Война и мир. гл. 3-2-25 и 3-2-26

3-2-25

В момент столь нежеланной встречи,
И в тот же августовский вечер,
Как бы на выручку от Пьера
Пришли по делу офицеры.

Уладив срочные вопросы,
И мелкие в полку «торосы»,
Они откланяться решили,
Однако, но — «не тут-то было».

Князь предложил попить с ним чаю,
Как будто друга он, встречая,
Чтоб с глазу на; глаз не остаться,
И с теми мыслями расстаться.

Все гости не без удивленья
И с добрым взглядом намеренья,
Внимали Пьера всем рассказам,
Хотя уже и поздним часом.

Вёл о Москве он разговоры,
Про ополченческие сборы;
Расположение позиций,
Где было всем чему дивиться.

— Объехал много ты позиций,
Но понял ли хотя частицу,
Всех наших войск расположенье,
С достойным их трудов вложенья?

— Как человек я не военный,
Я не вполне в том деле «пленный»,
Но понял, в общем, обстановку,
И даже кое-где — уловку.

— Как вам главкома назначенье?
— Отлично принято решенье;
— Насчёт Барклая — ваше мненье?
В Москве о нём полно сомненья…

Не стал ответ давать князь Пьеру:
— Спроси друзей ты для примера;
— Солдаты все и офицеры
К Барклаю потеряли веру.

— Так какова же в том причина,
Барклая что лишили чина?
— Да вот насчёт кормов проблема,
Дров для костров — вот та же тема.

Издал по войску запрещенье,
Аж до суда «увеселенье»:
Не сметь и тронуть хворостины,
Те будут в том всегда повинны.

Ведь если б мы не взяли сено,
ЕМУ оставим непременно;
Всё это отменил Светлейший,
Приказ тот вреден и зловещий.

— Не понял я его запрета,
В ущерб же нам идёт всё это,
Так почему? Молчишь, Андрей,
Так что же в том верней, вредней.

— Не разорять тот край иль область,
«Являя тем свою мы доблесть!» —
Со злой насмешкой князь Андрей:
— Так по Барклаю — всё верней!

Врагу пусть лучше остаётся,
А наш Солдат в том перебьётся,
Нельзя являть нам мародёрство,
И поступать к крестьянам чёрство.

Ну и Смоленск, как за прощенье,
Нельзя считать его в том мненье,
А он так рассудил напрасно,
Сил больше у врага — всё ясно.

И значит, ради сохраненья,
Напрасно русских истребленья,
Нам лучше будет и полезней
Отступать, но вместе с песней.

Но не хватило пониманья
В том оценить у нас сознанья,
Что мы на первый раз все вместе,
В исконно русском этом месте,

Дрались за русскую отчизну,
Дарить ей не желая тризну,
И дух в войсках был столь высокий,
И натиск сильный и глубокий:

Два дня мы сряду отбивали,
Врага мы в город не пускали,
Успех наш множил наши силы,
Никто не думал про могилы.

Но он не думал об измене,
Он посчитал уже потери,
И основательно подумал,
Учитывая сил всех убыль;

Он дал команду к отступленью,
Нехваткой сил, дав объясненье,
Что оборона долго длится,
И потому бой не годится.

Усилья наши и потери,
Открыв врагу тем самым двери,
Как будто бы пропали даром,
Но для врага явились даром.

Он полагает всё как лучше,
Обдумав всё — не стало б хуже,
Во всём, как немец аккуратен,
И потому — не стал понятен.

Пока была страна здорова,
На многое была готова,
Чужой мог быть её главкомом,
И мирно править этим домом.

Когда ж здоровье пошатнулось,
Опасность к жизни в ней проснулась,
Главкомом должен стать наш, русский,
Во избежанье толков узких.

Изменника приклеев званье,
В том — полное непониманье,
Он немец аккуратный, честный,
И тем останется известным.

