым дыханием сосен.

      Мальчик остановился, подмигнул солнцу и скрылся в осоке. Трава так разрослась, что была ему почти по пояс, поэтому Сашка живо сообразил — путь будет нелёгким. Он подобрал с земли внушительного вида палку и, ловко орудуя ей, как мачете, стал расчищать себе дорогу. Настроение у Сашки было радостным, почти праздничным – даже дышать было весело. Вместе с ним ликовали пёстрые бабочки, суетливо кружась над осокой, а прыгучие кузнечики оглашали заливистым стрекотанием всю округу. Стрекозы глядели на Сашку своими огромными глазами, подлетая совсем близко, а он криво усмехался им, словно сообщникам в новой проделке. Трава под мальчишескими ногами стелилась плетёным ковром – упругая, молодая. Цветное, душистое поле расстилалось до самого леса, а за ним, в тени деревьев – старожилов, прятались грибы. Малинник оделся россыпью красных ягод. Богатое, сытное время было в лесу. Но Сашка обогнул малиновый куст, не соблазнившись лакомством. Ещё бы! Сашка спешил в Белоречье.

      Вообще-то никакой реки там не было, тем более белой, но название Сашка считал подходящим. Вечерами Белоречье тонуло в густом тумане, волны которого медленно поглощали окрестности. Тёмные, лиловые тени удлинялись, переплетаясь между собой, и звали играть с ними в прятки. Деревья теряли привычные очертания в белой дымке, и Сашке казалось, будто они тянут к нему чёрные, худые руки. Он и сам терялся в молочном тумане, с головой ныряя в широкую реку, а когда выныривал на поверхность, понимал, — пора домой. Друг Сенька, разделявший Сашкины игры,  грустно улыбался и махал ему рукой. Не провожал никогда: Белоречье его не отпускало…

      Сашка вздохнул, припомнив друга, и пуще прежнего заторопился к ручью, огибающему кромку поля. По гладким камням мальчик перебрался на другой берег, ни разу не оступившись, и зашагал по широкой дороге. Буйная полевая жизнь затихла у него за спиной, а пышущее здоровым жаром солнце скрылось в лесной глуши. Воздух освободился от сладкой цветочной пыльцы и сделался прозрачным. Сашка улыбнулся: дышалось вольготно, а в прохладном ветре можно было искупаться, как в живой воде. Настоящая вода тоже виднелась неподалёку. Пруд, заросший рогозом, призывно сверкал, подмигивая мальчику и стрекозам. Сашка подошёл поближе, разворошил ряску палкой, всё ещё зажатой в руке, и заглянул в мутную воду. Из пруда на него смотрел невысокий, угловатый подросток с чёрными волосами, тосковавшими по ножницам и расчёске. Мальчик окинул отражение оценивающим взглядом и решил, что выглядит подходяще и даже может сойти за старшеклассника (вроде соседа – Лёшки, которому на днях исполнилось пятнадцать). Сашке стукнуло двенадцать, но глаза делали его старше. В их зеленоватом, кошачьем прищуре виделась тайна, будто мальчик постоянно смотрел на что-то, незримое для окружающих. При этом он не был мечтателем, как Сенька, и фантазировать попусту не любил. Сашка глядел на себя и думал, что в нём поселилось Белоречье.

      Слово, внезапно всплывшее в памяти, разорвало дневной морок. Сашка отошёл от пруда и вернулся на дорогу — благо, идти оставалось недолго. Песок под босыми ногами, разогретый полуденным солнцем, вызывал желание бросить всё и свернуть на озеро, искупаться, но Сашка упорно шёл дальше. Вскоре перед ним возникла чёрная ограда с приветливо распахнутой калиткой. Белоречье встречало путника.

       Мальчик немного замешкался, готовясь войти в калитку, но тут же улыбнулся сам себе и сделал шаг вперёд. Кованый железный забор остался позади, отделяя его от внешнего мира, а узкая дорожка, привычно петлявшая среди покатых холмиков, вывела Сашку к облюбованному им месту. Старая, расшатанная скамейка стояла под пышной липой, от которой пахло медовой сладостью. Сашка удобно устроился на облезлых деревянных досках, выкрашенных синей краской. Он с таким вниманием рассматривал раскидистое дерево, будто видел его впервые и хотел впитать в себя дух Белоречья. На скамейку села жёлтая бабочка – лимонница. Сашка протянул руку, и она ярким огоньком улетела прочь. В Белоречье была своя жизнь, — тихая и не такая яркая, как в лесу, но вполне ощутимая. Местная земляника сочный спелостью могла поспорить с луговой, а цветы пахли сильнее, чем деревенские. Сашка не понимал, почему взрослые здесь почти не бывают, а если приходят, то спешат поскорее закончить дела и вернуться домой. Их лица становятся преувеличенно серьёзными, а глаза лишаются красок, будто из них выпили радость. Сенька говорил, что это от страха. А Сашка сомневался: он не мог взять в толк, почему люди боятся смерти…

