Тайник

Глава 20, часть 2

Тут Маргарет взглянула на Адриана, надеясь услышать хоть слово одобрения или поддержки. Но тот положил лодыжку левой ноги на колено правой, показав при этом изрядный кусок плоти, бледной, как рыбье брюхо, и промолчал. Мать отметила, что он забыл надеть носки.

Джудита Краун взглянула на мертвенно-бледную ногу своего потенциального клиента и тактично воздержалась от содрогания. Обратив все свое внимание на Маргарет, она сказала, что если миссис Чемберлен подождет немного, то она поищет то, что, по ее мнению, сможет им помочь.

Спинной хребет, вот что нам поможет, подумала Маргарет. Будь у Адриана настоящий хребет, а не лапша, все было бы совсем иначе. Но адвокату она сказала, да-да, конечно, все, что может оказаться полезным в их ситуации, они с радостью примут, и если у мисс Краун много своих клиентов, то, может быть, она соблаговолит порекомендовать…

Пока Маргарет произносила эту тираду, мисс Краун вышла. Она бесшумно прикрыла за собой дверь, и почти сразу Маргарет услышала в приемной ее голос:

— Эдвард, где у нас то истолкование «Retrait Linager», которое мы рассылаем клиентам?

Ответ клерка она не расслышала.

Воспользовавшись наступившей паузой, Маргарет прошипела сыну:

— Ты мог бы и поучаствовать. Мог бы и помочь матери.

Некоторое время тому назад, в кухне Ле-Репозуара, она подумала, что ее сын перевернул страницу. Он схватился с Полом Филдером, как человек, который своего не упустит, и она почувствовала, как в ней расцветает надежда… преждевременно, судя по всему. Лепестки опали, не успев раскрыться.

— Мог хотя бы сделать вид, что собственное будущее тебе небезразлично, — добавила она.

— В этом смысле мне за тобой не угнаться, мама, — был его лаконичный ответ.

— Ты меня просто бесишь. Ничего удивительного, что твой отец…

Она замолчала.

Он склонил голову к плечу и сардонически улыбнулся. Но сказать ничего не успел, так как в кабинет вошла Джудита Краун. В руке она держала несколько отпечатанных листков. В них, объяснила она, содержалось истолкование законов «Retrait Linager».

Маргарет интересовало только одно: согласится или не согласится адвокат заняться ее делом, чтобы она, в свою очередь, могла заниматься своим. У нее были большие планы, но рассиживаться по конторам стряпчих да читать истолкования всяких путаных статутов в них не входило. Тем не менее она взяла из рук женщины предложенные листки и полезла в сумку за очками. Пока она занималась этим, мисс Краун объяснила Маргарет и ее сыну особенности закона, который регулировал владение большим поместьем или его продажу на острове Гернси.

Здесь, в отличие от других островов пролива, закон не позволяет людям оставлять своих отпрысков без наследства, сказала она. Более того, здесь нельзя даже продать свою собственность до кончины и надеяться обмануть закон таким способом. Если родитель задумал продать свое поместье, то дети имеют первостепенное право на его приобретение и по той цене, которую за него просит продавец. Но конечно, если они не могут себе такого позволить, то родитель вправе продавать, сколько ему угодно, а также отдавать деньги на сторону или тратить иным способом до смерти. Однако и в том и в другом случае родителю надлежит сначала уведомить своих детей о намерении продать то, что в противном случае составило бы часть их наследства. Совокупность этих мер обеспечивала удержание земельной собственности в пределах одной семьи, при условии, конечно, что семья располагала достаточными средствами, чтобы владеть ею.

— Насколько я понимаю, ваш отец не проинформировал вас о намерении продать поместье до своей смерти, — обратилась мисс Краун прямо к Адриану.

— Разумеется нет! — сказала Маргарет.

Мисс Краун ждала, когда Адриан подтвердит ее заявление. Она сказала, что если дело и вправду обстоит именно так, то отсутствие большой части наследства можно объяснить только одним обстоятельством. Очень простым, кстати.

— А именно? — вежливо поинтересовалась Маргарет.

А именно, что мистер Бруар никогда и не владел той частью собственности, которая, как все считали, ему принадлежит, ответила адвокатесса.

Маргарет уставилась на нее.

— Абсурд какой-то, — сказала она. — Конечно владел. Он владел этим поместьем много лет. И им, и всем остальным. Оно принадлежало ему. Слушайте. Он не был ничьим арендатором.

— Ничего подобного я не утверждаю, — ответила мисс Краун. — Я просто хочу сказать, что все, считавшееся его собственностью, все, приобретенное им за свою жизнь или, по крайней мере, за годы, проведенные на острове, на самом деле приобреталось им для кого-то другого. Или кем-то другим по его указке.

Выслушав это, Маргарет почувствовала, как к ней подступает ужас, который она не хотела даже признавать, а тем более смотреть ему в лицо.

— Это невозможно! — услышала она собственный хрип и тут же почувствовала, как ее бросило вперед, словно ей объявили войну собственные ноги. Не успев опомниться, она уже нависла над столом адвоката, дыша той в лицо. — Да вы с ума сошли, слышите? Вы спятили. Да знаете ли вы, кто он был такой? Вы хотя бы представляете, во что оценивалось его состояние? «Шато Бруар» — слышали когда-нибудь такое название? Англия, Шотландия, Уэльс, Франция. Один бог ведает, сколько у него там было отелей! Настоящая империя, вот что это было такое! И кто еще мог ею владеть, как не Ги Бруар?

— Мама…

Адриан тоже поднялся. Маргарет повернулась и увидела, как он набрасывает кожаный пиджак, очевидно собираясь уходить.

— Мы узнали все, что хотели…

— Ничего мы не узнали! — завопила Маргарет. — Твой отец всю жизнь тебя обманывал, и я не позволю ему обмануть тебя еще раз, после смерти! У него были тайные счета и собственность, не упомянутая в завещании, и я намерена до нее докопаться. Я намерена передать их тебе, и ничто — слышишь, ничто! — меня не остановит.

— Он обхитрил тебя, мама. Он знал…

— Нет, не знал. Ничего он не знал.

И она снова накинулась на адвокатессу, как будто это Джудита Краун нарушила ее планы.

