Оник

Оник.
 Онику Володаевичу Хачатряну посвящается….
1
Я медленно открыла дверь и увидела сияющего Оника. Он держал правую руку за спиной, лукаво улыбаясь. 
– Угадай, что я прячу!
– Розу? – заспанным голосом предположила я. Нотка удивления скрипнула в моем вопросе, так как раньше сосед цветочными сюрпризами меня никогда не баловал.
– Нет, Ромочку! – он вытащил из-за спины шляпу с резвым попугайчиком внутри. – Я подобрал его в парке, он потерялся!
– Только попугая в общаге и не хватает для полного счастья!
Я всегда была равнодушна к пернатым, но на Ромочку посмотрела с симпатией. Все-таки сосед приютил всего лишь птичку, а не собаку.
Моя сонливость не испортила Онику его лучистый вид. Он принялся рассказывать, как гонялся за попугаем, и я, имея хорошее воображение и давно зная своего соседа, представила эту картину в красках. Утро как утро. Апрель. Тепло. Лучи скользят по мокрым деревьям и  зеленеющим газонам  парка.  В лужах отражается светлое небо и ветви с набухшими почками. Но вдруг гладь одной из луж разбивается, словно жидкое стекло, и тысячи водных осколков разлетаются под ударами радужных кроссовок. Их обладатель, мой сосед, мчится, не разбирая дороги, смешно подпрыгивая на бегу. Его пальто расстегнуто. Концы замызганного шарфа развиваются за спиной. Потертую шляпу он вытягивает вверх, пытаясь схватить летящего попугая. При этом что-то кричит по-армянски.
Я представила, с каким удивлением прохожие следили за погоней, бросая на преследователя улыбки, словно монетки мимоходом в жестяную банку нищего. Я и сама так иногда на него смотрела. Фигура моего соседа выглядела настолько мультипликационной, что даже попугай замедлил лет и начал кружить над странной шляпой. Оник не постеснялся рассказать, как  тот почувствовал позыв выпустить из себя остатки свежей парковой травки: завис, поднатужился, облегчился и через секунду был пойман. Пряча улыбку в колечках нестриженных усов и всклокоченной бороды, Оник поспешил домой. И теперь делится нечаянной радостью с ближайшей соседкой, то бишь со мной.
Черная шляпу, светлый шарф и серое драповое пальто Оник носил во все времена года, кроме лета. Изменялась только обувь, причем достаточно часто. Что только не носил он с любимым пальто: черные глянцевые калоши, остроносые итальянские туфли, жесткие ботинки белорусского производства, армянские подделки фирменных шлепанцев и даже спортивную обувь. Недавно одноклассник, ларечный торговец обувной палёнки, подарил Онику разноцветные кроссовки. В отличие от поношенного пальто немолодого его владельца, кроссовки были веселыми и озорными, как душа Оника. С внешней стороны их задников неизвестный обувной юморист вставил маленькие лампочки. При ходьбе они светились ярко-красными огоньками радости. Вечером возвращаясь домой с бутылкой вина, Оник выглядел как реклама с подсветкой. Местные выпивохи дружно слетались на свет этих огоньков, едва заметив их вдали.
– Ромочке нужен домик. - Голос с армянским акцентом вернул меня к реальности. - Сейчас накормлю его. И помчусь на птичий рынок за клеткой. Ты посмотри, какой красавец. Джигит, а не попугай!
Тонкие губы Оника вытянулись трубочкой. Он поднес попугая к своему лицу, и тот, повернув голову, сначала уставился одним глазом на нос с россыпью черных прыщиков, а затем клюнул в один из них. Оник рассмеялся как ребенок, посмотрел на мою сдержанную улыбку, махнул рукой и поспешил в свою комнату.
– Как попугай? Освоился? – спросила я, столкнувшись вечером на кухне с соседом.
– Заболел! Сидит, не двигаясь, глаза – мутные…
Оник смотрел на меня растерянно.
– А ты его кормил?
– Конечно, колбаской… копченной и еще вина ему наливал, красного…
«Аминь! – подумала я, – Жалко птичку!»
Через три дня Ромочка выздоровел и заговорил… голосом Оника.

