Николай Олейников, или Из жизни насекомых

Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, –
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут…

Эти строки Николая Олейникова я вспоминаю чаще других. В них явная двуплановость: с одной стороны трагедийность нашей жизни, с другой детская веселость четырехстопного хорея.
Такая же двойственность сквозила и в его жизни. В 1918 году ушел добровольцем в Красную армию. В 20-м вступил в партию большевиков. Далее, по сути находясь на партийной службе, работал в различных газетах и издательствах. И в это же время писал свои искрометные ни на что не похожие стихи.
20-е годы – новые времена, новая жизнь, новая литература. В стране появляются всевозможные группы и группировки: «Кузница», «Октябрь», «РАПП», «ЛЕФ», «Перевал», имажинисты, конструктивисты, «Серапионовы братья»… Все они носят в большей или меньше степени красный оттенок. И только в Ленинграде возникает странное объединение, называющее себя «ОБЭРИУ». Из поэтов-предшественников им ближе всего был Хлебников. Из художников того времени – Малевич и Филонов. Трудно сказать: кто среди них был лидером: Даниил Хармс, Николай Заболоцкий или Александр Введенский? Во всяком случае – точно не Олейников. Он дружил с ними и по духу был обэриутом, но официально вступить в их компанию – не хотел. Даже когда они приглашали его к себе на сцену – предпочитал оставаться в зале. Всё-таки члену партии не пристала вся эту литературная кутерьма.
И еще одно обстоятельство отделяло Олейникова от прочих обэриутов. Он был ироником. Конечно, ироничность была присуща всем обэриутам, но у Олейникова она носила явно выраженный характер. Хармс и Введенский посвящали себя театру абсурда. Поэзии раннего Заболоцкого была присуща сатиричность, замешанная на филологических изысках и домашней философии.
Так вот Олейников был ироником, а ироникам присуща, если не одинокость, то обособленность. Со времен Мятлева, которого Пушкин звал Ишкой Мятлевым. Сам Олейников называл себя внуком Козьмы Пруткова – тоже ведь не вступавшего в какие-то лит. компании. А еще был Саша Черный. А буквально через пару лет после гибели Олейникова в России появился его тезка – Николай Глазков.
Но Глазкову я уже посвятил как-то целый вечер. Сегодня – разговор об Олейникове. Конечно, он что-то взял у Хлебникова, увидев в нем примитивиста с детским взглядом на мир и детским синтаксисом. У него Олейников учился гротескным несовпадениям между лексической и стилистической окраской слова. Вот строки Хлебникова:

И голубя малиновые лапки
В прическе пышной утопали
Он прилетел, осенне-зябкий –
Он у товарищей в опале.

Впрочем, есть еще один предшественник Олейникова, которого связывали не только с нашим героем. Павел Антокольский вспоминает эпизод, когда прослушав стихи Заболоцкого, одна начитанная  дама воскликнула: «Да это же капитан Лебядкин!..» На что автор «Столбцов» невозмутимо ответил:  «Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, – не пародия, это моё зрение».
Капитан Лебядкин – персонаж «Бесов» Достоевского. Далеко не главный персонаж, но весьма запоминающийся читателю. Отставной капитан Лебядкин, пожалуй, самый ничтожный, самый никчемный персонаж Достоевского, над которым «все смеются и который сам позволяет всем над собою смеяться, если платят деньги». Он живет в грязных комнатках с оборванными обоями, спит на замызганном полу, беспробудно пьет вино, разбрасывает революционные листовки да сочиняет стишки, каковые сам безмерно ценит:

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан
Полный мухоедства.

И конечно, Олейникова тоже начали сравнивать с этим Лебядкиным. А он и не скрывает своего родства: пишет стихотворение с эпиграфом (правда, немного видоизмененным) из Достоевского:

ТАРАКАН

Таракан попался в стакан.

Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждет.

Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.

…Вот палач к нему подходит,
И, ощупав ему грудь,
Он под ребрами находит
То, что следует проткнуть.