— Тогда кто? — потребовала она ответа. — Кто? Одна из его мелких шлюх? Вы это хотите сказать?

Мисс Краун, похоже, понимала, о чем говорит Маргарет, потому что ответила:

— Это был кто-то, кому он мог доверять, как я считаю. Доверять беспредельно. Человек, который поступил бы с этой собственностью так, как хотел бы он, невзирая на то, кому она принадлежит формально.

Естественно, это могла быть только она. Маргарет поняла это, еще не услышав имени, и ей показалось, будто она знала это с самого начала, еще с тех пор, когда услышала завещание. Во всем божьем свете был только один человек, которому Ги мог доверить все свои приобретения и который хранил бы их сколь угодно долго, а в момент своей смерти, или раньше, если того потребуют обстоятельства, распорядился бы ими согласно его воле.

И почему она раньше об этом не подумала, удивлялась Маргарет.

Ответ был прост. Она не подумала об этом потому, что не знала закона.

Вспыхнув с головы до пят, она вылетела из конторы на улицу. Но поражения не признала. Она еще поборется, и ее сын должен это знать. И она повернулась к нему.

— Мы поговорим с ней немедленно. Она твоя тетка. И она знает, что правильно, а что нет. И если несправедливость того, что было сотворено у нее на глазах, еще не дошла до нее… Он всегда был для нее божеством, не больше и не меньше… А он был безумцем и скрывал это от нее. Он скрывал это от всех, но мы докажем…

— Тетя Рут знала, — без всякого выражения ответил Адриан. — Она знала, чего он хочет. И поддерживала его.

— Не может быть!

Маргарет вцепилась в его руку с силой, которая должна была заставить его понять и увидеть. Пора ему препоясать свои жалкие чресла и отправиться на бой, а если он сам не в силах, то она его заставит.

— Он должен был сказать ей…

«О чем? — спросила она себя. — Что такое мог Ги сказать своей сестре, чтобы заставить ее поверить: все его дела делаются для их же блага — его, ее, его детей и всех остальных? Что он ей сказал?»

— Дело сделано, — возразил Адриан. — Завещания не изменишь. И того, как он его обставил, тоже. Мы вообще ничего не можем сделать, только оставить все как есть.

— Тетя Рут знала, — без всякого выражения ответил Адриан. — Она знала, чего он хочет. И поддерживала его.

— Не может быть!

Маргарет вцепилась в его руку с силой, которая должна была заставить его понять и увидеть. Пора ему препоясать свои жалкие чресла и отправиться на бой, а если он сам не в силах, то она его заставит.

— Он должен был сказать ей…

«О чем? — спросила она себя. — Что такое мог Ги сказать своей сестре, чтобы заставить ее поверить: все его дела делаются для их же блага — его, ее, его детей и всех остальных? Что он ей сказал?»

— Дело сделано, — возразил Адриан. — Завещания не изменишь. И того, как он его обставил, тоже. Мы вообще ничего не можем сделать, только оставить все как есть.

Он сунул руку в карман пиджака и снова вытащил оттуда спички, но на этот раз вместе с пачкой сигарет. Закурив, он усмехнулся, хотя в выражении его лица ничего веселого не было.

— Добрый старый папик, — сказал он, качая головой. — Всех нас урыл.

От его бесстрастного тона Маргарет содрогнулась. И решила попробовать иначе.

— Адриан, Рут — добрая душа. У нее чистое сердце. Если бы она только знала, как тебе больно…

— Мне не больно.

Краем большого пальца Адриан снял с языка табачную крошку, осмотрел ее со всех сторон и щелчком сбросил на землю.

— Не говори так. Зачем постоянно притворяться, будто…

— Я не притворяюсь. Мне не больно. С чего бы? И потом, ну, чувствовал бы я себя задетым, какое бы это имело значение? Ровным счетом никакого.

— Как ты можешь так говорить? Она твоя тетя. Она тебя любит.

— Она была там, — сказал Адриан. — Она в курсе его намерений. И поверь мне, ни на миллиметр от них не отступит. Особенно теперь, когда она знает, что он хотел извлечь из этой ситуации.

Маргарет нахмурилась. «Она была там». Где? Когда? Из какой ситуации?

Адриан зашагал прочь. Подняв для защиты от холода воротник, он шел в направлении здания королевского суда. Маргарет сразу поняла, что он просто избегает ее расспросов, и насторожилась. Проклятый страх тоже поднял голову. Нагнав сына в одном футе от военного мемориала, она атаковала его прямо под суровым взглядом меланхолического солдата.

— Не смей от меня так уходить. Мы еще не кончили. Из какой ситуации? Чего ты недоговариваешь?

Адриан отшвырнул свою сигарету в направлении пары десятков мотоциклов, которые нестройными рядами стояли недалеко от мемориала.

— Папа не хотел, чтобы я получил его деньги, — сказал он. — Ни сейчас. Ни после. Тетя Рут это знала. Так что даже если мы обратимся к ней, к ее чувству справедливости или честной игры, как ты говоришь, она прежде всего вспомнит, чего хотел он, и поступит соответственно.

— Как она может знать, чего именно хотел Ги в момент своей смерти? — фыркнула Маргарет. — Я, конечно, понимаю, что она должна была знать это раньше, иначе она не могла бы ему помочь. Но в этом все и дело. Раньше. Он хотел этого раньше. Но люди меняются. Меняются их желания. И поверь мне, твоя тетя Рут все поймет, когда мы объясним ей как следует.

— Нет. Так было не только тогда, — сказал Адриан и начал протискиваться мимо нее к автостоянке, где остался их рейнджровер.

— Черт! Стой, где стоишь, Адриан.

Ее голос дрогнул, она услышала это, разозлилась и обратила свое раздражение на сына.

— Нам надо составить план и выработать правильный метод атаки. Твой отец заварил эту кашу и хотел, чтобы мы, как полагается добрым христианам, подставили вторую щеку, а я говорю тебе — этого не будет. Насколько мы можем судить, в один прекрасный день он в припадке злости сговорился с Рут, а после пожалел об этом, но исправить ничего не успел.

Маргарет перевела дыхание и задумалась над сказанным.

— Кто-то узнал об этом, — продолжала она. — В этом все дело. Кто-то узнал, что он собирался все изменить и оставить все тебе, как положено. А значит, Ги следовало убрать.