2

В общежитии я имела непростой статус. Заполучила его по знакомству и только ради того, чтобы пополнить ряды лимитчиков Ленинграда, который совсем недавно переименовали в Санкт-Петербург. Работала вечерним воспитателем и вместе с комендантом и кастеляншей составляла  троицу, которая пыталась управлять сложной жизнью рабочего общежития механического завода. Мои подопечные, проживающие здесь, давно имели своих детей и, то ли по-отечески, то ли с раздражением называли меня «воспиталкой».
В обязанности мои входило постоянное пребывание в общежитии в вечернее время для поддержания порядка. Стычки между работягами и местными выпивохами происходили регулярно. И я должна была, если не утихомирить дебоширов, то хотя бы вызвать милицейскую подмогу.  Когда я впервые оказалась свидетелем подобного происшествия, то напрочь позабыла должностные обязанности и пустила все на самотек. Метнулась на четвертый этаж и шмыгнула в свою комнату. Быстро щелкнула дверным замком и накинула крючок. Потом для надежности придвинула тумбочку и пару стульев. И, не включая телевизора, легла спать.
Время и опыт научили меня справляться с собственными страхами. Когда начинались беспорядки, я героически устремлялась на первый этаж к стойке, где на невысоком помосте восседала вахтерша преклонного возраста рядом с единственным в общежитии телефоном. Стойка была хорошо укреплена и вплотную прилегала к широкой входной двери. Дрожащим указательным пальцем я накручивала на телефонном диске цифры ноль и два. Взволнованным голосом вызывала милицию и садилась рядом с вахтершей, прикрывая лицо газетой. Якобы читала. Иногда дебоширы, чувствуя приближение административного возмездия, по собственной инициативе покидали здание. Когда они проходили мимо стойки, моя газета начинала сильно дрожать, а вахтерша замирала в ожидании чуда. Когда хулиганы переступали порог, она вежливо произносила “Всего хорошего!” и ловко задвигала алюминиевый засов полтора метра длинной и толщиной с кулак. Потом с победоносным видом закуривала папиросу, брала заточенный карандаш и невозмутимо погружалась в сложный мир советских кроссвордов, требующих безбрежного кругозора. Дверь держали закрытой минут пятнадцать. Не пускали даже проживающим. Вызов не отменяли, потому что мог возникнуть новый конфликт, а милиция могла и не приехать вовсе.
Итак, вечерами  я находилась дома, и чаще всего в своей комнате. Этот факт, как магнит, притягивал моих друзей. Во-первых, им хотелось поддержать меня, пусть даже морально. Во-вторых, они тянулись стройными косяками туда, где можно почирикать за чашкой чая. Наиболее воспитанные звонили на вахту, чтобы предупредить о своем приезде. Как позвать “воспиталку” к телефону, когда лифта нет, а больные ноги  не позволяли вахтершам бегать по лестнице? Житейский опыт подсказал им выход. Они наживали трехкратно на пожарную кнопку. Звук, сигнализирующий о бедствии, мощно разлетался по всему общежитию.
Когда Оник услышал его в первый раз, то схватил верхнюю одежду и кубарем слетел вниз, гораздо быстрее меня, готовый жертвенно тушить пожар своим единственным пальто.
– Пожар?! Нет, это воспиталку вызывают к телефону! – сообщил кто-то из проживающих Онику.
Телефон находился в состоянии только что родившей женщины. Малютка-трубка уже лежала отдельно, рядом, но была еще связана с ней шнуром-пуповиной. Не сдерживая внутри себя крики-гудки, она надоедливо вопила плаксивое «Алло!». Оник отстраненно наблюдал, как я подошла и прижала малютку к самому уху. Улыбнувшись вахтерше, он номинально поучаствовал в разгадывании кроссворда. И после того, как трубка вернулась в материнские объятия аппарата, взял мою руку и проникновенно посмотрел мне прямо в душу. Я почувствовала себя избалованной дитятей и, стараясь загладить вину, пригласила соседа на чашку чая. Там наверху скучала моя подруга.
– Симпатичная, да? – выспрашивал Оник по дороге, – А кем она работает? Чем увлекается? Видишь ли, чтобы кому-то понравиться, лучше говорить с ним о том, что этому человеку интересно…
– Работает она в НИИ, увлекается высшей математикой, – экспромтом сочинила я.
Оник взлетел на четвертый этаж, остановился у дверей комнаты и причесал растопыренными пальцами свою бородку. Переминаясь с ноги на ногу, ждал, пока я неспешно поднимусь, открою дверь и войду. Заглянул в комнату и замер в дверном проеме, увидев белокурую девушку.
Большие глаза, тонкая фигура и превосходное чувство юмора превращали мою подругу в лакомый кусочек для гурманов – мужчин. Чувствуя свою лакомость, она не умела отказывать им в интимных требованиях и отдавалась мягко и естественно, словно подпиливала свои ухоженные ногти. С математикой же она не была знакома вообще, а матерные слова употребляла так же легко и непринужденно, как Шопен мажорные нотки в своих неиссякаемых мазурках.
Очнувшись от потрясения первой встречи, Оник познакомился со девушкой и скромно сел на диван. Ее звали Светочкой. В ожидании чашки чая, который он никогда не пил, он с умным видом завел разговор о том, как дорога ему высшая математика, и что в молодости он был тайно влюблен в Софью Ковалевскую.
– О, Ковалевская всегда поражала меня своими красивыми умными глазами. С какой легкостью она осматривала все интегральные свойства чисел! – восхищенно говорил Оник, пытаясь ласково погладить белую Светочкину ручку.
– Ковалевская? Кто это? Ваша соседка?  – поинтересовалась Светочка. Оник с подозрением взглянул на меня. Я не сдержалась и расхохоталась. Он попытался обидеться, вытянул трубочкой губы, но не удержался и тоже покатился со смеху. Вечер удался. Позже на кухне он поделился своими впечатлениями:
– У нее такие… такие… влажные глаза, такая мягкая кожа!
Но, видимо, вспомнив о том, что я тоже женщина, или в отместку за высшую математику, погладил мою руку и сказал:
-– Ты тоже ничего, только вот кожа суховата…