— Но полководец он искусный;
— В чём проявляется искусство?
— Врага предугадать все мысли,
Случайности как бы не вышли…

— Предугадать всё — невозможно,
Тем более бывает сложно;
Но Пьер умелым возраженьем,
Своё продолжил гнуть всё мненье:

Но, говорят, война любая,
Игра что в шахматы, такая;
— Но разница есть в ней большая,
Обдумать время позволяя;

Ты можешь думать сколько хочешь,
И даже долго, сколько сможешь,
И сил в фигурах расстановка
Вполне приемлимого толка:

Ведь пешки конь всегда сильнее,
И, как фигура, он — важнее,
Две пешки — те одной сильнее,
И в дамки движутся смелее.

А на войне бывает часто,
Что иногда полку подвластно
Дивизию сломать в сраженье,
Врагу, неся в том пораженье.

Что сила вражья интересна,
Но нам всегда и — неизвестна;
Ежели бы всегда победа
Всегда сопутствовала следом;

Одних штабов распоряженьям,
А не успехам во сраженьях,
То я бы оказался в штабе,
Приказы сочинял я как бы.

А я, как видишь, — в поле боя,
Где правит всем успехом воля,
И дух солдатский для победы,
Все постигая наши беды.

С умелым нашим руководством
Мы над врагом возьмём господство,
А что касается позиций,
Вооружений, лиц амбиций;

Всех сил врага и их количества,
От прошлых всех побед величества,
Одно к победе лишь стремленье,
И тем всё завершить сраженье.

Победу одержать в сраженье
Нужны и воля и хотение;
Под Аустерлицем сраженье
Нас привело лишь к поражению;

Мы не желали в нём победы,
Отсюда выросли все беды,
Причин нам не было; в нём драться,
Кому земля должна остаться?

Она — не русская, не наша,
Её «пускают на продажу»,
Самим хозяевам не — нужна,
А нам их защищать натужно?

А завтра — то другое дело,
Оно в сердцах всех накипело,
Должны мы выиграть сраженье,
Даря французу пораженье.

Ты говоришь, что слаб фланг левый,
Растянут фланг наш сильно правый,
Всё это — вздор, причин так много,
Сказать и перечислить строго;

Предвидеть их всех невозможно,
Полно случайных даже ложных,
А с кем ты ездил по позициям,
Полны своими лишь амбициями.

Мешают общему лишь делу,
Могу сказать тебе я смело,
В умах — свои лишь интересы,
Им не до нашего прогресса.

—И всё — в такую-то минуту?
— Не страшно им «схватить простуду»!
Им под врага лишь подкопаться,
Награду выбить постараться!

И потому я в том уверен,
Я духу русскому лишь верен,
Что с ними завтра то сраженье
Не приведёт нас к пораженью.

— В словах — вся истинная правда,
Нам словно свет блеснул на завтра, —
Вот так один из командиров
Всю честь их поддержал мундира:

— В моём, к примеру, батальоне
Солдаты супротив всей воле,
И водку пить уже не стали,
Не день такой, — все помолчали…

Готовясь к завтрашнему бою,
Ушли к ночному все покою;
Вдруг стук копыт услышан рядом,
Обдавший их обоих «ядом».

Андрей во всадниках узнавший,
Впотьмах с трудом, но опознавший,
Вольцоген, Клаузевиц были,
Они вблизи их, как проплыли…

Но их обрывки разговора
Все донеслись в сарай-просторы:
— Война должна вестись в пространстве,
Воззренье не теряет шансы;

Поскольку цель — врага ослабить,
Нельзя потери лиц нам ща;дить,
— О да, — промолвил первый голос,
Зачем жалеть нам «каждый волос?»

— В пространство нужно переставить,
И тем Россию всю ослабить;
— В пространстве том — мои родные,
А им — не жалко, хоть любые;

Им надо разорить Россию,
Сломать и голову, и шею,
Они же — господа иные,
Нам, русским вовсе не родные;

ЕМУ отдали всю Европу,
Россию двигают к потопу,
И как вести себя, нас учат,
А вот кому чтоб было лучше?

Ещё одно в войне есть мненье,
Но, правда, с небольшим сомненьем:
Не брать в победе даже пленных,
Врагов нам русским и неверных.