— Да не собирался он ничего менять, — отмахнулся Адриан.

— Перестань! Откуда ты знаешь…

— Потому что я у него спрашивал, ясно?

Адриан засунул обе руки в карманы, и вид у него стал совсем несчастный.

— Я у него спрашивал, — повторил он. — И она была там. Тетя Рут. В комнате. Она слышала наш разговор. Она слышала, как я его просил.

— О чем? Изменить завещание?

— Дать мне денег. Она все слышала. Я попросил. Он сказал, что у него нет. Столько, сколько мне было нужно. У него столько не было. Я ему не поверил. Мы поругались. Разъяренный, я вышел, а она осталась с ним.

Он посмотрел на мать, лицо его было спокойно.

— Вряд ли они не поговорили об этом после моего ухода, правда? Она могла бы спросить: «Что нам делать с Адрианом?», а он мог бы ответить: «Оставить все как есть».

Для Маргарет его слова были как вой ледяного ветра.

— Ты снова просил у отца? После того, что случилось в сентябре? Ты снова просил у него денег после того, что случилось?

— Просил. И он отказал.

— Когда?

— Перед вечеринкой.

— Но ведь ты говорил мне, что не просил его ни о чем… с прошлого сентября…

Маргарет увидела, как он снова отворачивается от нее, опустив голову, как делал это сотни раз в детстве после очередного поражения или разочарования. В ней они вызывали ярость, но самую сильную ярость вызывал в ней злой рок, который делал жизнь Адриана такой трудной. Однако кроме этой нормальной материнской реакции она испытывала кое-что еще, и это ей совсем не нравилось. Она даже боялась признаться себе в том, что это было.

— Адриан, ты же говорил…

Мысленно она восстановила в памяти хронологию событий. Что он говорил? Что Ги умер до того, как он успел еще раз попросить у него денег, которые были ему необходимы для открытия собственного бизнеса. С доступом через Интернет, в духе будущего. Если бы ему удалось оседлать эту волну, отец смог бы гордиться тем, что дал жизнь такому прозорливому сыну.

— Ты говорил, что у тебя не было возможности попросить у него денег в последний раз.

— Я тебя обманул, — ответил Адриан спокойно.

Он курил новую сигарету и не смотрел на мать.

Маргарет почувствовала, как у нее пересохло в горле.

— Почему?

Он не ответил.

Ей захотелось встряхнуть его. Ей нужно было вытряхнуть из него ответ, потому что, только зная его, она сможет докопаться до правды и понять, с чем имеет дело, чтобы приготовиться к следующему ходу и к тому, что может последовать за ним. Однако помимо внутренней потребности строить планы, подыскивать предлоги и вообще делать что угодно, чтобы сохранить сына в безопасности, Маргарет испытывала другое, более глубокое чувство.

Если он солгал ей о разговоре с отцом, то, может быть, солгал и кое в чем еще.


После разговора с Бертраном Дебьером Сент-Джеймс в задумчивости вернулся в отель. Молодая девушка за стойкой портье передала ему записку, но он даже не развернул ее, поднимаясь по лестнице к себе в номер. Он продолжал размышлять о том, с какой стати Ги Бруар пошел на такие жертвы и расходы единственно ради того, чтобы приобрести набор нелегальных документов. Знал он об этом или его одурачил нечистый на руку американский бизнесмен, за его же деньги подсунувший чертежи, по которым нельзя ничего построить, так как они не имеют законной силы? И что вообще такое незаконные архитектурные чертежи? Плагиат? Можно ли украсть идею у архитектора?

У себя в номере он сразу подошел к телефону, достав из кармана бумажки с информацией, полученной раньше от Рут и детектива Ле Галле. Найдя среди них номер Джима Варда, он набрал его, приводя в то же время свои мысли в порядок.

В Калифорнии было еще утро, и архитектор, судя по всему, только приехал в офис. Женщина, которая сняла трубку, сказала:

— Он как раз входит… Мистер Вард, тут вас спрашивает кто-то с клевым акцентом… — и снова в телефон: — Так откуда вы звоните? И как вас, говорите, зовут?

Сент-Джеймс повторил. Он звонит из города Сент-Питер-Порт на острове Гернси в проливе Ла-Манш, объяснил он.

— Bay, — сказала она. — Подождите секундочку, о'кей?

И прежде чем в трубке зазвучала музыка, Сент-Джеймс услышал:

— Эй, парни, а где у нас Ла-Манш?

Прошли сорок пять секунд, в течение которых Сент-Джеймс развлекался бодрым регги. Потом в трубке что-то щелкнуло, музыка прекратилась, и приятный мужской голос сказал:

— Джим Вард. Чем могу помочь? Это снова насчет Ги Бруара?

— Значит, вы разговаривали с Ле Галле, — сказал Сент-Джеймс и принялся объяснять, кто он такой и какое отношение имеет к ситуации на Гернси.

— Не думаю, что могу вам серьезно помочь, — заметил Вард. — Как я уже говорил тому детективу, который звонил сюда раньше, я видел мистера Бруара только раз. Его предложение показалось мне интересным, но дальше посылки тех образцов дело у нас не зашло. Я ждал, не проявится ли он с чем-нибудь еще. И послал ему по имейлу пару новых фотографий домов, которыми занимаюсь сейчас на севере Сан-Диего. Вот и все.— А какие образцы вы имеете в виду? — спросил Сент-Джеймс — То, что у нас тут есть, похоже на полный набор чертежей, я видел их только сегодня. Мы просматривали их с местным архитектором…

— Это и есть чертежи. Полный набор. Я собрал для него все чертежи одного спа-курорта, который сейчас строят здесь на побережье. Там все, кроме восьми с половиной на одиннадцать, толстая такая книжечка. Я сказал ему, что это поможет ему получить представление о том, как я работаю, прежде чем решать, обращаться ли ко мне с чем-нибудь еще. По-моему, странноватый способ знакомиться с архитектором. Но исполнить его просьбу было совсем не трудно, к тому же это экономило мне время на… Сент-Джеймс перебил его:

— Так вы хотите сказать, что в той посылке были не чертежи музея?

Вард засмеялся.