Потом описывается, как на таракана наваливаются вивисекторы и своими сто четырьмя инструментами рвут его на части. И завершается эта трагедия так:

На затоптанной дорожке
Возле самого крыльца
Будет он, задравши ножки,
Ждать печального конца.

Его косточки сухие
Будет дождик поливать
Его глазки голубые
Будет курица клевать.

Еще одни важные «предшественники» Олейникова – это графоманы-современники. В журнале «Забой» Олейников работал с молодыми авторами и собирал их стихи. Вот пример:

Когда мне было лет семнадцать,
Любил я девочку одну.
Когда мне стало лет под двадцать,
Я прислонил к себе другу.

Из всего этого скрещенья иронических стилей и традиций, плюс собственных пристрастий у Олейникова получилась система чрезвычайного единства, при которой поэт становился, узнаваем по любой строчке (узнаваемость – вообще неотъемлемое свойство настоящего поэта). Признаками этой системы были: умышленный примитивизм, однопланный синтаксис при многопланной семантике, гротескные несовпадения между лексической и стилистической окраской слова и его логическим содержанием. Лидия Гинзбург, знавшая Олейникова и написавшего немало интересного и важного о нем, ввела понятие «галантерейный язык», определив его как «высокий стиль обывательской речи». На таком языке говорило мещанство XIX века. Олейников же «обратился к новой, современной формации галантерейного языка» 20–30-х годов, рожденной в среде новых советских обывателей (в этой связи можно вспомнить и героев Зощенко)».
Всё поэтическое творчество Олейникова можно условно разделить на три группы: собственно иронические стихи (именно так и называлась, кстати, его посмертная книга 1982 г., вышедшая в Нью-Йорке), необасенная поэзия и альбомные стихи.
Чуковский в «Чукоккале» заметил: «Его необыкновенный талант проявился во множестве экспромтов и шутливых посланий, которые он писал по разным поводам своим друзьям и знакомым. Стихи эти казались небрежными, не имеющими литературной ценности. Лишь впоследствии стало понятно, что многие из этих непритязательных стихов – истинные шедевры искусства».

*  *  *
                Ольге Михайловне Фрейденберг

Блестит вода холодная в бутылке,
Во мне поползновения блестят.
И если я – судак, то ты подобна вилке,
При помощи которой судака едят.

Я страстию опутан, как катушка,
Я быстро вяну, сам не свой,
При появлении твоем дрожу, как стружка...
Но ты отрицательно качаешь головой.

Смешна тебе любви и страсти позолота –
Тебя влечет научная работа.
Я вижу, как глаза твои над книгами нависли.
Я слышу шум. То знания твои шумят!
В хорошенькой головке шевелятся мысли,
Под волосами пышными они кишмя кишат.

…Я верю: к шалостям твой организм вернется.
Бери меня, красавица, я – твой!
В груди твоей пусть сердце повернется
Ко мне своею лучшей стороной.

Вообще, альбомная поэзия у нас традиционно находится где-то на задворках литературы, что неправильно. В ней (и Олейников тому подтверждение) можно обнаружить немало истинных драгоценностей.
В 1934 году Олейникову в московском журнале «Тридцать дней» удалось напечатать три своих стихотворения под названием «Памяти Козьмы Пруткова». В столичную печать попали «Служение науке», «Хвала изобретателям» и «Муха».

Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда еще молод я был,
Когда еще молод был я.

Бывало, возьмешь микроскоп,
На муху направишь его –
На щечки, на глазки, на лоб,
Потом на себя самого.

И видишь, что я и она,
Что мы дополняем друг друга,
Что тоже в меня влюблена
Моя дорогая подруга.

…Но годы прошли, и ко мне
Болезни сошлися толпой —
В коленках, ушах и спине
Стреляют одна за другой.

И я уже больше не тот.
И нет моей мухи давно.
Она не жужжит, не поет,
Она не стучится в окно.

Забытые чувства теснятся в груди,
И сердце мне гложет змея,
И нет ничего впереди…
О муха! О птичка моя!