    … Смерть. Впервые Сашка столкнулся с ней нос к носу, когда хоронили отца. В доме собрались соседи и родственники, крепко запахло водкой. Голоса за накрытым столом звучали чересчур громко, будто люди говорили совсем не то, что было у них на уме, и старались это скрыть. Сашка морщился от запахов и звуков, ему хотелось выйти во двор, поиграть с котом Васькой или сбегать на озеро, но надо было сидеть со всеми. У мальчика кружилась голова, и он наверняка упал бы с жёсткого, деревянного стула, если бы его не поддержала чья-то рука. Сашка обернулся и обомлел: перед ним стоял отец, такой, каким он был перед поминками, когда лежал на лавке со свечкой в руках. Мальчик нахмурился: разве мёртвые могут вставать?

— Что, Сашка, тошно, муторно тебе тут? — спросил мужчина, привычно растягивая слова.

        Сашка утвердительно кивнул и окончательно уверился, что это в самом деле отец. Мальчик окинул его любопытным взглядом и приметил, что тот выглядит моложе, чем обычно, а потом посмотрел на сидящих за столом гостей. Они продолжали громко говорить, обсуждая, кому достанется наследство, — просторный огород с добротным домом, поставленным отцовскими руками, и дубовая баня. Никто не замечал покойника, стоявшего рядом с сыном. Сашка хотел спросить, отчего это так, но понял, что сидит в одиночестве. Отец пропал.

        С того памятного дня Сашка повидал немало интересного: дядю Витю — утопленника, бабу Настю и бабу Любу, преставившихся годом раньше, и других, неведомых ему людей. Они вели себя, как живые: ходили, переговаривались, проявляли интерес к деревенским делам. И Сашка понял, что взрослые совсем не знают, что такое смерть. Он твёрдо убедился в этом, когда побывал на поминках деда Матвея: опять пахло водкой и копчёной рыбой, опять громко говорили о наследстве, шурша какими-то бумагами, а покойный дед тихонько стоял в углу и с укором глядел на стол, туда, где стояла рюмка, накрытая коркой хлеба, будто приготовленная для него. Для отца тоже такую ставили. Сашка спросил, для чего это, и мать еле слышно ответила: «Так положено». «Но дед Матвей не пил — зачем ему водка?» — размышлял Сашка. Он вздохнул, а покойник подмигнул ему из тёмного угла. Да, не понимают взрослые смерть. Совсем не понимают. Если бы они видели деда Матвея, то не боялись бы, наверно, ходить в Белоречье, которое между собой зовут погостом. Сашке было любопытно, почему взрослые не видят покойников, только он не знал, кого об этом спросить. Спрашивал Сеньку, но друг качал головой и смотрел себе под ноги. Вообще-то Сеня всегда тихим был, но знал много чудесных вещей.

         Они познакомились, когда Сашка пришёл на погост один. То ли навестить родителя, то ли просто, говоря отцовскими словами, «муторно было на душе, тошно как-то». Сеня сидел на синей облупленной скамейке, подставив солнцу широкое лицо. Сашка не помнил, видел ли его в деревне, и, будучи от природы любознательным, заговорил:

— Привет! Я Сашка, сосновский сам. А тебя как звать?

— Сеня, — отозвался мальчик после короткой заминки, во время которой с изумлением рассматривал собеседника. — Я… отсюда, — совсем невнятно закончил он, уставившись в землю.

— А здесь, поблизости, разве деревня есть? — не понял Сашка.

— Вроде нет, — всё также неуверенно ответил Сеня, помолчал и вдруг спросил — А ты когда умер?

— Чего? — удивился Сашка. — Я живой… вроде. Погоди-ка, а ты, выходит…

       Он неловко замолчал. Нехорошо, наверное, о таком спрашивать, но раньше ему не доводилось слышать покойников — только видеть. Однако Сеня не обиделся, и они ещё долго говорили о разных вещах, а потом Сашка захотел позвать нового друга в деревню, показать свой дом, хозяйство и кота Ваську, но тот сказал, что не может покинуть погост. Не даёт что-то. Тогда Сашка пообещал, что придёт снова.