— Музея? Нет. Это дорогой спа-курорт, из тех, где помешанных на пластической хирургии типов с головы до ног обмазывают всякой всячиной. Когда он попросил меня предоставить ему образец моей работы, как можно более полный набор чертежей и рисунков, достать этот оказалось проще всего. Я сказал ему об этом. Я предупредил его, что, разумеется, к работе над музеем подошел бы совершенно иначе. Но он ответил, что его все устраивает. Пусть это будет что угодно, только от начала до конца, чтобы он мог понять, что перед ним такое.

— Так вот почему они не подписаны, — сказал Сент-Джеймс скорее себе самому, чем Варду.

— Верно. Это просто копии из моего офиса.

Сент-Джеймс поблагодарил архитектора и повесил трубку. Медленно опустился на край кровати и уставился на свои туфли.

В тот момент он чувствовал, будто летит вниз по кроличьей норе. Похоже, Бруар использовал музей как своего рода прикрытие. Но для чего? И еще один вопрос не давал ему покоя: был ли он задуман как прикрытие? И если да, то не мог ли один из потенциальных участников этого проекта — тот, чья судьба так или иначе зависела от его воплощения, — узнать об этом и отомстить Бруару за то, что тот превратил его в свое слепое орудие?

Сент-Джеймс сжал руками виски и потребовал от мозга разобраться во всем немедленно. Но Ги Бруар опережал его ровно на один шаг, как и всех, кто был связан с ним до убийства. И это сводило Сент-Джеймса с ума.

Записку, полученную от портье, он положил на подзеркальник, и, когда стал подниматься с кровати, она бросилась ему в глаза. Развернув бумажку, он увидел, что писала Дебора, и, судя по всему, в жуткой спешке.

«Чероки арестован! — нацарапала она. — Пожалуйста, приходи, как только получишь это».

Слово «пожалуйста» было подчеркнуто дважды, а ниже поспешно нарисована схема пути к дому королевы Маргарет на Клифтон-стрит, куда Сент-Джеймс направился, не мешкая ни минуты.

Он едва успел коснуться костяшками пальцев двери квартиры «Б», как на стук ответила Дебора.

— Слава богу! Как я рада, что ты здесь. Заходи, любимый.

Познакомься наконец с Чайной.

Чайна Ривер сидела на диване по-турецки, на ее плечах лежало покрывало, которое она прижимала к себе, словно шаль. Она сказала Сент-Джеймсу:

— Я уже не думала, что встречу вас когда-нибудь. Не думала, что…

Лицо ее исказилось.

— Что случилось? — спросил у Деборы Сент-Джеймс.

— Мы не знаем, — ответила она. — Полицейские не сказали, просто увели его, и все. Поверенный Чайны… ее адвокат… он поехал в полицию, как только мы ему позвонили, и от него до сих пор ничего не слышно. Но, Саймон, — она перешла на шепот, — по-моему, у них что-то есть, они что-то нашли. Что это может быть?

— Его отпечатки на том кольце?

— Чероки даже не знал о нем. Он его вообще не видел. Он удивился не меньше меня, когда мы пришли с этим кольцом в антикварный магазин и нам сказали…

— Дебора, — раздался с дивана голос Чайны.

Оба повернулись к ней. Вид у нее был явно нерешительный. И с таким же явным сожалением она сказала:

— Я… Как я могу…

Похоже, ей пришлось собрать все свои силы, чтобы продолжить:

— Дебора, я показывала это кольцо Чероки сразу, как только купила.

Сент-Джеймс обратился к жене:

— Ты уверена, что он не…

— Дебс не знала. Я ей не сказала. Мне не хотелось говорить, потому что, когда она показала нам это кольцо здесь, в квартире, Чероки промолчал. И вообще повел себя так, как будто не узнает его. Я не могла понять… ну почему он…

Разнервничавшись, Чайна принялась обгрызать кожу вокруг ногтя большого пальца.

— Он не сказал… а я не подумала…

— Они забрали его вещи, — сказала Дебора Сент-Джеймсу. — У него была большая сумка и рюкзак. Ими особенно интересовались. Их было двое — констеблей, я имею в виду, — и они спрашивали: «Это все? Больше у вас ничего нет?» А когда его увели, они вернулись и перерыли все шкафы. Под мебелью смотрели. И даже в мусорном ведре.

Сент-Джеймс кивнул. Он сказал Чайне:

— Я поговорю с детективом Ле Галле прямо сейчас.

— Кто-то спланировал все это с самого начала, — проговорила Чайна. — Рецепт прост: найти двух тупых американцев, которые никогда не были в Европе и даже за пределы Калифорнии не выбирались, разве что автостопом. Предложить им шанс, который подворачивается раз в жизни. Главное, чтобы звучало заманчиво, и не важно, если неправдоподобно, главное, чтобы наживку слопали. Вот мы и попались, голубчики.

Ее голос дрогнул.

— Нас подставили. Сначала меня. Теперь его. И будут говорить, что мы спланировали все это еще до отъезда из дома.

А как мы докажем, что это не так? Что мы даже не знали этих людей? Никого из них. Как мы это докажем?

Сент-Джеймсу не хотелось утешать подругу Деборы полагающимися в таком случае словами. По всей видимости, той доставляло странное удовольствие барахтаться в трясине несчастья вместе с братом. Однако суть была в том, кого видели свидетели накануне убийства и что нашли полицейские на месте преступления. К этому следовало прибавить также, кого арестовали и за что.

— Боюсь, в данном случае совершенно ясно, что убийца был только один, Чайна. За Бруаром в бухту шел только один человек, и на песке нашли отпечатки только одной пары ног.

Свет в комнате был плохой, но он увидел, как Чайна сглотнула.

— Тогда нет разницы, кому из нас предъявят обвинение. Мне или ему. Хотя очевидно, что мы были нужны здесь вдвоем, чтобы кто-нибудь из нас наверняка оказался убийцей. Все было запланировано заранее и расписано как по нотам. Вы же понимаете, правда?

Сент-Джеймс молчал. Он понимал, что кто-то очень хорошо все продумал. Он понимал, что преступление не было совершено под влиянием момента. Однако понимал он и то, что, насколько можно было судить по открывшимся обстоятельствам, о поездке американцев — потенциальных козлов отпущения — на Гернси знали только четверо: Ги Бруар, которому они должны были доставить чертежи, адвокат, нанятый им в Америке, и брат и сестра Риверы. Но Бруар был мертв, адвокат — вне подозрений, значит, спланировать убийство мог только кто-то из Риверов. Он или она.