3
Ромочка знал всех друзей Оника, которые часто к нему заходили. Определял ли он их по запаху, на слух или интуитивно, не могу сказать точно. Но когда приходила я, попугай делал всегда одно и тоже. Он подлетал ко мне, махал крыльями и шумел. Зная, чего хочет Ромочка, я сразу выкладывала на стол объект его желания - брелок для ключей в виде глобусообразного пластикового шарика с компасом. Он был ярко-синего цвета. Красные стрелки и буквы словно плавали внутри. Ромочка обожал его. Получая желаемое, он пытался взобраться на шарик. Скользил по нему слабыми лапками, искал, за что можно зацепиться. Махал крыльями и кричал, прокрикивал весь свой человеко-попугайский русско-армянский словарный запас: «Оник – джан, Цаветтанем», «Ромочка – шалун, проказник!» «Похчкашеф», «Ищите женщин» и так далее. Иногда менял порядок слов по своему собственному разумению: «Ромочка – шалун, Оник – джан – проказник!».
Светочка, наблюдая мизансцену с шариком, смеялась самозабвенно. За это время Оник вытащил из духовки люля-кебаб, посыпал его зеленью, достал из холодильника мацун, нарезал тонкими ломтиками сыр и вяленное мясо собственного приготовления, открыл бутылку грузинского вина, наполнил им бокалы и сел на стул между нами. Держа в одной руке тарелку с рисом, в другой хлеб, пахнущий костром, он смущенно улыбался, словно хозяин таверны, сумевший угодить своим посетителям - пиратам.
Оник готовил прекрасно и всегда и всех кормил. Он угощал симпатичных девушек и не очень, друзей – собутыльников, соседей, собак, ворон и прочих пернатых, которые чуть свет уже стучались клювиками в занавешенное окно его комнаты. Кормил щедро, вкусно, по-армянски сочно. Очень любил огородную зелень и поджаренный на огне хлеб. Он и потом, будучи нищим и больным, найдя хлебную корку, шел к газовой плите. Снимал с горелки крышечку, зажигал газ и обжаривал нанизанную на нож корку в голубоватом пламене газового костра. Если на улице стояло лето, он выходил на лужайку, срывал листья одуванчика или просто травку, посыпал хлеб солью и съедал все это медленно, тщательно пережевывая и причмокивая.
– Угощайтесь! Рыс! Люля-кебаб! Сир! – услужливо предлагал Оничек.
– Да, да, рыс с сиром, сир с рысом! Вина и мацуна! – хохотала Светочка.
Оник не обижался. Он родился и вырос в пригороде Еревана. И никогда так и не научился правильно говорить по-русски. Любовь к армянскому языку не позволяла ему освоить другой также хорошо. Колыбельные мамины песни, любовные айрены Кучака, откровения любимой девушки Гоар звучали только на родном языке.
– Я был глупым и смущенным тогда, счастливым и несчастным. Она рассказывала мне про свою собаку, жаловалась на соседских мальчишек, которые обзывали ее. И даже делилась своей сердечной тайной. Гоар влюбилась в парня, который жил на третьем этаже и повсюду гулял с гитарой. Теперь я не такой наивный, – говорил Оник, – знаю, что помимо любви душевной существуют и плотские утехи.
Он предавался таковым утехам так же неловко и взъерошено, как и его попугай взбирался на шариковый брелок. Пыхтя и отдуваясь, он елозил по Светочке, чувствуя ее внутреннюю недоступность и неотзывчивость. Не знал, как это преодолеть и покорить женщину физически, как не быть смешным…
4
Однажды я увидела дверь Ониковой комнаты приоткрытой. Я постучала, но никто не отозвался. Не слышно было даже чириканья и болтовни Ромочки. Я тихо вошла и увидела Оника, понуро сидящего на кровати. Он вытирал последние слезы.
– Оник, ты плакал?
Кивнув головой, он согласился:
– Плакал…
– Что-то случилось в Армении?
– Нет.
– Тебя бросила Светочка?
– Да, но нет, не поэтому…
– Что-то с Ромочкой?
– Нееет, что ты! «Короля лир» по телевизору показывали…
Оник сидел на кровати как нахохлившийся воробушек на веточке, не доставая ногами до пола. Он втянул плечи, опустил голову, обхватил ладонями локти и медленно покачивался. Свет был выключен, и наступающие сумерки укрывали его печаль. Молчание плотной пеленой расстилалось по комнате. Не верилось, что где-то рядом горел свет, и люди готовили еду, смотрели телевизор, смеялись, сплетничали, ругались. Вдруг тихим голосом он заговорил, цитируя Шекспира:
– « Отверженным быть лучше, чем блистать
      И быть предметом скрытого презренья.
      Для тех, кто пал на низшую ступень,
      Открыт подъем и некуда уж падать.”
Слова срывались в пустоту как капли воды в железную миску. Гулкие надрывные слова:
–... и некуда уж падать…и некуда уж падать…»
Произнося их, он еще больше ссутулился, наклонился вперед и уставился в одну точку на полу. Его овальная тень с острым выступом бородки нависала над кроватью и словно легонько подталкивала Оника вниз.
– Еще немного, и ты рухнешь на пол, а твоя тень развалится на твоей кровати. Хватит хандрить. Включай свет, ставь чайник, будем пить чай. –  Мой голос звучал преувеличенно оптимистично и сработал как толчок. Ромочка встрепенулся, зачирикал, взлетел и сел хозяину на плечо. Оник двумя ногами коснулся пола, тоже встряхнулся, поднял на меня большие покрасневшие глаза и улыбнулся.
Он тонко чувствовал красоту, любил поэзию, живопись. И даже работал в Ереване в музее искусств. В общежитии механического завода проживало много работяг, дебоширов и выпивох, но мало кто из них интересовался литературой. Я же не переносила алкоголь, но являлась собутыльницей Оника по искусству.
– Шекспир, конечно, гений. Но и в Армении много талантливых поэтов. Ты знаешь Нарекаци? Нет? Тогда слушай:
«…Но Божий суд не есть ли встреча с Богом,
Где будет суд – я поспешу туда!
Я пред тобой, о, Господи, склонюсь,
И, отречась от жизни быстротечной,
Не к вечности ль твоей я приобщусь,
Хоть эта вечность будет мукой вечной?»
– Оник, но ты же не веришь в Бога!?
– Нет, не верю, но люблю… поэзию. Армения – страна поэтов.  В начале нашего века турки уничтожили десятки тысяч армян. Они вешали, убивали, жгли и изгоняли армянское население. Но сколько тогда было поэтов! На каждый квадратный метр Армении – по одному поэту! Они не доживали и до тридцати лет. Их убивали, а они пели, пели и умирали, умирали, но пели… - говорил Оник и в его огромных глазах светилась гордость, что и он армянин…
Цитируя любимых поэтов, он смаковал вкусные строки, пьянея от них больше, чем от вина. И я читала ему стихи. Мы словно чокались ими, пили на брудершафт, хмелели от них.
– А вот еще, Оник, послушай:
«…Ребенок родился в положенный час
с положенным плачем
(может быть, чуточку более нежным, чем принято).
И все увидели сразу
(это нельзя было скрыть):
вместо глаз у него – две большие фиалки.
Какое смятение в лоне почтенной семьи!...
Папа-чиновник, ответственное лицо,
Был удручен больше всех...
...И только мать, немного оправившись,
не стала ни жаловаться, ни огорчаться.
Она взяла в руки младенца и тихо его укачала.
Поцеловала щечки,
погладила волосы.
И улыбнулась чиновнику:
«Не сердись. Все в порядке.
Это чудо-ребенок.
Он дивные вещи увидит.
Он будет пахнуть весной.
И потом это так приятно – иметь в доме живые цветы». *
Оник слушал, мечтательно склонив голову, перебирал пальцами черные четки бороды и покусывал свои сухие от поэтического запоя губы.
– Это стихотворение – про тебя, Оничек!
– Да? Спасибо. Я и в правду – чудо… в перьях, правда вместо глаз у меня не фиалки, а целые георгины. И папа мой никогда не был чиновником, но вот мама… мама… да…
Вдруг раздался трехкратный рев пожарной сирены.
– Меня к телефону.
– Подожди, не уходи.
Оник взобрался на табуретку и, балансируя на цыпочках, вытянулся стрункой, пытаясь дотянуться до самой верхней книжной полки. Это ему удалось, и он осторожно, словно хрустальную вазу, достал книгу - альбом, аккуратно спустился и сел на кровать. 
– Это Мартирос Сарьян, армянский художник. Смотри!
Он раскрыл альбом, словно Буратино сказочную азбуку. Яркие репродукции портретов, пейзажей Сарьяна, его натюрморты с многочисленными букетами цветов замелькали как калейдоскоп. Затем он закрыл книгу, прижал к груди, и, буквально отрывая от сердца, резким движением протянул ее мне.
– Бери, храни, любуйся! – сказал Оник. – В моей комнате слишком много чужих, и потом, мне тоже хочется поделиться с кем-то своей любовью к Армении.
Он словно убеждал самого себя, что просто отдает мне на хранение дорогую для него вещь. Как в сейфе, надежно и недоступно, на моей книжной полке будет храниться его любимая земля Армения с буйством цветов, с выплесками радости, с солнцем, принадлежащем ей одной, небом, горами, фруктами, цветами, всем тем, что составляет и раскрашивает внутреннюю суть его родины.
* (Анхела Фигера Аймерич «Мальчик с фиалками». Перевод В. Столбова).

