Однажды на Рождество

     - Выходю я, значить, за калитку. Тишина, снежинки кружутца, красотищща, глазу невозможно! Глядю, Ражиство в красной шапочке плывёть…
 - Кто? – округлили глаза бабы. Долго смеялись, заливисто, с удовольствием.
 - Хто-хто, Ражиство!
 - Рождество? Ой, ну ты даёшь, дядь Гриш!
       Дядька Гриша, сам чуть посмеиваясь, затягивался папироской и брал невыносимо длинную паузу. Бабы, к таким манёврам привыкшие, терпеливо заглядывали ему в рот. Насладившись, дальше некуда, дядя Гриша продолжил:
 - Дуры вы, бабы, дуры! Вот вам крест святой, видел, как вас!
 - Ну, и что дальше-то? Что потом? Проплыло и всё?
 Опять хохочут. Довольные...
   Пошевелил бровями, молодясь и заигрывая:
 - Если ба! А то подходить прям ко мне и бац у руку жмэню конхвет!
    Тут уж вовсе со смеху покатились. Рассказчик, прикрыв рукой щербатый рот, довольно улыбался. Любил он байки потравить, чего только не выдумывал, чтобы понежиться в центре внимания. Но кто бы знал, что на этот раз он делился чистой правдой!
     Было это давно, лет семь тому назад. А может, больше или меньше, кто их считает, эти года? Выпили они с мужиками в ночь на Рождество в бане у соседа. Еле живой дотёпал к себе домой. Крепко парились они, а пили ещё крепче. Вытошнило по дороге раз сто. Повис на обледенелом заборе, ни жив, ни мёртв. Чуток повисел, легче стало. Расчистил снег на лавочке возле хаты, запахнул тулупчик, сел, дышит через раз.
               Длинные зимой ночи, тёмные, а тут вроде чуть посветлело. Спьяну он не понял, от снега бело или дело к рассвету. Его колотила такая похмельная дрожь, что аж подскакивал. Снег падал крупными-крупными хлопьями, словно они из бумаги вырезаны. Внучка такие делает, а потом на окна наклеивает.    
       Вдруг невдалеке силуэт появился. Неясный такой, не очерченный, как будто чуть растворённый в снегопаде. Может оттого, что сам белый. Или голубой. Только шапочка красная с белой оторочкой. И всё ближе, ближе… И не идёт вроде, а над снегом плывёт. Девочка! Юная, тоненькая. Гришка замер весь, даже колотиться перестал. Губы его не слушаются, но кое-как вымолвил:
 - Ты кто?
 - Я? Рождество!
И засмеялась. Тоненько так, серебряно. Смех прозвенит и тут же тает. Потом протянула руку, а он, как загипнотизированный, свою протягивает. Коснулась мягко, пушисто, что-то в его руку, почти одеревеневшую, положила. Пока разгляделся, что это конфеты, она исчезла.
              Проспался, своим рассказал. А внучка давай смеяться: «Деда, - говорит, - да это из наших кто-то! Школьный драмкружок рано утром собирался в местном клубе и уезжал с представлением аж в область. Даже грамоту привезли. Точно, кто-нибудь из них мимо шёл!»
  - Э-э-э, сама ты драмкружок! – защищался дед. Сам-то он очень хотел, чтобы тогда с ним настоящее чудо приключилось. А бабы… Пусть посмеются! Очень он их любил, баб этих. И повеселить, и вообще…