Он осторожно начал:

— Проблема в том, что, по всей видимости, никто не знал о вашем приезде.

— Кто-то должен был знать. Ведь вечеринка была организована заранее… в честь музея…

— Да. Понимаю. Но похоже, Ги Бруар заставил людей поверить в то, что проект, который он избрал, принадлежит Бертрану Дебьеру. А это приводит нас к заключению, что ваш приезд и ваше пребывание в Ле-Репозуаре стали сюрпризом для всех, кроме самого Бруара.

— Но он наверняка кому-то сказал. У любого человека есть кто-то, с кем он может быть откровенен. Как насчет Фрэнка Узли? Они ведь были друзьями. Или Рут? Мог же он сказать родной сестре?

— Не похоже. И даже если сказал, то зачем ей…

— А зачем нам? — Чайна повысила голос- Да ладно вам! Он сказал кому-то о нашем приезде. Если не Рут или Фрэнку, то кому-то еще… Кто-то знал. Я говорю вам, кто-то знал.

Дебора обратилась к Сент-Джеймсу:

— Он мог сказать миссис Эббот. Анаис. Той женщине, с которой у него были отношения.

— А она разболтала дальше, — подхватила Чайна. — Если так посмотреть, то знать мог кто угодно.

Сент-Джеймсу пришлось признать, что такая возможность не исключена. И даже вероятна. Но главную проблему это не решало: пусть Бруар сообщил кому-то о скором приезде американцев, но зачем ему понадобились фальшивые планы, которые они с собой привезли? Ведь Бруар представил всем акварельное изображение здания как проект будущего музея, хотя сам прекрасно знал, что ничем подобным он не является. Отсюда вопрос: если Бруар поделился с кем-то новостью о приезде Риверов, то сообщил ли он этому человеку о том, что чертежи, которые они везут с собой, сплошная липа?— Нам обязательно нужно поговорить с Анаис, дорогой, — настаивала Дебора. — И с ее сыном. Он был… Он определенно был очень взволнован, Саймон.

— Вот видите? — опять вступила Чайна. — Вокруг столько людей, кто-то из них наверняка знал о том, что мы приезжаем. Он и спланировал все исподтишка. И вам надо этого человека найти, Саймон. Потому что копы и не почешутся его искать.


Выйдя на улицу, они обнаружили, что начался небольшой дождь. Дебора просунула свою руку Саймону под локоть и прижалась к его боку. Ей хотелось думать, что он истолкует ее поведение как поступок женщины, ищущей защиты у своего мужчины, но она знала, что не в его обыкновении льстить себе таким образом. Он поймет, что она просто не хочет, чтобы он поскользнулся на мокрой от дождя мостовой, и, в зависимости от своего настроения, станет ей потакать или нет.

Неизвестно по какой причине, но возражать он не стал. Не вдаваясь в мотивы ее поведения, он начал:

— То, что он не сказал тебе про это кольцо… Ни про то, что сестра его купила, ни про то, что показывала ему или упоминала о нем, в общем, ничего такого… Подозрительно это выглядит, дорогая.

— Не хочу даже думать о том, что это может значить, — отозвалась она. — Особенно если кольцо покрыто ее отпечатками.

— Хмм. Я так и думал, что рано или поздно ты сама к этому придешь. Не считая твоего замечания о миссис Эббот. У тебя был такой вид… — (Дебора почувствовала на себе его взгляд), — такой вид, как будто ты испугалась.

— Но он же ее брат, — сказала Дебора. — Я и представить себе не могла, чтобы родной брат…

Она умолкла, словно пытаясь избавиться от этой идеи, и не могла. Она засела у нее в голове с тех самых пор, как ее муж заметил, что никто, кроме самих Риверов, не подозревал об их приезде на Гернси. Все, о чем она могла думать, начиная с этого момента, были лишь бесконечные подвиги Чероки Ривера на грани дозволенного законом, о которых она слышала много лет подряд. Всю свою жизнь он был человеком, у которого есть план, и этот план неизменно заключался в том, чтобы разбогатеть легко и быстро. Так было, когда Дебора жила в Санта-Барбаре и Чайна рассказывала ей о похождениях Чероки, начиная с его подростковой авантюры, когда он сдавал свою комнату для свиданий ровесникам за почасовую оплату, и заканчивая процветающей фермой по выращиванию марихуаны, которой он обзавелся в двадцать с небольшим лет. Чероки Ривер, каким его знала Дебора, был прирожденным конъюнктурщиком. Единственный вопрос, требовавший ответа, заключался в том, как квалифицировать ту возможность, которую он увидел в смерти Ги Бруара и не пожелал пропустить.

— Чего я совершенно не могу вынести, так это того, что все это значит для Чайны, — сказала Дебора. — Как он намеревался с ней поступить… Я имею в виду то, что именно она… Не кто-нибудь другой… Это ужасно, Саймон. Родной брат. Как он только мог? Если это он, конечно. Вообще-то я думаю, что этому должно быть какое-то другое объяснение. Мне хочется в это верить.

— Мы поищем его вместе, — успокоил Саймон. — Поговорим с Эбботами. И с остальными тоже… Но, Дебора…

Подняв на него глаза, она увидела, что он встревожен.

— Обещай, что будешь готова к худшему, — сказал он.

— Худшее случится, если Чайна предстанет перед судом, — отозвалась Дебора. — А еще хуже будет, если она отправится в тюрьму. Отбывать наказание… за кого-то другого…

Язык прилип у нее к гортани, когда она оценила правоту мужа. Ей показалось, что ее без всякого предупреждения и без подготовки заставили выбирать между «плохо» и «еще хуже». Конечно, прежде всего она поддерживала подругу. Поэтому ей должен был доставлять радость тот факт, что арест по ложному обвинению и само обвинение, которое могло привести Чайну в тюрьму, оказалось — наконец-то — подвергнуто серьезному сомнению. Но как быть, если избавление Чайны пришло вместе с известием о том, что ее родной брат подстроил события, которые привели к ее аресту… Разве можно праздновать ее спасение, узнав такое? И разве сама Чайна оправится когда-нибудь от этого удара?