5

Наша троица общежитской администрации работала на механическом заводе, но появлялась там только два раза в месяц для получения аванса и заработной платы. Не могли же мы питаться святым духом! Тем более, мне ежедневно приходилось заваривать и употреблять черный, зеленый и даже красный чай со своими друзьями.
Какую работу мог выполнять Оник, тонко чувствующий, дружелюбный и наивный человечек, который приехал в Ленинград покорять культурную столицу, но устроился на завод ради жилья и прописки? Не отгадаете ни за что! Его рабочим кабинетом стал уличный строительный вагончик, в котором находились стол, стул, кровать и два огромных холодильника, где хранилось молоко. Много молока. И если крокодил Гена работал в зоопарке крокодилом, то Оник работал первый час трудового времени раздатчиком молока за вредность и… самим собой остальные семь часов. Поэтому, сами понимаете, отдельный голубой вагончик с кроватью ему был просто необходим.
В тот день на территории завода цвела и благоухала сирень. Ее ароматы переплетались с запахами солярки и мазута. Облака перемешивались с густым выхлопным дымом из заводской трубы. А гудящие звуки техники перемежевывались с птичьим пением.
Оник раздал молоко, болтая с теми, кому оно причиталось за вредность. Конечно,  не за плохие качества характера или неуживчивое поведение в коллективе. Рабочим давали молоко за ущерб, нанесенный здоровью, за удушающие запахи вредного производства. Сам Оник ни чая, ни молока не употреблял. Поэтому достал из холодильника бутылку пива и выпил,  рассматривая на стене плакат о вреде алкоголя. И, не снимая любимого пальто и шляпы, улегся на кровать досматривать утренние сны. Борода его торчала в потолок, подрагивая от усиленного сопения. Нос топорщился скальным выступом из бездны чернеющей шляпы, в которой прятались его глаза, всматриваясь в образы пивных сновидений.
– Да, работа - не бей лежачего! – скаламбурила я для себя, заглядывая в единственное оконце голубого вагончика. – Ты, спящий дон Кихот советского времени, даже не снял свое шляпное забрало. Так и дрыхнешь в нем! Какие подвиги ты совершаешь в своих снах? С какими ветряными мельницами сражаешься? Смешон ли, жалок ли ты в своем обличии? Я не знаю… Что ты видишь во сне? Чему улыбаешься? Может быть, влажные глаза Светочки, в зрачках которой отражаются маленькие смеющиеся Оники. Может быть, грустные родные глаза матери. В них искрится армянское апельсиновое солнце, рассыпаясь на блики. Отложив дела, мама медленно наблюдает, как пейзаж за кухонным окном с сиреневой горой вдалеке, с белесыми домами, с цветами невероятных оттенков вдруг сворачивается и непостижимым образом превращается в крылья пролетающей бабочки. Она кружит на кухне его детства и улетает прочь, вновь становясь картиной за окном.
Я часто вспоминаю Оника таким: спящим, улыбающимся, спокойным. Скоро огромная махина советской экономики, которая держалась на волоске единой партии, рухнет в одночасье. Механический завод окажется на грани банкротства и уволит, сократит все ненужные никчемные свои единицы. Зачем воспитывать взрослых и раздавать молоко? Люди сами способны покупать продукты и заниматься саморазвитием.
Сейчас я часто думаю о том, почему пьянство для советских граждан стало и отдушиной, и формой протеста. Во времена застоя каждый уважающий себя интеллигент обязан был пить: вино для услады души, водку на зло системе, коньяк для понимания своей исключительности. Я представляю нашу страну после Великой Отечественной войны в образе солдата, который, познав смерть, голод и нищету, затянув потуже ремень,  восстанавливал из руин города и села. Он победил в войне страшного врага и знал, что скоро заживет сытно и вольготно. Еще немного, и дети его будут накормлены и счастливы. Он сделал для этого все. Иногда он пил, чтобы заглушить боль и горе от пережитых ужасов. Иногда, чтобы снять усталость и порадовать душу. Он видел, что его дети растут, учатся, влюбляются. У них больше возможностей, больше радости. Им хотелось жить красиво, пить вино, танцевать, слушать легкую музыку. Экономика крепла, урожаи преумножались, виноградники зрели. Огромная страна шла прямиком в коммунизм. Время сытости и стабильности наступало. Каждому – по потребностям, от каждого – по способностям. Нет безработицы, нет тунеядцев. Есть Шура из бухгалтерии, которая делает что угодно, только не отчеты. Есть раздатчики молока и вечерние “воспиталки”. Есть уверенность в завтрашнем дне. И даже, если ты не реализовал свои способности, ты не пропадешь! Огромная страна тебя не бросит!

