За семью морями я жил, не скуля во мрак...

За семью морями я жил, не скуля во мрак,
понимая, что мы — как разбитая к счастью пара.
И размер стопы, я, наверно, такой дурак,
волновал меня более чем размер гонорара.
Так бывает не часто. Со мною вот было так.

Взять из грязи лист, пожелтевший, и в крону вяза
возвратить, чтобы зазеленел он легко и звонко —
так не выйдет, так не бывает, так я из грязи
в князи не удосужился выйти. Хотел, да только
до сих пор, на самом зачуханном заднем плане
городского сквера не вышло на свет из грязи
ни клочка, ни тепла, ни холода, ни руля, ни
золотых ветрил. И съехал я восвояси
из бетонных дебрей туда, где каждый чего-то строит
из себя, из блоков, из сайдинга, из кирпича да
ондулина, туда, где шагреневый рубероид —   
над жильём, а на грядках дородные мои чада —
семь одёжек да все без застёжек — такой вот полу-
то есть недотоплес, без всякой привязки к полу,
что к мужскому, что к женскому, в общем, такой вот уни-
секс, о коем забыл ещё накануне.

А иные — к турецкому берегу. Турций — много.
Не у всех берега, правда, есть. Так ведь тур- для этого
операторы есть. Они всё объяснят толково.
Только, если — как ты, а не отпуска ради летнего,
упаси их, Боже, от гиблых желаний съехать
смехом в кущи до кучи, ведь лучше лишь там, где нет нас.
Их отъезд — это как безо всякой причины смех, ведь
всё же — смех, а вдогонку, пожалуй, ещё и — недоросль.   

Расскажи им про вещи обычные, обучи   
доброте, любви, помоги им, родимым, Боже,
чтоб сказав «апчхи» они стукнулись лбом об щи
и пришли в себя, и себя не теряли больше.

— Мы своих не бросаем, — любой из них бойко шпарит, —
ни в Дамаске, ни в Газе, ни в Лондоне, ни в Париже…
Но на всякий случай они оставляют паспорт-
безопасности — дескать, свои. Разве нет? Свои же?

Может быть, и свои. Только все эти бипатристы,
-твиксы, -твисты, -артисты, -туристы, а так же крепко
накраплёные битые карты похожи чисто
на людей раздвоенных, а на почтенных — редко.