11. Двенадцать писем 7-10

7. Привязанность.

…К дому, любимому саду, к делу всей предшествующей, беспокойной и непредсказуемой жизни, к месту или времени, которые казались или всё ещё кажутся лучшими настолько, что других и не надо.

К человеку…
Самая восхитительная и тяжелейшая привязанность из всех существующих, добровольно и незаметно обмененная на вольную крылатую любовь.

И первая, и оставшиеся, и даже – вот эта – озвученная последней – и мои привязанности тоже.  Озвученные (прозвучавшие!) - не по степени главенствования.  Самую восхитительную и тяжелейшую из них я осознанно оставила напоследок.  Древние архетипы, сакральные знания, живущие в каждом из нас, опыт всех моих предков по женской и мужской линии требовали спрятать суть и сокровенную глубинную сущность моего опалённого любовью  сердца от  других, прочих, случайно проходящих или любопытно заглядывающих в его окрылённую и окровавленную бездну.

Привязанность…
Мы давно и привычно не вслушиваемся, не вмеряемся, не вглядываемся в слова. Мы отвыкли и ленно не желаем врастать, иногда вплавляться, растворяться в их образы. Гранённый, угольный, почти колющий шрифт. Утерянные точки над буквой «ё», забываемый хвостик «й», бесконечно неоконченное многоточие…  Привязанность во многом сходна с зависимостью, навязчивым пристрастием к внешнему. И создаётся  иллюзия цельности своего бесконечно любимого «я». Будда сравнивал привязанность с питьём солёной океанской воды в попытке утолить жажду.

…И всё же.Как выбирает среди многих единого и единую наша душа – вечно юная, вечно живая, вечно крылатая. Чем клянётся перед парной любовной чашей, протянутой чуть поодаль, чуть вдаль, чуть навстречу ещё одной, пока неузнанной, сдвоенностью рук. Что поёт, о чём уже печалуется наша душа над наполненной (нет - переполненной!) до краёв, до перелива по серебряной истёртой  вязи,
чашей, когда вязкий живой пламень ожигает её, размывая границы бессмертия и смертного бытия. Сила всех звёзд, всех ветров, всех стихий, всех бездн и светил нашей непознанной по сию пору Вселенной собрана  здесь и сейчас, в этом вечном бессмертном огне.

Испивший его хоть однажды свободен. Летает.Ничего не просит для себя. Говорю тебе – бойся заменить свою чашу -  на чужую.Говорю тебе – бойся разбить её из-за кажущейся ненадобности.И в третий раз говорю тебе -   бойся остаться у одной чаши с подножьем в четыре руки.

Тогда станут тебе расчётливо и мало давать. Могут закрыть руками кипящий трепещущий пламень. Повернуться спиной. И сдвинет крылья твоя любовь. Поднимет уродливым  беззащитным горбом на спине. И  захлестнёт тебя   твоя боль.Твоего больше нет. Твоя чаша разбита. Ты когда-то, вначале твоих личных счастливых времён, решил, что можно обойтись и одной. И тебе будет даваться из неё бесконечно.

Привязанность.               
Это когда просишь для себя, ради себя, только для себя, необдуманно веруя, что к тебе никогда  не повернуться спиной, крылья на которой уже не приподняты, а пролегли долгим пологим холмиком и уходят куда-то вглубь, далеко-далеко, за пределы этого дня и этой бесконечной, потрясающе дивной Вселенной.Так ускользает - нет – погибает – любовь. И приходит привязанность. Твоя привязанность. И уже не защититься от чужой воли, чужой корысти, немилосердной милостыни нескольких горячих капель из единственной серебряной чащи с древними истёртыми письменами, которые мне пока не довелось  прочитать до конца.
 
…И всё же…  Я  держу в руках свою серебряную любовную чашу. Наклоняю её. И заглядывая (нет! вглядываясь!) вглубь её серебристых, чернёных временем выпуклых боков, с удивлением считываю письмена: «Пей из своей чаши непостижимый огненный напиток. Делись. Переливай через край  открыто, честно и радостно. И да будет над вами шатёр из двух парных крыл.  И да будет бесконечность в сдвоенности ваших  рук».

Привязанность…
Она все время чего-то просит, чего-то хочет, чего-то требует. Любовь не требует  ничего. Она только дарит.

8.Юрке с Большого порядка

Прав Соломон.
Нет ничего нового под луной! И не будет!

Потому вольно и невольно, вновь повторяю и повторяюсь за другими,  и имею на это право, данное мне царём-мудрецом.  Ведь ничего нового под луной уже не будет.
Я помню каждый камешек в паводковом ручье под подошвой резинового сапога на моей шестилетней ноге. Сизо-красные бугры на индюшачьей голове, прямо возле разверстых от страха глаз, и руки, отрывающее это чудовище от моего яро-алого шерстяного платочка.