6

Осень казалась беспросветной. Дождь поливал длинные хвосты очередей в магазины, где продавали хлеб, яйца, сахар и макароны по талонам. Ветер дул так яростно, что мусор, неожиданно заваливший город, чувствовал себя вольготно и кружил по воздуху вместо улетевших птиц. Этот ветер принес свободу.
Возрождались православные храмы, но и секты росли как грибы. По городу бродили, словно призраки, кришнаиты с ведами в руках и предлагали прохожим познать свою карму. На площадях выступали христианские сектантские проповедники. Помню, один из них распевал под звуки электрогитары джазовую молитву со словами «Господи, Иисусе, помоги мне и моей соседке Люсе!» На стадионе имени Кирова на Крестовском острове братья Иеговы установили огромный бассейн и по воскресеньям крестили в нем новоиспеченных иеговистов сотнями.
Газетные разоблачения сталинских репрессий соседствовали с достоверными отчетами об исследованиях сексуальных межполовых контактов американских космонавтов, проводимых на нашей орбитальной станции «Салют».
Телевизоры сияли от неугасающей красоты рабыни Изауры. Они взрывались от бесконечных интриг сериала “Санта-Барбара” и заряжались вместе с водой чудодейственными экстрасенсами Чумаком и Кашпировским. Молодежь познавала прелести разврата, а школьники - блаженный запах клея «Момент». К соседнему дому напротив общежития подползали коматозными улиточками подростки, бросали деньги с камешком внутри в открытое окно и ждали свою долгожданную дозу.
Скромный образ советского строителя коммунизма лопнул как мыльный пузырь. Инженеров и технологов потеснили новые модные специальности – менеджеры, бухгалтеры, бандиты, сутенеры, посредники. Энергия шальных денег создавала новый принцип постсоветского бытия: нахапать и разбогатеть, перепродать и разбогатеть.
7

После сокращения Оник, как и все приличные безработные, захотел стать миллионером. Каждое утро он придумывал прибыльное дело, но к вечеру остывал к нему, осознавая тысячи преград, стоящих на пути к большим деньгам. Сначала он собирался открыть ресторан с зазывающим названием «У Оника».
– У Оника? На слух похоже на сложное женское имя или на науку типа экономики, но изучающую каких-то УО*. – веселилась я.
Он хотел привозить из Армении марочный коньяк и продавать его сразу на Московском вокзале, не отходя от кассы. Планировал раздобыть рясу священника и, вооружившись крестом, просить милостыню в отдаленном от механического завода районе нашего большего города. Мечтал стать писателем и рассказать людям о чем-то самом важном, но при этом набить карманы деньгами и получить в придачу толпу поклонниц. В конце концов, он, наконец, нашел свою денежную жилу.
Оник организовал маленький газетный бизнес. Он закупил оборудование в виде складных столиков со стульчиками и нанял в работники местных выпивох и бедных студентов. Брал в кредит успешный ассортимент бульварной прессы и в ус себе не дул. С утра – газеты, вечером – деньги. Купюры складывал в коробочку и прятал в шкаф под навесным замком, специально приобретенным у бывшей кастелянши. Ключ вешал себе на шею.  И спокойно готовил ужин, приглашал гостей, пил вино, иногда елозил по случайным женщинам и спал, не беспокоясь о том, что кто-нибудь украдет ключ.
И я подрабатывала продажей газет. Во-первых, не сложно было убедить себя, что мне не столько нужны деньги, сколько возможность заняться самовоспитанием. Наставлять проживающих я уже не могла. Во-вторых, я решила поубавить спесь надменной интеллектуалки и развить личный артистизм в образе газетчика начала двадцатого века. По телику часто показывали документальные хроники того времени. Я запомнила мальчишку, который бежал по площади, еле удерживая кучу газет в левой руке. Правой он сжимал последний выпуск и размахивал им, как знаменем революции, крича: «Ленин в Смольном! Покупайте свежий номер! Ленин и большевики!» Конечно, я не бегала и не кричала, но выручку приносила хорошую. Иногда Оник брал меня на оптовую газетную базу, отчасти для компании, отчасти для того, чтобы таскать тяжелые сумки с газетами. И, когда мне было совсем тяжко это делать, он подбадривал меня, называя нежно «Мой друг и оруженосец Санчо Панса».
*УО – умственно отсталый (шуточная аббревиатура советских школьников).

8

Не знаю,  осознавал ли Оник смешную непохожесть на других, свое донкихотство. Наивный и открытый, он стал приманкой для разного рода происшествий и бед. Ему не хватало воли, усилий, стержня. Большой столичный город соответствовал его идеалам и разжигал культурный пыл, но вместе с тем затягивал на самое дно жизни.
Как – то вечером к Онику постучалась компания: дворовой гопник Тимоха, его подружка Муха и пара случайных собутыльников. Они не закрыли за собой дверь, и я стала невольным свидетелем происходящего. Оник читал.
– Наш профессор читает... – нараспев съехидничал Тимоха, грузный парень с толстыми губами и лысеющим затылком. –  Выкинь ты эту макулатуру. Вот мой любимый 33 портвейн.
– Почему это я должен выкинуть книгу? – вскипел Оник. – Вот, Тимоха, тебе сколько лет?
– Двадцать два.
– А писателю, который написал эту пьесу, было бы уже сто двадцать два, если бы не помер. Это ведь Максим Горький. Хоть и жил давно, а все про нас с тобой знал и в книге этой описал жизнь нашу горькую.
– Читала я твоего Горького в школе. – вступила в диалог Муха. – Больно пафосный. «Буря мглою небо кроет..”
– Какую бурю? Какое небо? Это Пушкин Александр Сергеевич.
– Горький тоже про бурю писал и про пингвина. Я помню.
– «Буря, скоро грянет буря!»
– А, точно. – обрадовалась Муха. – А про пингвина как?
– «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах».
– Да, весь класс смеялся над этой строчкой. – вспомнила Муха. Ее неаккуратно накрашенные яркой лиловой помадой губы расплылись в улыбке. Не смотря на сухие неухоженные волосы и дряблую кожу под глазами, она оставалась симпатичной женщиной.
– Муха, цыц! – шикнул Тимоха. – И как же твой Горький описал мою жизнь?
– А вот садитесь. Эта его пьеса «На дне». Послушайте:
«Люди все живут... как щепки по реке плывут... Живут без чести, без совести...»
– Как щепки, говоришь? А я так скажу, они как мухи над навозом мечутся… – захихикал Тимоха, поглядывая на погрустневшую собутыльницу.
– На себя посмотри… На щепку ты не похож, тостоват. А вот за кучу под мухами в самый раз сойдешь. – отпарировала Муха.
– Чего? – нахмурился Тимоха. – Я – человек отчаянный, бедовый. Могу и не сдержаться…
Один из товарищей Тимохи, светловолосый худощавый мужчина средних лет с усмешкой заговорил:
– А почему, Тимоха, ты отчаянный да пропащий? Да потому что твой «организм отравлен алкоголем...»
– Да, точно вы процитировали слова Актера. – обрадовался Оник, глядя на светловолосого мужчину. «Организм совершенно отравлен алкоголем». Да вы и похожи на него, на Актера этого.
– Я, может быть, и похож. Да другой.
– А помните, как Лука убеждал Актера, что он не совсем пропащий? – заторопился Оник, –  про лечебницу ему рассказывал, лечиться уговаривал от пьянства...
– А кто это такой – Лука? – заинтересовалась Муха.
– Да так, святоша один.  – разъяснил новоявленный Актер. – Помогал униженным и больным. – Только ты, Оник, хоть и хочешь походить на него, да нутро у тебя другое. Силенок то душевных маловато. Да и странный ты какой-то.
– А Лука говорил, – прошептал Оник, опустив голову, – «все мы на земле странники... что и земля-то наша в небе странница».
– Не знаю на счет всей земли, но страна наша – сейчас точно странница! Куда идет? Куда летит? В пропасть ли? Или душу свою искать? Один черт лысый знает... – светловолосый мужчина замолчал, и в комнате повисла неловкая пауза.
И вдруг Тимоха подскочил и громко возмутился:
– Да ну вас с вашими душами! Пришел портвейна выпить сладенького, а вы меня тут горьким поите. Надоело! В стране бардак, и в голове моей бардак. Везде бардак. А и пусть! Зато весело!
Он быстро откупорил бутылку и залпом выпил треть из горла. Вытер пухлые губы и подошел к окну. Взялся за штору двумя руками, да и рванул со всех сил вниз. Карниз рухнул, штора безвольно растеклась по полу.
– Ты чего? Сдурел? – закричала Муха. – Тебя здесь принимают, а ты пакостничаешь?
– Да ладно тебе.
– Разволновался? Садись, сынок, успокойся. Сейчас выпьем. Оник, давай еще стаканы! – светловолосый достал из сумки большую бутылку спирта «Рояль», открыл ее и поставил на стол.  Посмотрел на книжную полку и взял первую попавшуюся брошюру.
 – О, вот эта подойдет! Ленин о государстве. Библиотечная… – Он открыл книжку и прочитал: «Было время, когда государства не было. Оно появляется там и тогда, где и когда…»
В этот момент Оник поставил стаканы на стол, а светловолосый, наливая спирт, начал с ухмылкой импровизировать:
– Государство появляется там и тогда, где и когда… появляется водка… – Прозрачная жидкость полилась, булькая и урча. – Не где и когда нужно было писать Ленину. А постольку, поскольку. По сколько наливать? По столько. Ваше здоровье...
– Между первой и второй перерывчик небольшой. Где там начинается государство?
– А начинается оно там и тогда… где и когда… По сколько наливать?
– А вот по столько!!! И еще раз по столько…
– И вот там и тогда, где наливают постольку, поскольку хочешь, там и начинается наше государство!
9