— Она ни за что не поверит, что это его рук дело, — убежденно сказала Дебора.

— А ты? — спросил Саймон спокойно.

— Я?

Дебора даже остановилась.

Они дошли до поворота на Бертелот-стрит, которая круто уходила вниз, к Хай-стрит и набережной за ней. Узкая улочка блестела от дождя, и ручейки, стекавшие по ней к гавани, уже превращались в настоящие потоки, которые грозили стать еще шире в ближайшие несколько часов. Человеку, нетвердо держащемуся на ногах, ступать на нее было небезопасно, но Саймон решительно направился вниз, пока Дебора раздумывала над его вопросом.

Примерно на середине спуска она увидела отель «Адмирал де Сомаре», окна которого ярко светились в темноте, обещая путнику тепло и уют. Но она знала, что эти дары недолговечны даже в лучшие времена, а уж тем более когда на город падает дождь. Но ее муж направлялся прямо туда. Дебора не стала торопиться с ответом, пока входная дверь отеля не закрылась за ними.

Там она сказала:

— Я как-то не думала об этом, Саймон. И не вполне понимаю, что ты имеешь в виду.

— Именно то, что я сказал. Ты веришь? — спросил он ее. — Сможешь поверить? Когда дело до этого дойдет — если дойдет, конечно, — сможешь ли ты поверить в то, что Чероки Ривер подставил собственную сестру? Ведь это будет значить, что он приезжал в Лондон специально за тобой. Или за мной. Или за нами обоими, если на то пошло. Но не только для того, чтобы сходить в посольство.

— Зачем?

— Зачем мы ему понадобились, хочешь сказать? Чтобы его сестра поверила в то, что он ей помогает. Чтобы ей не пришло в голову заподозрить его в чем-нибудь или, еще хуже, навести на него подозрения полиции. Можно предположить, что он частично облегчал свою совесть, обеспечив Чайне хоть какую-то поддержку, но если он действительно собирался повесить на нее вину за убийство, которое совершил сам, то ни о какой совести говорить не приходится.

— Тебе он не нравится, да? — спросила Дебора.

— Дело не в том, нравится он мне или нет. Дело в фактах, которым приходится смотреть в лицо и принимать их такими, какие они есть.

Дебора понимала, что он прав. Она знала, что бесстрастная оценка Саймоном Чероки Ривера брала начало из двух источников: его познаний в науке, которая основывалась на регулярном изучении уголовных преступлений, и недолгого времени, проведенного им в обществе брата Чайны. Иными словами, Саймон не верил ни в вину Чероки, ни в его невиновность. Но она сама — другой случай.

— Нет, — сказала она. — Я не верю в то, что он это сделал. Просто не верю.

Саймон кивнул. Деборе показалось, что его лицо как-то вдруг помрачнело, но она решила, что виной всему плохое освещение.

— Да. Это меня и беспокоит, — пробормотал он и повел ее за собой в кафе при отеле.


«Ты ведь понимаешь, что это значит, правда, Фрэнк? Конечно понимаешь».

Фрэнк не мог вспомнить, произнес Ги Бруар эти слова на самом деле или он сам прочел их по его лицу. Но так или иначе, в каком-то виде они, безусловно, возникли. Они были не менее реальны, чем имя Г. X. Узли и адрес Мулен-де-Нио, начертанные надменной арийской рукой на списке продуктов: колбаса, мука, яйца, картофель и бобы. И настоящий табак, чтобы Иуда не ползал больше по придорожным обочинам, не сушил листья, которые удастся там найти, и не сворачивал из них хрупкие сигаретки.

Фрэнку не надо было задавать вопросы, чтобы узнать, какой ценой досталось все это добро. Он и так знал, что трое храбрецов, которые печатали копии «ГСОС» на пишущей машинке при тревожных отблесках тусклой свечи в ризнице Сент Пьер дю Буа, поплатились за это отправкой в трудовые лагеря, тогда как четвертого всего лишь перевезли на корабле во Францию. Трое умерли в лагерях или после них. Четвертый лишь год просидел в тюрьме. По его словам, тот год, проведенный во французской тюрьме, был жесток, полон лишений и во всех отношениях страшен, но этот обман, как понимал теперь Фрэнк, входил в его замысел. Возможно даже, что это был самообман, а не обман, иначе как прожить жизнь, помня, как тебя увозили подальше от Гернси для твоей же собственной безопасности, когда ты выдал своих товарищей… о том, как продолжал шпионить для нацистов по возвращении, обязанный им жизнью… о том, что пошел на предательство только потому, что очень хотелось набить живот, а не из-за веры в какие-то идеалы… Как может человек жить, зная, что его товарищи отдали жизни только за то, чтобы он сам мог нормально питаться?

Со временем мысль о том, что он сам был одним из тех, кого предали, стала для Грэма Узли реальностью. Он просто не мог себе позволить жить по-другому, и если бы кто-нибудь напомнил ему о том, что он и есть предатель, на чьей совести лежит смерть трех достойных людей, его и без того ослабевший разум не выдержал бы и погрузился в полную тьму. Однако именно это случится, как только журналисты начнут читать документы, которые потребуются в подтверждение информации о предателях.Фрэнк живо представлял себе, во что превратится их жизнь, когда вся эта история просочится в прессу. Газеты будут писать о ней день за днем, потом подхватят теле- и радиостанции. К протестующим возгласам потомков коллаборационистов — в том числе и тех, которые, как Грэм, еще живы, — пресса добавит необходимые факты. Без фактов вся история вообще никуда не попадет, поэтому среди имен предателей, названных в газете, появится имя Грэма Узли. Какая восхитительная ирония судьбы, за которую не преминут ухватиться средства массовой информации всех мастей: человек, вознамерившийся назвать имена негодяев, по вине которых людей депортировали с острова, сажали в тюрьму и убивали, сам оказался первостатейным мерзавцем, которого нужно вывести на чистую воду.