Помню мальчишку с другого порядка (улиц там не было), именно весной портившего мне жизнь каждое новое утро. Он качался и прыгал на единственном, наспех набросанном, жердяном мосточке, и я уходила от него по глубокому броду, напрочь захлёстывая совсем не маленькие сапоги. Гусь, принадлежавший его родителям, такой же нахальный, огромный и безжалостный, караулил меня на бугорке у тропинки в школу, и щипал за мокрые коленки, больно и безжалостно.

Мальчишка вырос.
Гусь, меняя поколения, уходил всё дальше, и отчего-то мельчал. А я с удивлением узнала через тридцать долгих и разных лет, как сильно нравилась этому мальчику.
Во многом знании много печали. И подкладкой ненависти может служить любовь. И дрожит во мне тонкой привычной прозрачной струной беспокойная любовная песнь Соломонова. И прикладываю её, как печать к сердцу. И тому уже минуло за полвека человеческих лет…

Как, должно быть, вздохнут мудрые. Как, должно быть, усмехнуться юные.А я могу  рассказать им только своё сердце. Такое же, как у них. Ведь ничего нового под
луной нет.

Я помню, как шершаво стекала дождевая вода с кустов школьной сирени. Тончайший аромат первого наивного любовного признания.  Много дольше и дальше – ряд вагонов. Длинных и дребезжащих. Рельсы тяжелыми тёмными крестами впереди,справа, слева. Кто уверил, что параллели не пересекаются. Я пересеклась со своей капризной, взбалмошной и невероятно самоуверенно-счастливой первой любовью. И она прошла мимо меня. Мы расходились в разные стороны с мальчишкой, ставшим мужчиной, который не повернул на мой радостный оклик лица. Он так и не научился благодарно отпускать любовь.  А кресты и вагоны множились, раздвигали время, упёрто толкали года и встреченных на пути случайных, важных, и не очень. И в их колёсах мелькало солнечным диском моё тоненькое, совсем девчачье свадебное кольцо. Предана. Продана. Такое тоже бывает.

Нет ничего нового под луной.И снова взлетает и вздрагивает сердце. Неуёмное и бесстрашное. Это в нём живёт память. Это ему нужно ставить уходящий в глубину запредельную пьедестал с надписями на всех языках и наречиях: «За храбрость!». Потому как, уже зная и уже печалясь, оно неизбежно и неотвратимо толкает вперёд и поёт о любви. «Положи меня, как печать твою на сердце твоё…».

А сколько мне лет? А это важно? Ведь нет ничего нового под луной.

Снова и бесконечно встречает и будет встречать мужчина свою женщину.  Снова и бесконечно встречает и будет встречать женщина своего мужчину. Снова и бесконечно не имеют цены и смысла приученные и привычные слова, правильные поступки, продуманные движения. Потому как дрожит во мне, в тебе, в нём и других многих тонкой прозрачной струной беспокойная любовная песнь Соломонова. И прикладываем её, как печать к сердцу своему. И тому уже минула не одна тысяча  человеческих лет…

Как, должно быть, улыбнулись  мудрые. Как, должно быть, вздохнули юные. И как бесконечно и нескончаемо прав Соломон-мудрец. Ничего нового под луной нет…

9.Жёлтый дождь

Пустота между двумя мгновениями.
Она может вместить, вдруг и сразу, всю сегодняшнюю, прошлую, будущую (до самого донышка!), несуразную и всегда восхитительную (несмотря ни на что!) жизнь. И в этой, такой невозможно малой пустоте, человек блуждает среди боли, страха, недосказанности, предательства, веры, надежды совершенно неосмысленно, бессильно и опустошённо.Кажется. Ничего уже не будет. Блазнится. Ничего не было. Чудится. Здесь и сейчас мир затвердел
холодной неприступной глыбой. И нет в нём малому человеку места…

И всё же…
Я помню цвет зелёной травы, синего неба, сверкающую, как влажный бриллиант, землю под звонкими ударами радостного весеннего дождя. Мне – 22. У меня родилась дочь. Я слаба, как высушенная морозом былинка на краешке знакомого поля. Я не вставала семь дней. И впервые и заново открываю первозданность и чистоту цвета, запаха, влаги и всего сущего мира.

Годом раньше…
Тогда тоже был дождь. Грязно-жёлтый. Беспроглядно плотный. Он накрывал меня с головой и уводил за пределы почти невидимого, совершенно равнодушного города. Не знаю, что виделось на моём влажном, иссечённом холодными полосками лице, но нечастые прохожие (особенно женщины), бросив короткий (краткий!) взгляд, уступали дорогу и отводили глаза.