Прошло несколько месяцев. Войдя к Онику в комнату, Светочка осмотрела стены, присвистнула от удивления и, наконец-то, выдала:
– Эта комната называется «Насрано»?!
Не важно, что в ней был холостятский бардак. На полу валялся мусор и на замызганном столике лежали остатки пищи и выпивки. Не они притягивали взгляд. Птичий помет, стекший и засохший светлыми штукатурными ручейками на синих обоях, заставил Светочку так высказаться.
– Отличное гнездышко для высиживания яиц. Называется «Насрано» – углубила свою мысль моя подруга. Оник, разбуженный нашим вторжением, улыбнулся нежданным гостям, спрыгнул с кровати и мило зачирикал:
– Да, да, мой скворечник всегда открыт для таких милых пташек, как вы!
Он быстро смахнул остатки пищи в помойное ведро и побежал на кухню ставить чайник. Вернулся помытым и причесанным, с заваренным чаем и парой бутербродов.  Услужливо улыбаясь и вытягивая трубочкой губы, он поведал нам историю своего домашнего зоопарка:
– Ромочка скучал. Он ведь часто оставался дома один. Сначала я подарил ему пернатую подругу, но она клевала его, не подпускала к себе. Потом купил черепаху у метро. И она снесла в моем шкафу одиннадцать яиц. Одно я съел.  – Оник поморщился. – И скажу, что перепелиные лучше. И представляете, через время вылупились две черепашки. Я отдал их соседским детишкам. И потом, знаете, у меня это стало, как хобби. Ромочка очень любопытный и всегда интересно реагировал на новых друзей, на хомячков и белых крыс. Однажды приятель принес маленького кролика, но в моем курятнике так жарко, что кролик быстро помер.
И вот примерно месяц назад я был навеселе и почти ничего не помнил. Но друзья рассказывают, что я пожалел бабушку, которая не могла избавиться от филина… А, может быть, и филина со сломанным крылом. Короче, я его купил за десятку. Летает неважно. В зоопарк его не взяли. Поэтому живет у меня: днем за шкафом, а ночью кружит над потолком, садится на карниз и все высматривает кого-то. Однажды я познакомился с выпивохой и пригласил его в гости. Мы хорошо поддали и заснули. Вдруг этот парень стал истошно кричать: «Белая горячка! Белая горячка!» Я проснулся, стал его успокаивать. А он не унимается: «Допился, уже совы мерещатся, кружат над головой». Он мне так и не поверил, что видел не настоящую белую горячку, а моего филина. Убежал домой. Приятели говорят, уже две недели не пьет!»
Мы хохотали взахлеб. Светочка даже подвывала. Смеялся и Оник, но как-то отстраненно, с грустинкой во взгляде. Ведь он был начитанным человеком. Мне кажется, именно культурный багаж подсознательно подсказал ему купить филина в друзья Ромочке. Ведь знал же Оник историю маленького принца, который полюбил розу, но все-таки попросил нарисовать барашка, готового эту розу съесть. Знал, но купил хищную птицу. Конечно, добрый дяденька нарисовал барашку намордник, а Ромочка жил в клетке. И никакой филин не мог забраться в нее. Но однажды Оник уехал на пару дней в деревню к друзьям. А подслеповатая соседка, присматривающая за его зоопарком, почему-то решила, что попугай в клетке, и закрыла ее на щеколду. Онику часто снилось потом, как Ромочка пытался забраться в свой безопасный домик, как спешил клювиком приподнять тяжелейшую задвижку. Ничего не осталось от Ромочки, кроме нескольких перьев и пары запекшихся капелек крови. Оник отнес филина в парк, в тот самый, где когда-то нашел себе друга. Раздал детям всех хомячков и бурундуков, и больше никого никогда не заводил.