      Первое время они болтали, как обычные приятели — о всяких пустяках, да так свободно, будто знали друг друга лет сто. Даже имена у мальчиков оказались похожими — Сенька и Сашка. Им это нравилось. Ребята скоро пообвыклись, и Сеня перестал смущаться при виде живого друга. Он даже рассказал, что умер лет десять назад: пошёл на зимнее озеро, удить рыбу, а лёд подтаял, не выдержал. Утонул Сенька. Только к весне нашли… С тех пор Сашка смело расспрашивал обо всём, что видел вокруг, а чтобы Сеня не смущался, друзья придумали такую штуку — сочинить для погоста новое имя. Так и появилось Белоречье. Сначала Сашка не догадался, зачем приятель выдумал такое слово, и живо спросил:

— А чего Белоречье? Реки-то поблизости нет. У нас одно озеро, и то — за лесом. Отсюда не видно.

— А ты приглядись — тут воздух другой. Прищурь глаза — может, и поймёшь чего.

         Сашка послушно прищурился и стал до рези в глазах вглядываться в воздух над погостом. Сгущались ранние осенние сумерки, с липы срывались крупные жёлтые листья. На ограде сидел нахохлившийся ворон и кричал на неугомонных мальчишек, мешающих ему отдыхать. Привычная картина. Сашка уже было разочаровался, как вдруг заметил нечто новое: густой белый туман волнами плыл по воздуху, поднимаясь тонкими струйками – ручейками от каждой могилы и соединяясь в могучую белую реку.

— Ух ты! — воскликнул мальчик и повернулся к другу. — Чудеса, да и только!

— Ты погоди, я тебе ещё не то покажу! — усмехнулся Сенька, гордясь, что смог удивить приятеля.

        Осенняя прохлада тут же была забыта — вечер наполнился открытиями и невероятными происшествиями. Сашка узнал, что в Белоречье можно «сквозь землю глядеть»: подходишь к могиле и представляешь, будто к покойнику в гости просишься. Диковинно это, а поначалу и страшновато, зато занятно. Главное — за тревогу прощения попросить, иначе худо будет. А если всё по уму сделано, земля прозрачной станет. Так Сашка впервые увидел, откуда растёт трава. Потом перед ним улеглись разветвлённые корни деревьев, а там и гроб показался. Он даже лицо покойника разглядел, как на фотографии в старом альбоме. Сенька пояснил: это оттого, что дух ушёл, к костям не возвращается — только тень осталась. Сашка ничуть не смутился. Он стал исследовать могилы Белоречья, заросшие сорной травой, и постепенно узнавать, где лежит женщина, а где ребёнок, где лихой деревенский мужик, а где — столетний дед. Тени обо всём рассказывали: он научился читать по ним, как по учебнику в школе. Даже у Сеньки так не получалось. Сашка знал, кто в каком возрасте умер, от чего и о чём перед смертью думал. Любопытно было: как мозаику собираешь, только из житейских историй. А когда и духи приходили — глядели на приятелей издалека, бормотали что-то неопределённое и сливались с Белой рекой седыми сгустками тумана. Правда, кроме Сеньки, с Сашкой больше никто не заговаривал.

— Скучные они какие-то, — махнул рукой на покойников Сашка — Сень, а ты почему со мной говорить стал?

— Да я и сам не знаю, — задумался мальчик. — Я ни с кем тут раньше не разговаривал, а ты сам подошёл, руку протянул. Я же тебя за нашего принял, за мертвяка, то есть. Живые-то меня никогда не видели.

— А я — почему вижу? Тебя, бабу Любу и деда Матвея, дядю Витю — утопленника и этих всех?.. Ты не подумай, мне с тобой интересно, такого друга у меня отродясь не было, я просто понять хочу. Почему так?

       Сеня опустил голову — ему стало стыдно, что он так давно умер, а ничего про Белоречье не знает. И вправду — почему Сашка их видит? Думал, думал, а придумать ничего не смог. Только плечами пожал. А туман наползал на оградки, цеплялся за них пушистыми боками, выплёскиваясь на берега дорог… Сашка протянул руку и поймал в неё молочный завиток.

— Холодный какой! — удивился он и стал собираться домой. Темнело. Ещё один день был вычеркнут из личного календаря.

