Андрей Вознесенский

"ЩАСТЛИВЫЙ" ВОЗНЕСЕНСКИЙ*

Андрей Вознесенский вошел в мою читательскую жизнь в середине 70-х и настолько заполнил её, что какое-то время я был убежден: «Зачем все остальные поэты, если есть он!» Конечно, это не могло продолжаться долго, и как часто бывает в жизни, прилив сменился отливом, и я уже не находил в кумире молодости прежних достоинств. Но – воспоминание о своей первой любви сердце забыть не могло.
Видимо, было в поэзии Вознесенского нечто вожделенное для молодого читательского сердца: экспрессия, яркость, необычность образов, ритмика строки, а главное – энергия жизни. Вознесенский напоминал локомотив, но не нынешний на электрической тяге, а красавец-паровоз 50-х годов, который возил меня в детстве в Германию, где служил офицером отец. Этот локомотив, как сказочный Змей-Горыныч, извергал пары с дымами из всех своих труб, котлов и поршней. И уже не важно было – какие там за ним вагоны, кто в них едет и куда.
Вознесенскому не важна была отточенность сюжета, оттенки чувства, оригинальность мысли. Он мастер стихотворного камлания: «Я – Гойя!..», «Небом единым жив человек!..», «Религий нет, знамений нет, есть женщина!..», «Положите на воду венки!..», «Не трожьте музыку руками!..» и т.д. В этом сила, но в этом была и слабость поэта. Вознесенский – айсберг, верхушка которого сияет всеми цветами радуги, зато подводная часть практически отсутствует, поэтому этот айсберг по всем законам физики от любой волны должен перевернуться. Но поэзия – не физика и у нее другие законы.
Ключевым словом раннего Вознесенского было «Антимиры». Так называлась его книга 65-го года, так назывался спектакль по его стихам на Таганке. А вот само стихотворение (привожу с купюрами):

Живет у нас сосед Букашкин,
бухгалтер цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят Антимиры!

И в них магический, как демон,
Вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик
и щупает Лоллобриджид.

Но грезятся Антибукашкину
виденья цвета промокашки.
Да здравствуют Антимиры!
Фантасты – посреди муры.

Без глупых не было бы умных,
оазисов – без Каракумов.
Нет женщин – есть антимужчины,
в лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.

Люблю я критиков моих.      
На шее одного из них,
благоуханна и гола,
сияет антиголова!..

…Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскребы сталактитами
на брюхе глобуса висят.
…………………………………

…Знакомый лектор мне вчера
сказал: «Антимиры? Мура!»

Я сплю, ворочаюсь спросонок,
наверно, прав научный хмырь.
Мой кот, как радиоприемник,
зеленым глазом ловит мир.

Смею утверждать: ни один русский поэт не имел такой славы, как Вознесенский (пожалуй, кроме Евтушенко. По сути они были неким тандемом – честно деля эту славу пополам). Вы скажете: а как же Пушкин, Некрасов, Блок, Маяковский с Есениным, наконец, – или они не купались в лучах славы? Купались, конечно, Но много ли было этих лучей – в смысле читателей в безграмотной России. А тут – всеобщая грамотность, тысячные тиражи, залы для выступлений с микрофонами и никаких (я имею в виду начало 60-х) рок-музыкантов – будущих кумиров молодежи. Даже громогласный Высоцкий появился чуть позже. Ну, а в дальнейшие времена тем более нельзя говорить о славе, которую давала поэзия. В начале 80-х я уже начал читать свои первые лекции о поэзии в заводской аудитории. И первое, с чего я их начал – это с вопроса собравшейся публике: «Каких сегодняшних поэтов в возрасте до 37 лет вы знаете?» Ответом было молчание. О нынешних временах и говорить не приходится. Спросите меня самого, и я замнусь – как правильно выговорить фамилии: Болгарева? Долгарева?.. Водянников? Воденников?.. Нет, лучше промолчу.
Так вот: Вознесенский родился очень вовремя для поэта. В 53-м в год смерти Сталина ему было 20, начиналась «оттепель», когда можно было общаться – смелее, чем прежде (да хоть с самим Пастернаком), читать книжки… И Вознесенский их читал (конечно, не всё можно было найти в библиотеке – хотя в Ленинке выбор был велик), но что-то и в самиздате встречалось.
Честно признаюсь: не слишком ценю творчество Евтушенко, но в чужих стихах он толк знал. Смотрите, как он определил генезис поэтики своего собрата по перу и славе: «…нет, это вовсе не божественный бормот Пастернака, а синкопы американского джаза, смешанные с русским переплясом, цветаевские ритмы и кирсановские рифмы, логически-конструктивное мышление архитектора-профессионала: коктейль, казалось бы, несовместимый…» Здесь особенно важным является упоминание имени Цветаевой. Я сам, когда недавно перечитывал Марину Ивановну несколько раз просто руками всплескивал: да это же Вознесенский!