10

Пришла сырая и снежная зима. Коммунальные службы работали плохо. Дворы утопали в снежно-соленой кашей. Сосульки падали людям на головы. Но виноватых не находили. В переходе метро поставили большой газетный киоск, не терпящий никакой конкуренции. И работники Оника торговали газетами на свежем слякотном воздухе. По доброте душевной он иногда подменял их на рабочем месте, чтобы те могли обогреться в теплом подъезде ближайшего дома. 
В любимом пальто и в шляпе, в дутых сапогах на босу ногу стоял он в тот день у столика и держал раскрытый большой черный зонтик над газетами, оберегая их от чрезмерного увлажнения. Народу проходило мало. Подошла статная женщина с красивой девочкой лет пяти. Оник с умилением посмотрел на ребенка. Красное пальтишко со страниц модного журнала и элегантная сумочка делали ее похожей на маленькую леди. Из-под меховой шапки выглядывали рыжие кудряшки. Губки казались сочными, словно накрашенными. А глазки блестели, удивленно смотря на мир. 
– Что вам, мадмуазель? – пропел Оник, обращаясь к девочке. Женщина недоверчиво посмотрела на бородатого кавказца, купила программку и поспешила к своему автомобилю, крепко держа дочку за руку. Девочка, оглядываясь, улыбалась Онику. И он сиял, как металлическая крыша на морозном солнце.
Вдруг он услышал резкий звук тормозов. Черная импортная машина с тонированными окнами остановилась как вкопанная. Оттуда выскочили два бугая. Тот, что пониже, держал в руках автомат. Он направил ствол на ребенка, снял с предохранителя, энергично отвел затворную раму назад до отказа и быстро отпустил ее. Затем произошло что-то странное. Оник услышал треск короткой автоматной очереди и слова бандита, обращенные к женщине: «Это тебе за неуплату долга!» Затем еще: «Эй, ты, придурок с зонтиком. Вякнешь что-нибудь мусорам, пожалеешь!» И только в тот момент он понял, что все время пристально смотрел на красное большое пятно, пылающее на грязном снегу. Смотрел, не понимая, на что смотрит, не распознавая деталей и даже не моргая широко раскрытыми и без того большими глазами. Смотрел неподвижно, боясь пошевелиться, повернуть голову, даже вздохнуть. Смотрел в ужасе, не в состоянии перевести взгляд на мать. 
Оник ходил через день в отделение милиции, давал показания, вспоминал особые приметы преступников, возвращался домой усталым и пил.
– Эти бандиты, они, что, из камня? Они ведь учились в советской школе, были пионерами, помогали пенсионерам. Откуда они взялись? Из нашего счастливого детства?! Из нашего «Простоквашино» и «Ну, погоди»?! Ну, ладно, пить, дебоширить, драться. Но вот так… из автомата малышку… Они ведь, наверняка, песню в школе разучивали «Стоит под горою Алеша, в Болгарии русский солдат…». И цветы, наверняка, возлагали к памятнику советскому солдату с ребенком на руках… Нет, не Союз рухнул, а что-то совсем другое, внутреннее, сдерживающее… Свободная Россия! Вот она какая, свобода то бывает.
Я молчала. Смотрела на друга, но видела того Оника, который вернулся домой без зонтика и газет, того Оника, который сидел на кухне с дрожащими руками и стучал зубами. Он пытался пить, но не мог, запинаясь, говорил и на полуслове замолкал. Хмурился, а потом опять бормотал бессвязно и суетливо.

11

Беда не приходит одна. Черная полоса тяжелым грузом ложилась на наши плечи. Буквально через пару недель я столкнулась с Оником на лестнице.
– А ты куда идешь?
– В магазин.
– А ты?
– Я на первый этаж к Колесниковым. – ответил он. – Ты Олю знаешь?
– Наслышана. Тоже мне мамаша. Трое детей. Мужа выгнала. Связалась с наркоманами. На кого теперь она похожа? Взгляд безумный. Волосы как пакля. Наглядный экспонат в агитации по борьбе с наркотиками. – стала возмущаться я, спускаясь по лестнице.
– Ее старший Сёмка работает у меня на газетах. Хороший парень. Не пьет. – говорил Оник. – Вчера потушил пожар дома. Заснула она с сигаретой в руке. Штора загорелась, постель. Так он ей волосы одеялом тушил. Сейчас зайду к нему, зарплату отдам. Подождешь меня? Я быстро... А потом с тобой в магазин.
Колесниковы занимали две комнаты на первом этаже. Оник зашел к Сёмке, забрал непроданные газеты и заплатил ему на пять тысяч больше. Неожиданно тихо вошла Оля. Обесцвеченные не расчёсанные волосы с сожжёнными концами торчали во все стороны. Глаза были опухшими, злыми.  При виде денег в руках сына, закричала и попыталась забрать их. Но Сёмка, на бегу запихивая деньги в карман, прорвался в коридор. Мать схватила нож, лежащий на столе, и бросилась за сыном. Оник хотел остановить обезумевшую женщину, но та лягнула его ногой чуть ниже живота и метнулась к Сёмке. Сбила сына с ног, и они покатились по полу.
Пожилая вахтерша дрожащими пальцами набирала ноль-два. Я бежала и стучала во все двери, зовя на помощь соседей. Два десятка метров показались мне очень длинными. Словно я смотрела на происходящее в бинокль, но с другой стороны, в стекла, не увеличивающие, а уменьшающие и удлиняющие окружающий мир. Оник медленно поднимался, пытаясь прийти в себя от нанесенного удара, и, покачиваясь, приближался к ним. Парень сумел побороть мать. Он крепко прижимал ее локти к полу, отклоняясь от ножа, который та судорожно сжимала в правой руке. Оба дрожали, особенно Сёмка. Слезы капали из его глаз на нож, на ее грудь, плечи и лицо. Он крепко держал Олю, но плакал и жалобно повторял: «Мама… мама… мама…».
Само время остановилось и замерло, слушая и созерцая происходящее. Оно проглотило ком в своем необъятном горле и засуетилось, заспешило куда-то, чтобы отвлечь себя и нас от этого безумия. Оник бросился к Оле, быстро сжал ее руку и заставил выронить нож. Подбегали соседи. Вахтерша открывала дверь милиции, которая приехала на удивление быстро. Группа захвата, в масках, с автоматами. Скрутили Олю и быстро повели к выходу. Она кричала, что здесь прописана и проживает, сын сам на нее напал, она всего лишь защищалась. Соседи сбились в кучку, обсуждая происходящее. А Оник… Время опять замедлило свой ход… Оник сидел на полу, облокотившись о стену, обнимал Сёмку, плачущего навзрыд, гладил по голове и шептал растеряно: «Ты…ты… на нее не обижайся… Она ведь мать… Мать – это святое… святое, сынок…»