На эту публикацию «Литературная газета» откликнулась статьей «Поэт и муха». Автор статьи Тарасенков писал: «Каким безнадежным, каким унылым скепсисом веет от этих внешне – «веселых», но по сути дела фиглярски-иронических строчек. В игрушечном мире, созданной в трех стихах Олейникова, становится холодно и уныло, ибо "веселье» поэта – искусственно, оно не рождается, как у боевых советских поэтов, оптимистическим мировоззрением и мироощущением поэта, а несет с собой всё разъедающий цинический скепсис».
Но я забежал немного вперед в рассказе о жизни Николая Макаровича. В 1925 году, уже будучи опытным редактором, он получил от ЦК ВКП(б) назначение в Ленинград, в газету «Ленинградская правда». Работал в редакции детского журнала «Новый Робинзон», созданного Маршаком. А в 1928 году стал редактором нового журнала для детей «Ёж», в котором регулярно публиковались Чуковский, Житков, Бианки, Пришвин, Шварц, а также обэриуты. Вместе с ними публиковался и сам Олейников – чаще всего под псевдонимом «Макар Свирепый».
Чуковский писал: «Никогда в России, ни до, ни после, не было таких искренне весёлых, истинно литературных, детски озорных детских журналов». И до сих пор журналы "Ёж" и "Чиж" считаются непревзойденными и самыми лучшими. В редакции царила атмосфера творческого задора, постоянных шуток и розыгрышей. Так например, в редакцию однажды пожаловал директор кондитерской фабрики и сказал, что они собираются выпускать конфеты «Ёж». «Не могли бы вы написать нам на эту продукцию рекламу?» «Охотно, – ответил Олейников. И тут же выдал: «Утром съешь конфету / «Ёж» – в восемь вечера помрёшь».
Но тучи сгущались, и партия, прибрав к рукам взрослую литературу, взялась и за «безыдейную» детскую. В 1935 году в «клетку» попал «Ёж», из него повыдергали все «колючки». В 1937-м – «Чиж». У него вырвали «крылья»: Николая Олейникова и еще нескольких сотрудников арестовали, детскую редакцию Госиздата разгромили. Чудом уцелел лишь Маршак.
 «Вивисекторы» из НКВД пришли за Олейниковым в разгар лета, расстрельного 37 года. А привели приговор в исполнение 24 ноября вместе с другими 50 «японскими шпионами». Из филолога-япониста и «участника контрреволюционной организации» Дмитрия Жукова, близкого к Бухарину, выбили показания на друга и ликвидировали вместе с ним.
Уже в 30-е годы стихи Олейникова стали ходить по рукам в самиздате. Пишут, что строки «Неприятно в океане / Почему-либо тонуть…» во время Великой Отечественной войны эти стали поговоркой подводников Северного флота. Видимо, в творчестве этого поэта был какой-то жизненно-необходимый витамин. Да и разве можно было, однажды прочтя или услышав, забыть эти строки:
 
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?

Жареная рыба,
Бедный мой карась,
Вы ведь жить могли бы,
Если бы не страсть.

Что же вас сгубило,
Бросило сюда,
Где не так уж мило,
Где – сковорода?..

Только в 60-е годы сперва в ленинградском «Дне поэзии», потом в «Вопросах литературы» появились небольшие подборки стихов Олейникова. А в перестроечном 88-м в «Библиотечке журнала «Крокодил» вышла небольшая книжка «Перемена фамилии», а  в 1990 году в «Советском писателе» – однотомник «Пучина страстей». В 2000 году вышло практически полное собрание стихов и поэм Олейникова в одном томе «Новой библиотеки поэта»: тираж 3 тыс. экз. 272 стр.
Кстати, Олейников любил цифры. Он был не только поэтом, но и математиком. Но однажды написал:

Надоело мне в цифрах копаться,
Заболела от них голова.
Я хотел бы забыть, что такое 17,
Что такое 4 и 2.

Я завидую зрению кошек:
Если кошка посмотрит на дом,
То она не считает окошек
И количество блох не скрепляет числом.

Так и я бы хотел, не считая,
Обозначить числом воробьиную стаю,
Чтобы бился и прыгал в тетрадке моей
Настоящий живой воробей.