Похоже, рыцарство — какое!
А нужно ль нам оно такое?
Мой дом они весь разорили,
В именье многих нас убили;

Москва — святыня эта наша,
Её развалины им — краше,
Они разбойники, бандиты,
Должны в ответе быть убиты.

— Во всём с тобою я согласен,
И русский дух у всех прекрасен,
Французы тоже одержимы,
Стараясь быть непобедимы.

У них — последнее сраженье,
И не потерпит пораженья,
Иначе вся ЕГО кампания,
Войдёт, как смех в воспоминанья.

Пьер после встречи с другом,
Пройдя в сознании «по кругу»,
Войны всё понял он значенье,
И участь этого сраженья.

Всю полноту патриотизма
Увидел словно через призму,
Пьер понял, в этой круговерти
Москва дороже людям смерти.

Андрей с достойным убежденьем,
Бескомпромиссным утвержденьем,
Не мог остаться спать спокойным,
Когда кругом бушуют войны:

— Война и плен — одно понятье,
Всё вместе — ада, как исчадье,
Людей лишь с целью истребленья,
Чужим богатством овладенья.

Везде, кто правит государством,
С всепоглощающим злорадством,
Элита — высшее сословие
Погрязла в воинском злословии.

Цари — в мундирах все военных,
Мечтают о чужих всех землях,
Непрочь иметь побольше пленных,
Рабов иметь бесприкословных.

Награды следуют военным,
Кто больше истребит безвинных,
Кто с доблестною всей победой,
Врагу подарит больше бе;ды…

Князь был настолько всем взволнован,
Не смог остаться он спокоен,
Возникла судорога в горле,
Не мог сказать ни слова боле.

— Ах, Пьер, в последнее мне время
Сковали тяжки мысли темя,
Жить как-то стало тяжелее,
Себя ты чувствуешь сквернее.

Зачем мне жизнь нужна такая?
Живёшь в ней, что собака злая,
Пора бы с нею расквитаться,
С Москвой, с отечеством остаться…

Но, не годится человеку
Вкушать от древа, в кои веки,
Добра и зла во всём познанье
И с постоянным пониманьем…

Ну — это всё и ненадолго! —
Прибавил он, храня честь долгу;
— Но вижу, ты уж спишь, однако,
Войны вкушая горечь злака.

Так поезжай ты в те же Горки,
Ночлег там вовсе не так горький,
Обнявши Пьера с поцелуем,
Как на прощание даруя…

Откланявшись, Пьер с пониманьем
И боле ясным всем сознаньем:
— Свиданье может стать последним,
Не стану я столь привередлив.

В сарай вернувшись, полон мыслей,
Не мог он спать, его всё грызли;
Закрыл глаза, но образ счастья
Чередовался и с ненастьем.

Он вспомнил вечер в Петербурге,
Наташа вся была в восторге,
Поведала, как прошлым летом,
Любимым в их семье обетом;

В лес за грибами навострилась,
Конечно же, в нём заблудилась,
И как волнуясь, удивляясь,
Рассказом путаясь, влюбляясь…

И как тогда он улыбнулся,
Стал счастлив, он в неё влюбился…
И вдруг — провал в его всей жизни,
Осталась лишь любовь к отчизне.

А кто украл его Наташу,
Не смог он мужем стать ей даже;
Ему нужна была девчонка,
Он весел и живёт сторонкой…
 
В его защиту завтра встану,
Хотя и встать мне нужно рано;
Вскочил, ходить стал пред сараем,
Плохими мыслями снедаем…

3-2-26

За день до известной в истории битвы,
По ней ещё долго служили молитвы,
Явились нежданные гости с Парижа,
Для духа поднятья и войска престижа.

Один из них — префект дворца государя,
На чувствах владыки интимных играя,
Подарок привёз императору в ставку,
Заранее, как на победу заявку.

А сам император, едва лишь проснувшись,
И сладко в постели слегка потянувшись,
Нача;л принимать туалет свой привычный,
Давно уже ставший Ему столь обычным.

