Кое-что о славе

Благодаря соцсетям слава стала гораздо наглядней: многие ее себе делают буквально на глазах, успевай только следить за взаимообразностью похвал и выдвижений, фиксируемых онлайн в реальном времени. Для упорного и целеустремленного славоделания требуется прежде всего колоссальная выдержка, крепкие нервы: важно не поддаться на провокацию, не завязнуть в никчемной мелкой склоке, не упустить главный победный мотив литературного бытования - "у меня всё классно, пишу в бодром ритме, плюю на недругов всех мастей, я убежденный оптимист!" Именно такая позиция и вызывает наибольшее сочувствие и понимание у публики, хочется прикоснуться к неунывающему трудоголику, преуспевающему вдобавок: интуитивное желание, основанное на подсознательной аксиоме "с кем поведешься..." В связи с этим я задумался: что я в жизни делал не так, почему мне судьба не даровала ни славы, ни признания, ни даже минимального экзистенциально-творческого успеха? Отвечаю я на этот вопрос так. Я не успевал стать "своим" ни для кого. Нигде и никогда. Слишком частая смена профессий, дружеских компаний, жен, городов и стран, а также сопутствующего этому духовного фона, обогащала мой опыт, расширяла представления о мире, но при этом я пускал корни в новой среде и социокультурной обстановке - недостаточно глубоко. Я сейчас не говорю о поверхностности восприятия реалий, нет: я имею в виду тот факт, что мои мозг и душа проявляли непостоянство интересов. Осознав тягостность очередного адова круга, я очертя голову кидался в еще неизведанный мною водоворот исторических событий. Тихая борьба минской интеллигенции за свои базовые человеческие права, непрямое, однако и несломленное противостояние карающим органам, были мне внятны и близки, но я, в силу своего мятежного темперамента, ринулся в бой с поднятым забралом - и меня отшвырнуло к чернорабочим, а затем в армию. Пройдя эти испытания, я уже не мог притворяться "своим" в Москве, среди писательских детей и внуков, а также "друзей и приятелей кролика", знавших только иерархию для внутреннего пользования и расписание фуршетов. В то же время я тянулся к наиболее талантливым моcквичам с космополитическими либеральными взглядами, и в какой-то момент даже ощутил себя полноценным обитателем кометы Перестройка (она вспыхнула ярко и пронеслась молниеносно, не оказав заметного влияния на менталитет большинства россиян). Правда, взаимопонимание с минскими друзьями и поклонниками, ввиду моего длительного отсутствия и отвлеченности на другие дела, постепенно сходило на нет. Когда же я полностью разочаровался в московской писательской мясорубке, увидев ее непосредственную зависимость от кондового национализма и имперской православной парадигмы, я с весьма уникальной на тот момент готовностью решил расстаться с поэзией и включился в израильские трудовые и военные будни. Репатрианские неразрешимые проблемы плотно навалились на меня, и я раз за разом утрачивал контакты с Москвой, а уж тем паче с Минском. Полностью уйти от стихов мне так и не удалось, и меня вдруг захлестнул водоворот эмигрантских литературных интриг и амбиций (в первом изводе): это были в основном одесситы и кишиневцы, а также уроженцы Ташкента, Черновцов, Краснодара, поселившиеся чуть раньше меня в Тель-Авиве и Иерусалиме. И опять, как и в предыдущих двух местах, наряду с подводными камнями, мне выпадали аплодисменты и комплименты - за которые я должен был платить общностью воззрений (необязательно) и ответными комплиментами и аплодисментами (а вот это желательно). Переселение мое в Нью-Йорк разорвало и этот круг, теперь я вынужден был выживать в сложной, снобски беспощадной, атмосфере "Русского самовара", где все роли были расписаны заранее, согласно реестру впечатляющих социальных достижений (высокая зарплата и роскошный дом как возможность закатить презентацию и подкупить "нужных" людей, да и просто наличие статуса - ведь я пребывал нелегалом). Бежав из людоедского мегаполиса, я умудрился выжить в глухомани, в ирландской деревне посреди болот и колючих кустарников. Здесь тоже обнаружилось свое тщеславное побулькивание: более того, местные пишущие авторитеты умело манипулировали именами, изданиями, псевдотитулами - опять-таки цинично опираясь на завуалированные взятки и холуйски лебезя перед... авторитетами из Москвы и Нью-Йорка. Таким образом, круг замкнулся. Я увидел литературу и славу в ней - без прикрас. Я убедился в своей неспособности быть "своим" ни для кого. В невозможности приспособиться, притерпеться - с моим-то независимым характером вечного странника, которому время от времени попросту становится скучно. Всякий раз передо мной как бы открывается более широкий горизонт: и я убеждаюсь в том, что моя предыдущая увлеченность идеями свободы, любви и справедливости - только часть грандиозной панорамы. Вместе с точкой отсчета и ракурсом меняется и отношение к эстетическим, историческим, философским метаморфозам, обуревающим непрестанно наш живой и резко меняющийся мир мыслей, действий и событий. Грущу ли я от этого? Нет, потому что таково мое предназначение как художника: привнести штрих неуспокоенности, изведать всю палитру наслаждений и учений, маршрутом страданий и разочарований исчертить белые пятна вселенной. "Свой" ли я для себя в таком случае? Отнюдь не уверен и в этом. Но и это меня вряд ли остановит.