Анатолий Побаченко род. 1944

.




Анатолий ПОБАЧЕНКО (род.1944)



МАРИНА ЦВЕТАЕВА


Что может быть привычнее, когда,
впиваясь в ночь витийствующим взглядом,
поэт отправится бродить по Праге –
теченье Влтавы рифмою питать?

Сравнить ли с чем – в издёрганных годах
минуту вдохновенную, как радость,
и крепость юга в зёрнах виноградин,
в ревущих строчках рану-благодать?

Осилить духом тяжкие бега
дано в судьбе, а впереди –  века!
Пусть плачет август, чёрная страница.

Умножив свет, дарующий добро,
она – своё железное перо
тебе вернула, русская землица.



АННА АХМАТОВА

Где даль небес лазурна и чиста,
где  в соснах звон услышишь бесконечный,
там есть притин, таинственный и вечный,
и светом облечённые  уста.

Строка державна. Кажется, проста.
Но в жизни одержимой, скоротечной,
не позабудь о щедрости сердечной,
о силе слов  и тяжести Креста.

За правду – продолжается борьба.
К  летейским водам выведет тропа
нелюбящих, безропотных, унылых,

но не таких, чей ярый слог звенит,
сквозь негу смертную к живым летит,
огонь в душе рождая легкокрылый.



АЛЕКСАНДР ГРИН

С тобою я, счастливый пилигрим!
Мечту на реи выброшу живую
и вдаль рванусь сквозь тучу грозовую,
чья молния – письмо твоё, о Грин.

Вонючий трюм, команда – дикари,
пропились все и в морось чумовую
на бочку взобрались пороховую…
Осталось  им  желанное «умри!»

На клотике звезда зажглась. Ори!
  Услышит кто? А волны-бунтари
  ревут, не зная отдыха и плена.

  Встань, Капитан, на берегу зари,
  открой сундук, волшебные лари:
  как воздух чист! нет плесени и тлена.



БОРИС ПАСТЕРНАК

Упрямый в гениальности, чудак,
а взгляд коня, Пегаса или Карьки,
быстр, обжигающ, словно глотке старка,
крепчайшего завара добрый знак.

Ему являлась истина за так.
От полной стопки выстоенной марки
бывало мне и холодно, и жарко,
но я шептал восторженно: «Ништяк!»

Чем старше, тем яснее, проще слово.
В нём, радуясь, гудел огромный овод,
отстаивалось время, как вино.

Он, веря сердцу, в рубище изгоя,
любил дожди завидною судьбою,
свинцовый крест свой чувствовал спиной.


АРТЮР РЕМБО

В палящем зное, без глотка воды,
идёт упрямо к цели цепь верблюдов,
среди горбов болтается ублюдок –
глаза что ночь да каменный кадык.

Вдали ему виднеются склады,
тюки для барж, слоновой кости груды …
Писать песком здесь просятся этюды
и раем пахнут спелые плоды.

В уме  кипящем зреют планы действий.
Тому способствуют пустыни вести:
уж спрос растёт! Не подвела б нога!

Шагать Рембо два месяца осталось …
А жизнь, как персик, пополам распалась,
и давит дольку чёрная рука.


ЗИНАИДА ГИППИУС

Поэт однажды  в гости к ней пришёл:
салон, лорнет, изысканные взгляды,
за словом лести – язвы, яства, яды…
Но путь на этом не был завершён.

Что Мережковский в Зиночке нашёл?
Зачем ей снились белые отряды?
Не лучше ль море, синие наяды
и всем ветрам открытый капюшон?

Быть может, в лирике она слаба
(поиздеваться! – вот её судьба),
но не отнять любви – она от Бога!

Шептала слава: «Кайся и остынь!
Но душу рвут – разбитые мосты,
огнём до тла сожжённая дорога.



ПОЭТЫ СИБИРИ (Сибирские медальоны)


БОРИС БОГАТКОВ

Решив судьбу стремительной атакой,
сержант ушёл в безумие огня…
И задохнулась, землю очерняя,
своей слюной фашистская собака.

Пройдут года, строка во имя блага
откроется – не время обвинять,
а боль тупую в сердце приунять,
крепить в солдате мужество, отвагу.

На подвиг песня грозная звала,
в бою раскрыв могучие крыла,
взлетела птицей в солнечные выси!

И вскоре он, познав смертельный риск,
пришёл домой, в родной Новосибирск,
снял каску, замер, воин светлолицый.
 


ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ

Иртыш, зима. На всех ветрах секущих
топорщится пожухлый куст репья.
На берегу – озлобленно стоят
два волка. Гривы – в серебре колючем.

О, этот вой, живое всё гнетущий!
Не вздрогнет кто? Чья не рванёт шлея
через снега в открытые края,
где виден день, спасение несущий?

Зовут кого из тьмы небытия –
глаза? А взоры чьи, вдали виясь,
уходят, словно медленные реки?..

Сибири волк, безумствуй от души!
За это будешь пулею прошит
и не забыт в поэзии вовеки.
 


АЛЕКСАНДР-МАТИАС КАСТРЕН

Томов двенадцать – вот его труды
о самоедах, коттах и марийцах!
И открывались нганасанов лица,
когда в их пользу он творил суды.

Под вьюгу легче высушить зады,
сырая рыба – это вам не пицца.
В сарае дымном пишутся страницы
далекой родины, где скудные сады.

А мужа тянет истина к Саянам,
там руны Калевалы, сны Бояна
вошли в его оснеженный катрен.