Ги спрашивал Фрэнка о том, что он намерен делать с доказательствами предательства отца, и тот не смог ему ответить. Как Грэм Узли не смог посмотреть в глаза своей совести во время оккупации, так и Фрэнк не находил в себе сил исправить последствия его деяний. Он проклинал тот вечер, когда впервые встретил Ги Бруара на лекции в городе, и горько сожалел о миге, когда заметил в нем интерес к войне, не уступавший его собственному. Не случись этого и не поддайся он тогда необдуманному порыву, все было бы иначе. Этот список и другие бумаги нацистов, написанные для того, чтобы не забыть о тех, кто помогал и оказывал содействие, так и остался бы погребенным в груде документов, ставших частью коллекции, любовно собранной, но не рассортированной, не подписанной и не приведенной в порядок.

Появление в их жизни Ги Бруара изменило все. Энтузиазм, с которым он отстаивал свою идею организовать для хранения коллекции более подходящее место, вкупе с любовью к острову, ставшему для него домом, породили монстра. Этим монстром было знание, а оно требовало признания и действия. Вот по этому замкнутому кругу и бродил сейчас Фрэнк в поисках выхода.

Времени оставалось мало. Когда Ги умер, Фрэнк решил, что они откупились. Но события сегодняшнего дня показали ему обратное. Грэм взял курс на самоуничтожение и решительно ему следовал. Пятьдесят с лишним лет он скрывался, но нынче его убежище разрушено, и негде больше спастись от судьбы, которая его ждет.

Подходя к комоду в своей спальне, Фрэнк едва волочил ноги, точно на них висели кандалы. Взяв оттуда листок, Фрэнк пошел вниз, держа его перед собой, точно священную жертву.

В гостиной по телевизору показывали двух врачей в зеленых халатах, которые суетились над телом пациента в операционной. Фрэнк выключил его и повернулся к отцу. Тот все еще спал, его рот открылся, слюна лужицей стояла во впадине нижней губы.

Фрэнк нагнулся над Грэмом и положил руку ему на плечо.

— Папа, просыпайся. Нам надо поговорить, — позвал он и слегка встряхнул отца.

Глаза Грэма за толстыми стеклами очков открылись. Он смущенно моргнул.

— Я, похоже, задремал, Фрэнки. Который час?

— Поздний, — сказал Фрэнк, — Пора в постель.

— А. Ладно, парень, — согласился Грэм и собрался встать.

— Не сейчас, — остановил Фрэнк. — Взгляни сначала на это, папа.

Он протянул отцу список продуктов, держа его прямо перед слабеющими глазами старика.

Взгляд Грэма скользнул по бумажке, брови насупились.

— И что это такое?

— Это ты должен мне сказать. Здесь твое имя. Видишь? Вот тут. И дата тоже есть. Восемнадцатое августа. Одна тысяча девятьсот сорок третьего. Написано в основном по-немецки. Что ты об этом скажешь, папа?

Отец покачал головой.

— Ничего. Понятия не имею, что это.

Его слова прозвучали искренне, и, без сомнения, он действительно не узнал документ.

— Знаешь, что тут написано? По-немецки, конечно. Перевести можешь?

— Я же вроде не шпрехаю, или как? Никогда не шпрехал и не буду.

Грэм заворочался в кресле, подался вперед и положил руки на подлокотники.

— Погоди, пап, — сказал Фрэнк, чтобы удержать его. — Давай я тебе прочитаю.

— Сам же говоришь, спать пора, — настороженно ответил Грэм.

— Закончим с этим. Здесь сказано: шесть колбас. Два кило муки. Одна дюжина яиц. Шесть кило картошки. Кило бобов. И табак, папа. Настоящий. Двести граммов. Все это дали тебе немцы.

— Фрицы? — сказал Грэм. — Чепуха. Где ты взял… Дай-ка я посмотрю.

И он слабым движением попытался схватить бумажку. Фрэнк отодвинул ее подальше, чтобы отец не достал, и сказал:

— Вот что произошло, папа. Наверное, тебе все надоело. Непрестанная борьба за жизнь. Скудный паек. Потом его отсутствие. Ежевика вместо чая. Картофельные очистки вместо хлеба. Ты был голоден, устал, и тебе до смерти надоело есть траву и корешки. И тогда ты назвал имена…

— Я никогда…

— Ты дал им то, чего они хотели, потому что тебе хотелось выкурить нормальную сигарету. И мяса. Господи, как тебе хотелось мяса! И ты знал, как его раздобыть. Вот что случилось. Три жизни в обмен на шесть колбас. Отличная сделка для времени, когда всех кошек съели.

— Это неправда! — запротестовал Грэм. — Спятил ты, что ли?

— Здесь твое имя или нет? А вот тут, внизу страницы, подпись фельдкомманданта Гейне. Вот она. Погляди, папа. Спецпаек для тебя одобрили на самом верху. Подкармливали тебя время от времени, пока не кончилась война. Интересно, если порыться в документах, сколько еще таких записочек можно найти?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь!

— Конечно. Ты не понимаешь. Ты заставил себя все забыть. А что еще тебе оставалось, когда они умерли? Этого ты не ожидал, верно? Думал, они просто отсидят свое и вернутся домой. Видишь, как хорошо я о тебе думаю.

— Ты спятил, мальчик. Дай мне встать. Отойди. Отойди, я сказал, а не то я тебе покажу.

Отцовская угроза, которую Фрэнк так редко слышал в детстве, что она почти забылась, неожиданно сработала. Он отступил. И наблюдал, как отец с трудом встает на ноги.

— Я спать иду, вот что, — сказал Грэм сыну. — Хватит с меня твоей чепухи. Завтра у меня много дел, и я собираюсь хорошенько выспаться. И запомни, Фрэнк, — дрожащий палец старика уперся сыну в грудь, — не вздумай стоять у меня на пути. Ты слышишь? Мне есть что рассказать людям, и я расскажу все.

— Да ты меня хотя бы слышишь? — с болью спросил Фрэнк. — Ты сам был одним из них. Ты сдал своих товарищей. Ты пошел к нацистам. Ты заключил с ними сделку. И прожил шестьдесят лет, отрицая это.

— Я никогда… — Грэм шагнул к нему, решительно сжав руку в кулак. — Люди погибли, ты, ублюдок. Хорошие люди — не тебе чета — предпочли умереть, но не подчиниться. О, их предупреждали, конечно. Сотрудничайте, говорили им, крепитесь, главное — выстоять. Король вас бросил, но он не забыл, он помнит, и настанет день, когда все кончится и он снимет перед вами шляпу. А пока делайте вид, как будто подчиняетесь приказам фрицев.