12

Время вытесняло все мелкое и незначительное. Складные столики стали не актуальны. Большой газетный бизнес выдавил Оника из переходов, из улицы, отовсюду. Сначала он пытался искать работу, простую, уже не мечтая о деньгах. Подрабатывал грузчиком. Друзья пристраивали его в частные конторки. Но неспособность организовать себя на что-то длительное и кропотливое, возрастающая потребность в алкоголе вновь возвращали Оника в каморку к приятелям собутыльникам.
Прошло несколько лет. Друзья и знакомые стали сторониться Оника. Некоторые, встречая его на улице, отворачивались и делали вид, будто не знают его. Кто-то подавал ему мелочь, кто-то еду, но все понимали, что долго он не протянет. Как-то я  столкнулась с Оником на общей кухне. Он, конечно, попросил денег и сказал, что зайдет в гости. Через десять минут, сбегав в аптеку за настойкой боярышника, тихо вошел в мою комнату.
– К себе я не пойду, не хочу делиться…
Трясущимися руками он попытался налить настойку в рюмку, но не смог. Выпил из бутылочки. Подождал, пока пройдет спазм лицевых мышц и закончится дрожь в руках, и заговорил скорее для себя, чем для кого-то:
- Ты думаешь, я хочу пить. Нет, мне нужно унять, только унять эту боль. Боль вовсе не душевную, а физическую. Это не я пью водку. Она пьет меня. Выпивает до дна залпом. А иногда понемножку, смакует. Я – бесцветная мутная тридцати семи - градусная жидкость, заключенная в телесную бутылку. И что-то страшное, непонятное сосет меня, пытается мною унять свою неведомую дрожь… И это очень страшно… А вчера я ходил с ребятами на помойку. Они спокойно в ней ковыряются, что-то выискивают… Как далеко Армения! Раньше, когда еще Ромочка был жив, моя Армения мне снилась каждую ночь. Я тогда еще писал рассказы. Помнишь мои рассказы? Я ведь отдал их тебе вместе с Сарьяном. Они ведь там и лежали, в его альбоме. Напечатай мои рассказы. Ты их читала? Ты помнишь мои рассказы?... Как я могу поехать в Армению?! Как могу показаться матери?! И даже, если она в мире ином, я и на могилу к ней не достоин прийти…
Оник говорил, а я вспоминала, где же его рассказы. Я, конечно, их читала, но совсем не помнила, о чем они. Он ушел, и я уехала в отпуск, так и не отыскав альбом Сарьяна.
Прошли годы. Я давно живу не в общежитии, а в собственном доме и воспитываю собственных детей. Решив написать эту повесть, я вспомнила Оника от волос до мигающих кроссовок, его слова, друзей, птиц. Но никак не могу вспомнить, о чем он писал рассказы. Я перевернула весь чердак. Нашла все книги, которые он мне дарил, нашла его любимого Сарьяна. Но рассказов, написанных круглым мелким детским почерком, там не оказалось. Я перебрала все старые бумаги. Я ведь теперь бухгалтер, а бухгалтеры ничего не выкидывают. Нашла пожелтевшие листы в клеточку с любимыми стихами.  На одном из них была цитата из стихотворения моего приятеля Вадима Тартаковского:
«…Эх, вы мои непьющие друзья!
Как голуби вы ждете ломтик булки,
Чтоб, поклевав, загадить переулки,
И ворковать о смысле бытия».
Я рассматривала свои рисунки, читала стихи и прозаические рассуждения о жизни, о вдохновении, о людях: «В такие моменты, когда человек смущается, у него краснеет душа…». Стояла поздняя осень. Листья облетели, и только красные гроздья калины напоминали об лете. Чердак успел промёрзнуть. Я сидела в теплом свитере, озябшими руками перебирала старые вещи и вспоминала прошлое, пока из какой-то пыльной щели не вылетела бабочка, сонно размахивая яркими цветами крыльев...

13

Та наша встреча оказалась последней. Нищий и безнадежно больной Оник по-прежнему кормил птиц. Если подавали сто рублей, он покупал выпивку на девяносто и семечек на десять. Пытался ими закусывать, но большую часть отдавал воробьям. И не было в этом ничего из того, что испытывает большой человек, жалобно смотрящий на мерзнущих маленьких пташек. Не любовь к пернатым заставляла Оника им помогать. Он находился с ними на одном уровне, на одной ступени. Он подавал им так, как делился с собутыльниками алкоголем и остатками пищи. Оник сам был птахой, воробышком, сидящим на помойке и разгребающим лапками всякий хлам. Безразлично и безучастно выковыривал он большим армянским клювом частички пищи, быть может, чуть-чуть более брезгливей вглядываясь в заунывные остатки ежедневного человеческого быта.
Он и умер как птица. Замерз, пролежав всю ночь у дверей общежития. Сонные соседи обнаружили его утром, испытывая жалость больших людей к замерзшей птичке, но думали о том, как бы поскорее выбросить трупик. Оник отмучился, считали они. Общежитская комната освободилась. Да и алкаши не будут шастать туда – сюда.
Что же ты увидел, Оник, в тот миг, когда твой вялый пульс отсчитывал последние удары, а перед глазами проносились последние зрительные образы ускользающего мира? Кто укрывал тебя черным крылом, как погребальным покрывалом? Не тот ли филин, которого ты приютил в своей душе? Он разорвал тебя в клочья, сожрал кровавую плоть твоего огромного сердца и распухшей печени. Остались лишь тягучие капли крови, твоей армянской крови, и несколько легчайших, почти невесомых перышек твоей сути, твоей улыбки, твоей всклокоченной бороды…
Эх, Оник, как же я могла потерять твои рассказы?