И нет ни Рима, славы Иудеи …
Но финну ближе сказы берендеев! –
таков этнограф и лингвист Кастрен.
 


НИКОЛАЙ КЛЮЕВ 

Не всем рубаху черную носить,
чесать затылок гребнем редкозубым,
и, выпятив промасленные губы,
под дурачка на улице косить.

До дыр – на крыльцах! – некому сносить
льняную ткань. И выскажусь я грубо:
гудят уже серебряные трубы,
чекист кожанкой новою форсит.
 
Поэт, в объятьях силы ураганной,
под пристальным вниманием нагана,
навечно сгинет средь снегов и льда.

Под Томском где-то, чёрном чемодане,
растут стихи – сибирские баданы,
им светит ярко севера звезда.
 

КАЗИМИР ЛИСОВСКИЙ

Сибирь – планета чудная твоя:
простор равнин, льдов толща вековая,
звезда полярная, собачьи лаи,
свист жёстких крыл неистовых – в краях.

Есть добрый знак: воспеть свой «Красный яр»,
снежницу пить, где льдина мировая,
в пургу уйти, пусть юность чумовая
исторгнет стих – его запомню я!

Под звон звезды рванётся Енисей
к тебе, собрат, по синей зимней стуже –
оленей гнать, спасать в снегах друзей,
искать могилу Бегичева-мужа.

Так ты, поэт, где тундры ягель мок,
берёзке милой выдюжить помог.



ЛЕОНИД МАРТЫНОВ

Забродит кровь, и хмель воспоминаний
вернёт его в наивные мечты:
зажечь снега, реветь до хрипоты
о недостатке опыта и знаний.

От дерзких обезумев начинаний
и тяжести межзвёздной черноты,
возьмёт и тихо всхлипнет у плиты,
устав от звона звукосочетаний.

Ему взбрёдет – никто не остановит! –
и Лету переплыть, чумной в основе –
по мраку тёмно тянущийся сток.

Судьбу свою осилив в многоборье,
он будет, помня берег Лукоморья,
фрегат воздушный править на восток.

 
ДМИТРИЙ ОЛЕРОН

Четыре года каторжных работ
и вечное сочувствие Сибири –
вот чем любовь оплачивают в мире
жирующих на подлости господ.

Других поэту не было забот:
ковать сонеты, странные здесь гири, –
в сырой холодной харьковской квартире …
Нелёгок – Эредиа перевод!

Но полюбил увалы и бураны.
В душе строкой залечивая раны,
он песни вьюги выучил в тайге.

Олимп увидел в сопках Верхоленья
и, маясь в них недугом умиленья,
сонеты пел заиндевелой мге.



ЛЕОНИД РЕШЕТНИКОВ         


Закаливал сибирский резкий климат
не только нас – и танки, камни, злак.
Порою лес дождями так-то вымыт,
что ранам легче, веселее шаг.

Пускай закату мы необходимы,
пусть позади огонь войны и зла,
нам горького досталось много дыма,
и юность пеплом в очерки вошла.

Во сне ли? – бьют орудия надсадно,
как будто сваи завтрашнего дня,
и воробьи взрываются над садом,
и речка взбаламутится до  дна …

Наверное, привыкнем к тишине,
но – «не задремлет память!» – не к войне.


НИКОЛАЙ РУБЦОВ

Растут его зелёные цветы
на Вологодчине, в Москве, в Сибири,
где вечер – в охре, полон тайн эфира,
где ткутся на руках ещё холсты.

Под сосен шум наводятся мосты,
меняются отжившие кумиры,
а люди жнут, залатывают дыры
и современные поют хиты.

Цветы печально могут говорить
и светлым чувством душу –  озарить,
как флотскую, сиротскую, шальную,

что настрадалась, рано отошла,
России в дар навечно отнесла
строку простую, добрую, родную.
 

   
ГЕОРГИЙ СУВОРОВ

Зарылся в землю опалённый взвод.
И тишина. Предчувствие атаки.
И тучи придавили, словно траки,
солдат лежащих – скоро  ли вперёд?

«Сердца на взлёте». Пусть противник прёт
на днём пристреленные смертью знаки!
Сейчас ножи блеснут в ужасном мраке!
И в горле сушь…  И дым его дерёт…

Ракета ночь рванула, и за ней –
скрывается в бушующем огне
бойцов бегущих вал неудержимый…

Взметнётся смерч и кровью изойдет …
Живой оглянется: рассвет грядёт,
и добрый век стоит несокрушимо.


ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВ

С тобой подняться б на седьмое небо,
в лугах бродить до третьих петухов,
насобирать штаниной лопухов
и сытым быть от марьевского хлеба.

Когда весна, то  не грустила б верба,
что нету рядом рыжих женихов –
подсолнухов. Они для пастухов
незаменимы, солнечные гербы.

Но вот ненастит в окна, и в душе
острее боль от чудо-витражей,
что вставлены в промасленные лужи.

Со всеми радость долгожданных гроз
делил он, слово доброе пронес
к сердцам людей по салаирской стуже.


ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

Когда писатель в лагерной ушанке
на волю вышел, было так светло,
что даже звёзды – вымело метлой! –
горели днём, а солнце плыло шаньгой.

Любил рассвет и рифмы спозаранку.
Бывало, что замызганной ветлой
сор в угол заметал, больным – тепло,
тем самым их закончив перебранку.

Открыта нам колымская тетрадь.
В ней, по привычке, шею лекарь-брат
стянул петлёю белой – полотенцем.

Возненавидев доводы тюрьмы,
он соловьям своим к приходу тьмы
смолой янтарной смазывал коленца.