С болью нельзя сжиться. Её можно только изжить.Перетереть тяжёлым от соли и слёз жерновом времени и времён.Отбелить и выцветить не-взятыми, не-испитыми,
заплаканными в наконец наступившее тяжёлое утро ночами. Вымести изо всех глубинных закоулков и впадин изорвавшейся, почти онемевшей, но всегда (бесконечно и вечно!) живой души. И боль устанет. Отползёт. Истончится. Истает.

И жёлтый, роскошный, почти царственный клён выложит благородно светящуюся листву новым (всегда и во все времена!) узором. И в этих рыжих письменах я снова услышу, узнаю, открою, пропою душой безрассудной и бесконечной, горький запах истлевших миров, человечьих историй, и поверю (прямо здесь и сейчас!), что нет ничего восхитительнее первозданного чистого цвета зелёной травы и всегда синего (над всеми и всем) неба. И новый (спустя полвека тому) дождь накроет мою голову. И город будет также ускользать вглубь-вдаль. И женщины (особенно женщины!), бросив короткий (краткий!) взгляд на моё мокрое, иссечённое тонкими полосками позднего ливня лицо, будут уступать мне дорогу.

И уже не будет сострадательного милосердия в их коротеньком взгляде. Они отдают мне сегодня, безотчётно, неподвластно суетному всё взвешивающему разумению, восхищение и благодарность. И теперь знают вместе со мной (наверное и точно) - боль нельзя пережить.  Её можно только изжить. Изработать. Обесцветить.
Истереть жерновами этого восхитительного, совсем неравнодушного, просто благозвучно созерцающего нас с вами с высоты своей бездонности и бесконечности  мира.

И каждое мгновение, каждую пустоту между ними, мы просто обязаны помнить (вспомнить - как дети!), что трава - безукоризненно зелёная. Небо - синее. Земля под дождём – сверкающий влажный бриллиант. А мы – просто люди. Человеки малые. Племя временное человеческое. И нам есть (дар безусловный и неделимый!) время и место  в этом восхитительном  мире…

Ваша Марина Бондарева.
Дождь.
Июль.
Год следующий

10.Париж и цветки клёна

Увидеть Париж  и  - восхитительно жить дальше.Запрокинуть голову. Вглядеться, наконец, в эту металлическую брутальную ажурность и понять, глубоко внутри себя - что это? Бесконечно-удивлённый восторг или неуклюже-неуместный монстр с длинной шеей, против установки которого жители благословенного Парижа собирали подписи под петицией.

Красный зонт. Косой дождь. Шерстяной берет и пятнистый бульдог с  кривыми короткими лапами. Набережная Сены, мутноватой уже пару сотен лет назад.
Белёсая от времени и пыли листва, мерцающая шероховатость голоса позднего Азнавура, восхитительные пироженные и утренняя газета за маленькой чашкой кофе на ажурном металлическом столике, хрустящий багет с ломтиком жёлтого, как осень, масла…

...А дома простой клён выбросил щитки соцветий. Желтовато-рыжих, с зелёными разбелёнными пятнами, спрятанных  вглубь-внутрь под шаровидной, почти плоской кроной, и открывающихся простенькой, потрясающе-невозмутимой, без возможности повторения, тайной, вверяющейся только тем, кто отчего-то именно сегодня запрокинул голову. Шёл звонкий, солнечный, прорезанный весенним яростным воздухом день.

Я стояла у старого здания с ротондой и опиралась на любимый, неприлично красный парижский зонт. Дождя в этот день не случилось.
Но отчего-то непреодолимо захотелось запрокинуть голову среди спешащих вглубь и навстречу, каких-то отрешённо-пропылённых лиц, одинаково спотыкающихся взглядом о мой непривычно (неприлично!) красный зонтик.

Я запрокинула голову и впервые увидела (узнала!) как восхитительно цветёт простой клён под нависающей над ним  жестяной ротондой, похожей на круглое бальное серебряное платье прелестной красавицы.  Редкое, нет – редкостное – зрелище. Скорее – видение, не одно десятилетие ускользавшее, скользившее мимо меня.

Мы встретились в этот день. Парижский красный зонт, я с запрокинутой головой и развёрстыми створками своей всё ещё непоколебимо юной души и он, с желтовато-зелёными, чуть разбелёнными редкими пятнышками, щитками-соцветиями, одаривший меня своей простенькой, но такой восхитительной тайной просто потому, что я отчего-то запрокинула голову…

Увидеть Париж. И восхитительно жить дальше. До новых, почти призрачных  цветков клёна под старой серебряной ротондой моего любимого маленького города. И точно знать – это много восхитительнее металлической брутальной ажурности Эйфелевой башни.