Преодоленье
Косности русской –
Пушкинский гений?
Пушкинский мускул
На кашалотьей
Туше судьбы –
Мускул полета,
Бега, борьбы.

Эти фирменные цветаевские то ли двустопные дактили, то ли с усеченным первым слогом амфибрахии – были взяты Вознесенским на вооружение. Хотя у Цветаевой и Бродский взял немало. Только обоих поэтов никто в эпигонстве обвинять не собирается.
Так вот о славе Андрея Вознесенского. Слава, она – сосна на вершине горы, в которую запросто может ударить молния. И такая молния ударила в поэта 7 марта 1963 года в Кремле.
Но поговорим о теме «поэт и царь» в более широком аспекте. Основной жанр 18 века – ода. Ода – это разговор с царём. Поэты того времени – хоть Ломоносов, хоть Державин обращаются к царю с пиететом: а как же – помазанник Божий. 19 век всё переворачивает вверх дном: поэт-декабрист Рылеев готовит на царя покушение, Пушкин пишет: «Тебя, твой трон я ненавижу!..» И это противостояние длится вплоть до Октябрьского переворота, когда появляется новый царь, новый поэт и новая ода – точнее поэма «Владимир Ильич Ленин». А следом новая конфронтация, когда худенький Мандельштам грозит кулачком всемогущему Сталину и пишет незабвенную эпиграмму «Мы живем под собою не чуя страны…» Рылеева ждала виселица, Пушкина – ссылка, Мандельштама – тоже сперва ссылка, потом лагерь… Но прав, заметивший, что история повторяется сперва в виде трагедии, потом – фарса. Противостояние Вознесенского с Хрущёвым все-таки носило фарсовый характер. Это был чистой воды спектакль, разыгранный тогдашним Первым перед аудиторией творческой интеллигенции. Только интеллигенция, посчитав, что взаправду мороз крепчает, – сильно перетрусила. И кажется Вознесенский больше всех. Впрочем, я его очень даже хорошо понимаю и сочувствую.
Но Хрущёв пошумел-пошумел да и успокоился. Я сам очень удивился, встретив в недрах интернета фото, на котором он жмет руку Вознесенскому спустя несколько минут после того, как метал в него громы и молнии.
В конце концов Возненский пришел в себя и в том же году съездил в Англию. А в 64-м у него уже вышли «Антимиры» тиражом в 60 тыс. экз. Жизнь входила в привычное русло и была прекрасна.
А вот еще интересный случай. В 1966 г. в Лондоне выходит сборник стихов Вознесенского «Мой любовный дневник». Сообщается, что «без ведома автора». И никаких последствий. Наоборот в том же году поэт едет в Англию (и это в то время, когда Синявского и Даниэля судят за издание книг за рубежом).
Такое впечатление, что всё, что пишет Вознесенский попадает в печать. Вот разве что с первой книжкой (а это владимирская «Мозаика») случился промах. Стихотворение «Прадед» было буквально вырвано из нее и заменено другим.
Хотя нет: был еще случай, когда поэта в 67-м не пустили в Америку, где его уже ждали на какой-то важной конференции, и он написал возмущенное письмо властям, и оно пошло гулять по рукам и голосам, а его автора вызвали на ковер и стали воспитывать. И вот тогда он написал нечто ироническое – явно не для печати – «Я обвиняюсь»:

Вознесенский, агент ЦРУ,
притаившийся громкою сапой,
я преступную связь признаю –
с Тухачевским, агентом гестапо.

Подхватив эстафету времен,
я на явку ходил к Мейерхольду,
вел меня по сибирскому холоду
Заболоцкий, японский шпион.