— Вот, значит, как ты себя успокаивал? Ты просто вел себя как парень, который притворяется, что сотрудничает? Сдал своих друзей, посмотрел, как их арестовывают, разыграл шараду с собственной депортацией, зная, что все это сплошной блеф. Кстати, а куда они отправляли тебя, па? Где они тебя спрятали на время твоей «отсидки»? А когда ты вернулся, никто не заметил, что для джентльмена, проведшего год в тюрьме, да еще и в военное время, ты слишком хорошо выглядишь?

— У меня был туберкулез! Мне пришлось лечиться.

— Кто ставил тебе диагноз? Уж не здешний врач, наверное. А если мы проведем анализ — знаешь, такой, который показывает, болел человек когда-нибудь туберкулезом или нет, — какой будет результат? Положительный? Сомневаюсь.

— Ты несешь чушь, ясно? — взвизгнул Грэм. — Чушь, чушь, чушь. Дай эту бумажку сюда. Слышишь, Фрэнк? Дай ее сюда.

— Не дам, — сказал Фрэнк. — И говорить с журналистами не позволю. Потому что если ты скажешь им… папа, если ты им скажешь…

И тут весь ужас происходящего нахлынул на него: жизнь, которая обернулась ложью, и та роль восторженного дурачка, которую он сам играл в ней, ничего не подозревая. Все пятьдесят три года своей жизни он преклонял колена перед храбростью своего отца, и все лишь для того, чтобы узнать: поклоняться золотому тельцу было бы не в пример лучше. Горе, которое обрушила на него запоздалая мудрость, было непереносимо. Ярость, с которой оно мешалось, готова была затопить и расколоть его мозг. Он отрывисто заговорил:

— Я был ребенком. Я верил…

Тут голос изменил ему.

Грэм поддернул штаны.

— Это еще что? Слезы? И больше у тебя за душой ничего нет? Вот нам в свое время было о чем плакать. Пять долгих лет ада на земле, Фрэнки. Пять лет, мальчик мой. Но разве мы лили слезы? Разве мы заламывали руки и спрашивали, что делать? Разве мы сидели как святые и ждали, пока кто-то другой выгонит наци с нашей земли? Да ничего подобного. Мы сопротивлялись, вот что. Мы рисовали знак победы. Мы прятали радиоприемники в кучах навоза. Мы перерезали телефонные провода, снимали уличные знаки и прятали пленных, когда тем удавалось бежать из лагерей. Мы принимали у себя британских солдат, когда те проникали на остров как шпионы, хотя и знали, что за это полагается расстрел без суда и следствия. Но разве мы плакали, как дети? Разве мы лили слезы? Разве мы пускали слюни и размазывали сопли? Ничего подобного. Мы вели себя как мужчины. Потому что мужчинами мы и были.эм поддернул штаны.

— Это еще что? Слезы? И больше у тебя за душой ничего нет? Вот нам в свое время было о чем плакать. Пять долгих лет ада на земле, Фрэнки. Пять лет, мальчик мой. Но разве мы лили слезы? Разве мы заламывали руки и спрашивали, что делать? Разве мы сидели как святые и ждали, пока кто-то другой выгонит наци с нашей земли? Да ничего подобного. Мы сопротивлялись, вот что. Мы рисовали знак победы. Мы прятали радиоприемники в кучах навоза. Мы перерезали телефонные провода, снимали уличные знаки и прятали пленных, когда тем удавалось бежать из лагерей. Мы принимали у себя британских солдат, когда те проникали на остров как шпионы, хотя и знали, что за это полагается расстрел без суда и следствия. Но разве мы плакали, как дети? Разве мы лили слезы? Разве мы пускали слюни и размазывали сопли? Ничего подобного. Мы вели себя как мужчины. Потому что мужчинами мы и были.

И он пошел к лестнице.

Фрэнк смотрел на отца в изумлении. Он понял, что версия истории по Грэму Узли прочно укоренилась у того в мозгу и вырвать ее оттуда будет непросто. Доказательства, которое Фрэнк держал в руках, для старика не существовало. Точнее, он не мог позволить ему существовать. Ведь для него признаться в предательстве было все равно что признаться в убийстве хороших людей. А на это он не пойдет. Никогда. И с чего это он, Фрэнк, решил, что отец возьмет и сознается?

Тем временем отец добрался до лестницы и начал подниматься наверх, хватаясь за перила. Фрэнк едва не бросился вперед, чтобы помочь ему, как обычно, но вдруг обнаружил, что не может прикоснуться к отцу. Ему пришлось бы положить правую руку на плечо Грэма, а левой обхватить его за пояс, но сама мысль о таком контакте стала вдруг невыносима. Поэтому он просто стоял и смотрел, как старик ползет вверх по лестнице из семи ступенек.

— Они придут, — сказал Грэм, обращаясь к себе, а не к сыну, — Я ведь позвонил им. Настало время правде выйти наружу, и я все им расскажу. Я назову им все имена. И все получат по заслугам.

Беспомощно, словно маленький мальчик, Фрэнк возразил:

— Но, папа, нельзя же…

— Не смей говорить мне, что можно, а что нельзя! — проревел с лестницы старик. — Да как ты смеешь указывать отцу, что ему делать, а что нет, черт тебя побери? Мы все страдали, да. Многие погибли. И некоторые за это заплатят. И точка. Слышишь меня, Фрэнк? Точка.

Он повернулся. Крепче ухватился за перила. Пошатнулся, поднимая левую ногу на следующую ступеньку. Закашлялся.

И тогда Фрэнк бросился вперед, потому что ответ был прост, он был сутью всего. Его отец говорил то, что считал правдой. Но правда, которую знали они двое — отец и сын, — заключалась в том, что кто-то должен был заплатить.

Добежав до лестницы, он в несколько шагов взлетел по ней. Остановился на расстоянии вытянутой руки от Грэма. И со словами «папа, о папа» уцепился за отвороты отцовских брюк. И дернул за них, быстро и резко. Когда Грэм рухнул вниз, он отошел в сторону.

Голова старика с громким стуком ударилась о ступеньку. Падая, Грэм испуганно вскрикнул. Его тело бесшумно съехало по ступенькам вниз.

Элизабет Джордж