дожди

Весенний.

Без упреждений о миге паденья,
Ливень звездой упадёт в понедельник.
Вот почему на него - на апрельский
истово молится голь перелесков.

Вот почему, вещунам не верящий,
не доверяющий лясам "синоптиков",
предупреждён совершенною Вещью,
верю в положенный палец на Кнопку.

Вижу за облаком контуры скальпеля,
резкий надрез осеняющий холодом,
первые плавно летящие капли
в нерв моему сокровенному городу.

Вот отчего говорю я: "здравствуй!"
вечной поэзии первого ливня,
что не дойти человечьей страсти
до гения крыльев его исполиньих.

И оттого по-ребячьи радуюсь,
что в уходящем на запад ливне,
рядом с летящим к востоку аистом,
радуга хвост распускает павлиний.



Дождь пошёл.

То ли занемог дождемеханик,
то ли механизм забарахлил,
но никак органными мехами
не вздохнёт Архангел Гавриил.

Жарко…ёлы-палы, ох и жарко.
Тень – и та шипит: попробуй, плюнь!
Потом умывается мой Харьков.
Мечутся по улицам пожарки.
В парках задыхается июль…

И вдруг – на бреющем – стрижи,
айда ходить кругами.
Ну, пташечка, поворожи,
дай разогнуться тощей ржи!
Ей в лад – машу руками.

И дождь пошёл, да не простой, -
с закваской дрожжевою.
И машет молния хвостом!
И серый северо-восток
притих под дождевою.

Со стометровой высоты,
Крутя тройное сальто,
С собора прыгают кресты
В объятия асфальта.

Как птицы, крылья распластав,
в парении свободном,
летят носители Христа
в божественную воду.

Ну чем не чудо? только глянь,
как ходит дождь по грядкам,
играя низками гирлянд.
И с молниею гром-горлан,
урча, играет в прятки!

То вдоль посадки нагишом
он шлёпает босыми.
И дядя гром под шлёп шагов
балуется басами.

И что-то хочется понять.
Что? – не понятно.
А может то, что лечит он бесплатно,
И богом ходит по реке?..
И Золушка, смеясь, отжала платье
И волосы. И лодочка в руке.


 дождём.

Под старой-старой липой разленивой,
лицом на солнце, на скамеечке присяду.
На верность заходящему – присягу
приму с бутылочкой – роганского разлива.

Еще одна жара с меня спадает.
Еще один за занавесом, запад,
снимает маску и смывает грим.
Через четыре – зачадили фонари
причудливо не падающей пылью.
Полудышу. Давно допито пиво.
Слежу: как от моей любимой липы,
раздвинув ниспадающую тьму,
отходит тень и смотрит вверх собакой.
И тихо так, едва услышал: У-у-у…
И что это она взяла на ум?
Всё так обычно: липа, я, июнь.
А может то, что в синеве непоправимой
она увидела меня – без маски,
идущего без всякого следа,
верней скользящего по лунному хребту
бесформенно-зелёной массой,
И нагло так, на весь могильник душ, -
на всю опочивальню мавзолея:
« Посторонись, звезда! не видишь? - я иду
Дождём – на землю».


Осенний.

Насквозь прокуренный, с одышкой,
не дождь, а так себе - дождишко,
бредёт, что лошадь третьи сутки
бесхозно средь деревьев голых.
В такой – хозяин даже суки
лишайной из дому не гонит.
Никто его уже не ловит
открытым ртом и дном ладоней,
не молит по' полю с иконой,
не молвит ласкового слова…
Не то что в дом, - погреться в сени
никто не впустит совсем – осенний.



Зимой.

До чего ж он обложной,
ворсяной да стылый,
словно волглое пшено
кто за ворот сыплет,

Будто с палочкой слепой,
тычась о прохожих,
всё никак тропы домой
отыскать не может.

Дождь. Который день за мной
ходит днем и ночью
по пятам. Чего зимой
от меня он хочет?