***
       Медленно, мёдом и патокой, тянулись дни золотого детства. Сашка бегал играть в Белоречье. Он вдыхал туман и впитывал его через кожу, а молочная река принимала его, как родного. Мальчик развлекался, показывая незатейливые фокусы: заставлял густую дымку плясать вокруг себя тонкими завитками, закручивал её по спирали, а то и разгонял вовсе. Белоречье слушалось Сашку, они играли друг с другом в какую-то неведомую доселе игру, но Сеня всё реже принимал участие в затеях приятеля. Иногда он не появлялся неделями, и Сашку это беспокоило. Как-то раз, сидя на синей скамейке, он решительно повернулся к другу:

— Слушай, Сенька, какой-то ты хмурый стал, пропадаешь невесть где неделями. Что с тобой приключилось? Ты только расскажи, не бойся, — мы вместе что-нибудь придумаем.

— Ничего тут не придумаешь, — печально отозвался Сеня. — Тоскливо мне как-то сделалось, сначала сам не понимал, отчего, а потом догадался. Давно я тут, в Белоречье-то. А иные покойники только духом проявятся — и пропадут. Есть же там, где-то, и для нас другая жизнь. А я тут застрял, куда идти — не знаю. С тобой, конечно, здорово, ты не подумай чего… Но нельзя так всегда… Неприкаянным быть.

        Сашка слушал приятеля с изумлением, сперва обиделся даже, что Сенька хочет уйти незнамо куда, а потом его как молнией ударило: прав приятель! Не должны человеческие души по земле скитаться, ежели люди эти ничего дурного при жизни не сделали. И так ему сделалось жалко Сеньку, что он чуть не заплакал, но сдержался — не положено мужчине сырость разводить. Только обронил весомо, по-взрослому:

— Эх, Сеня, если б я мог тебе помочь — жизни бы не пожалел! Неправильно это: в тумане век тонуть, света не видеть. Да что тут…

       Сашка замолчал. Все слова как серпом отсекло, только глаза от удивления стали большими. Сенька, окружённый белой рекой, испарился, будто его и вовсе не было. Сашка огляделся по сторонам, туда, сюда кинулся: никого. Только дымка белёсая по траве стелется. Освободился, значит, Сенька от Белоречья. Отпустил туман.

       Всю зиму Сашка вспоминал друга и никак не мог понять, грустно ему или нет. Вроде тоскливо, а всё-таки радостно. Нашёл Сенька новую жизнь. Наверняка нашёл. А Сашка чертил пальцем по стеклу, морозными узорами любовался, и широкое, заснеженное поле представлялось ему молочной рекой. Мягкие хлопья густо падали с неба, собираясь, похоже, засыпать всю землю. Таких снегопадов сосновцы давно не видели, а по весне разлился ручей, и Сашка не смог попасть в Белоречье.

      Жаркое лето сменило весеннюю сырость. Подсохла дорога, распушились, подставив небу макушки, красавицы – сосны. Зацвела медуница, завозился весёлый ветер в развесистых лопухах. Белоречье тоже оживало после зимней спячки. Сашка с удовольствием наблюдал, как бабочка лимонница собирает нектар с круглой, будто солнце, ромашки. Шустрый, звонкий кузнечик запрыгнул на шершавую скамейку. Мягкие волны тумана, сладкого от цветочной пыльцы, поплыли над дорогой. Сашка глядел на них и улыбался, а тонкий белый ручеёк, извиваясь, тянулся к его волосам. Пахло сладостью и нагретой землёй, даже нахохлившийся ворон смотрел не так сердито, как раньше. Сашка подставил солнечным лучам худое лицо и прикрыл глаза. Белоречье притихло, свернувшись пеленой тумана у него под боком. Хорошо!..

Эпилог

       Осень в Сосновку наведалась рано: остудила звонкими дождями разогретую августом землю, развела сырость в огородах, завыла пронзительным ветром, жалуясь крышам на горькую долю. Листья на деревьях поникли, потемнели, не успев разгореться, а с поля потянуло плесенью. Дожди не прекращались вторую неделю. Упругие, хлёсткие струи прибивали к траве паутину, не успевшую подняться в небо. Обветшалым забором торчал за деревней сосновый лес. Грибы нынче не уродились, и тропинки пересекали только могучие корни деревьев. Сонное оцепенение охватило простую, привычную жизнь, утихомирив деревенскую суету.

