Ты, который вынес...

                дяде Володе Фролову и иже,
                именем  легион

Ты, который вынес меня из чукотского моря,
по пояс в гремящей волне, шипящей пене,
ты – вот! – у ног моих – эмбрионом смерти свернулся
в белой пурге её, лежишь  возле гусеницы вездехода –
шипы металлические блестят,  часы на руке твоей тикают –
ты удочерил меня добыче своей, я думаю…

почему же потом изо всех сугробов доставала я вас,
поднимала как спящих младенцев маршрута москва-петушки –
сколько смерти на ледовитой родине – вам поедать её,
поедать и зараз не съесть, не перечесть привычных рецептов               
/см. вениамина меню отменное/ калики пленные, мерзлоту
переходящие, вперёд не смотрящие, ибо куда же вперёд…

вот, я доставала вас, глядела  в серьёзные  лица,
слухом исполненные от колодцев своих сердец
с их замираниями между коленец  грибницы –
в скважины эти грунтовые как не пролиться –
вдруг остановится песня – и пусть, а всё же – как не допеть,
не допить её, горькую – вон, как грозится, лыбится, ластится, обещается…эх

вот, я подпирала вас, отирала от снега лица – 
симфонии стыли в ваших губах,  приподнимали  надбровья –
сколько внимания к родине,  длится и длится – 
господи,  отчего никак не закончится это внимание…
я просила прохожих  02 дозвониться, настаивая на невинном обмане,
иначе не ту пришлют колесницу…

и присылали. и забирали. лишь след дымился.
последним был, вспоминаю, иван-афганец…
потом петушки случились в его  романе.
мой же, боюсь, альцгеймером на диване роман закончится,
даром, что телефон теперь неизменно в кармане,
можно забыть уже адреса, имена,  отчества…

…да, я о чукотском детстве, колымском наследстве,
о ледовитом  полюсе даже и под ногами,
о верных его, вмерзавших в его державу ради
добычи кристалла редкого, странного, вроде атома радия,
Господи, я о Сергее, Иване, Владимире, Вениамине,
и иже с ними на рудниках любви –
именуя их всех во Царствии присно и ныне,
и меня по имени, Господи, назови