И сто тысяч агентов моих,
раскупив «Ахиллесово сердце»,
завербованы в единоверцы.
Есть конструктор ракет среди них.

И от их чернокнижных систем
ко мне тянутся темные нити.
Признаю, гражданин обвинитель.
Ну, а ваша преемственность – с кем?

И ве-таки Андрей Андреевич мастерски умел протаскивать свои стихи в печать. Вот в 71-м он пишет стихотворение, посвященное Высоцкому. До этого нашему барду стихи никто не посвящал. А тут случай – как раз для Вознесенского: Высоцкий в состоянии клинической смерти (у него горлом пошла кровь) попадает в Склифософского. «Реквием оптимистический по Владимиру Высоцкому, актёру и гитаристу» – называет своё стихотворение Вознесенский. Но как напечатаешь такое в советской прессе? А очень просто: вместо «Высоцкому» напишем – «Семёнову», а вместо «актёру» – «шофёру». Увяряю вас: именно с таким названием я видел эту вещь в журнале «Кругозор»! Но вот его все-таки правильный вариант:

За упокой Высоцкого Владимира   
коленопреклоненная Москва,
разгладивши битловки, заводила
его потусторонние слова.

Владимир умер в 2 часа.
И бездыханно
стояли серые глаза,
как два стакана.

А над губой росли усы
пустой утехой,
резинкой врезались трусы,
разит аптекой.

Спи, шансонье Всея Руси,
отпетый…
Ушел твой ангел в небеси
обедать.

Володька,
если горлом кровь,
Володька,
когда от умных докторов      
воротит,

а баба, русый журавель,
в отлете,
кричит за тридевять земель:
«Володя!»

Ты шел закатною Москвой,
как богомаз мастеровой,
чуть выпив,
шел популярней, чем Пеле,
с беспечной челкой на челе,
носил гитару на плече,
как пару нимбов.

…………………………

О златоустом блатаре
рыдай, Россия!
Какое время на дворе –
таков мессия.

А в Склифосовке филиал
Евангелья.
И Воскрешающий сказал:
«Закрыть едальники!»

Твоею песенкой ревя
под маскою,
врачи произвели реа-
нимацию.

Ввернули серые твои,
как в новоселье.
Сказали: «Топай. Чти ГАИ.
Пой веселее».

Вернулась снова жизнь в тебя.
И ты, отудобев,
нам говоришь: «Вы все – туда.
А я – оттуда!..»

Гремите, оркестры.
Козыри – крести.
Высоцкий воскресе.
Воистину воскресе!

Захар Прилепин пишет о Вознесенском: «…он был чаще всего банальный, мысли его были, как средняя температура по палате, думал он только стихами, только в рифму… Но и в стихах его никаких долгих мыслей нет — декламационность, декларативность, кульбиты, прыжки и нырки – лишь бы рифмовалось… И представить не могу такую ситуацию, чтоб я о чём-то подумал строкой Вознесенского, тем более: помолился ей».
Что на это сказать… Самая опасная ложь – полуправда. Да, с точки зрения поэзии Тютчева и Заболоцкого – Вознесенский не ахти какой мыслитель. И кульбитов с декларативностью у него сколько угодно, и еще Ахмадулина заметила: «Он держится за рифму, как Антей держался за спасительную землю» Но лично я частенько вспоминаю его строки (хоть и не молюсь ими – это точно!). Например, эти:

…Выйдешь ли вечером – будто захварываешь,
во поле углические зрачки.
Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
всё васильки, всё васильки…

Нет, Вознесенский – кудесник и за это чудотворчество ему многое прощаешь. Смотрите как самоирочно и точно в четырех строчках он сказал нам о том, чего ему не хватило до полного поэтического «щастья» – Нобелевской премии:

…Госпремия съела Нобеля.
Не успели меня распять.
Остался с шикарным шнобелем
Вознесенский-75.

А в завершение своего эссе я бы посоветовал читателю найти в интернете песню «Переулочек», написанную на стихи Вознесенского замечательным бардом из города Лесной Свердловской области Владимиром Стругановым. Это стихотворение Вознесенский написал в 1999 году, когда на карте Москвы вновь появился Вознесенский перулок – в годы советской власти бывший улицей Станкевича. Воистину: «Вознесенский переулок не переименовать!»


* автор вспоминает статью В.Ф. Ходасевича "Щастливый Вяземский".