        Мимо сосен, по размытому дождями полю, двигалась унылая процессия. Чёрная одежда и влажные глаза наводили на мысль, что людей тоже размыло дождём. Осень похитила яркие краски, здоровый румянец и плавный деревенский говор. Ветер, охочий до сплетен, разносил по лесу преувеличенно громкие голоса. Стало понятно — люди шли с погоста. И точно — третьего дня преставился Фёдор — местный плотник, хороший, непьющий мужик, на все руки мастер. На поминки собралась вся деревня. Сначала прощались в избе, как положено: целовали умный, высокий лоб, кланялись и крестились. Потом понесли на кладбище. Торопливо зарыли в землю: конечно, человек-то Фёдор был хороший, да только мокнуть под дождём никому не хотелось, а в доме покойника стояли накрытые столы.

       У свежей могильной насыпи остались две пожилые женщины — тётка и мать покойника. Они разложили на деревянном столике, криво вкопанном в землю, нехитрое угощение. Белый туман, приподнявшись над свежей могилой, расплескался мягкими волнами, но женщины ничего не заметили. Вот дымка подкралась к ним, легла на колени, участливо коснулась сутулых спин. Арина Сергеевна, мать новопреставленного, передёрнула плечами, ощутив сырое прикосновение, и подняла глаза. Она какое-то время молчала, пристально вглядываясь вдаль, а потом негромко заговорила:

— Редко ты к нам выбираешься, Маша. По всему видно — городская стала, от деревенских нос воротишь. Негоже так с роднёй-то. Сестра ты мне, а я и позабыла, как ты выглядишь. Живём по своим углам, и не знаем, что на свете делается.

— Не надо драматизировать, — отозвалась Мария, с неприязнью смахнув дождевые капли с новенького чёрного пальто. — Чего я тут не видела? Всё грязь одна. Кто родился, кто помер, кто женился — всего-то новостей. Не могу я так, в глуши прозябать. Мне простор нужен.

— И у нас бывает… всякое, — неопределённо вздохнула Арина.

— И чего же? Ну-ка, расскажи!

— Да вот, слыхала — колдун-то помер наш? Такая гроза была, что забор у Козыревых поломало. А темень-то, что ночь средь бела дня. Ох, и страху натерпелись! Так и гремело, пока не схоронили колдуна. Зарыли за оградой, от греха подальше…

— Ох уж эти суеверия! Средневековье какое-то, честное слово, — сердито проворчала Мария, гордившаяся тем, что переехала в город и окончила техникум.

— Суеверия — не суеверия, а только глаз у Александра, Николаева сына, и правда дурной был. Попробуй слово ему поперёк сказать — мигом проклянёт. Глянет своими зелёными глазищами, что у твоего кота, и всё, пиши пропало. У кого скотина издохнет, у кого картошка на корню сгниёт, а у Мишки вон, вообще сарай сгорел.

— Уж ты скажешь — так скажешь. Нашла чудеса, — неожиданно рассмеялась Мария. — Александр ваш поумнее многих был, книги читал. Вот и дочитался, умом тронулся. Образование — оно, конечно, штука полезная, но тут меру знать надо. А сарай у Мишки сгорел, потому что он, небось, по пьяной лавочке в сено окурок бросил. Вот и всё проклятье.

        Арина нахмурилась, поправила чёрный платок на волосах и ничего не ответила. Мария принялась разливать по стаканам припасённое заранее вино. А вихрастый туман, растекаясь по кладбищу, обнял ствол старой липы и полился дальше, цепляясь за ограды и кресты. Вот уже не ручей, а могучая река миновала калитку, вырываясь на вольный простор. С каждой минутой она набирала силу, и даже дождь не мог рассеять этот густой туман. Дымка расплескалась по жёлтой траве, подхватила дырявые листья и понесла их в поле. Волны обогнули ограду погоста и замерли. Река ощутила на себе внимательный, ласковый взгляд. Зелёные, с хитрым прищуром глаза принадлежали мужчине, расположившемуся в тени забора.

       Невысокий, в чёрной одежде свободного кроя, он сливался с мягкими сумерками. Пряди длинных, непослушных волос казались продолжением веток берёзы, под которой он стоял. Мужчина улыбнулся женским голосам, принесённым туманом, а потом угловатый силуэт нырнул в белёсую дымку и пропал с глаз долой. Только имя, всколыхнувшее тени, повисло в промозглом осеннем воздухе. Клочья тумана радостно затрепетали, откликаясь. Ещё бы: Сашка не забыл Белоречье.