Один камердинер, орудуя щёткой,
Хлестал его тело как будто бы плёткой,
А он, кряхтя, фыркая, чуть извивался,
Но в общем, процессом слегка наслаждался.

Другой камердинер обрызгивал тело,
Придерживал склянку довольно умело,
С приятнейшим запахом одеколона,
Достойным мужского, военного пола.

Обросшая жирная грудь содрогалась,
Спина толстая с нею местами менялась,
Короткие волосы Наполеона
На лоб залезали и «ждали короны».

Лицо — желтовато, опухло спросонья,
Но вскоре он стал и в своей уже форме;
— Ну, крепче, ещё, — слышен был его голос,
Мычал камердинеру маленький «колосс».

Вошедший в покои к нему для доклада,
Его адъютант небывалого склада,
Ему доложил, сколько взято всех пленных,
Несчастных и раненых, нам бесполезных.

— Что, нет среди них нам полезных, здоровых?
Похоже, себя истреблять все готовы,
Тем хуже для них же самих в этом деле,
Вот в чём на войне они так преуспели!

Войдут пусть Боссе и Фабвье, оба, вместе,
Посмотрим, какие прислали мне вести,
Сверкнул он в приёмной своим одеяньем,
И он на Фабвье обратил всё вниманье…

Фабвье, сей полковник, столь опытный в деле,
Скрывал пораженье в Испаньи, на деле,
Под видом отважных и преданных действий;
Нахмурился ОН от плохих столь известий.

Он делал свои замечанья по ходу,
Как будто ЕГО там не бы;ло в угоду,
И ОН потому терпит там пораженье,
Ведь ОН здесь, в России, вот, как для сравненья.

— Я должен поправить престиж под Москвою,
Я этих всех русских навек успокою;
А скрытый на стуле подарок под ширмой,
Его ожидал, как сюрприз благовидный.

Боссе, поклонившись придворным поклоном,
С присущим слуге артистическим тоном,
Письмо для начала отдал ЕМУ в руки,
Но тайной подарка терпел ЕГО муки.

Окинув Боссе уже ласковым взглядом,
К нему подошёл ОН, с ним став почти рядом,
Его потрепал ОН так нежно за ухо,
И молвил для всех, чтоб дошло бы до слуха:

— Я рад, поспешили ко мне вы приехать,
И вы, и подарок — совсем не помеха,
Ну, что говорят там, все в нашем Париже?
— Одно на слуху, лишь о ВАШЕМ престиже!

Париж сожалеет о ВАШЕЙ отлучке,
Хотя за враньё удостоин он взбучки,
Но, всё же, всё это услышать приятно,
И вовсе в момент здесь не стало накладно.

И вновь потрепал ОН за ухо, вторично,
А жест этот слыл у НЕГО, как обычный,
В моменты особого в НЁМ вдохновенья,
И личных вопросов, и их разрешенья.

— Я вижу, подарок сей мой приурочен
К сраженью последнему, рад я вам очень,
И трудности были в пути и опасность,
И путь ваш неблизкий сковала неясность.

— Скажу вам открыто, я очень стремился,
Поскольку и путь мой достаточно длился,
Застать в ворот вас священной Престольной,
И много веков уже непокорённой.

— Боссе, дорогой, вы во Франции первый,
В Москву кто войдёт, как лицом уже мирным,
Чрез три дня древнейшая эта столица,
Нам с вами, французам, должна поклониться.

Я вам благодарен за ваше стремленье
К таким путешествиям, как увлеченьям;
В себе не нашёл Боссе склонность к вояжу,
Служил во дворцах он услужливым пажем.

— Давайте посмотрим на труд ваш великий,
Что вы привезли через край этот дикий;
Так что там покоится в тайне на стуле,
Что вы покрывалом его завернули?

С придворною ловкостью, в пол оборота,
Досталась Боссе основная забота:
Он сам осторожным, неспешным движеньем,
Раскрыл покрывало — от сохраненья.

— Подарок вам это от императрицы, —
Действительно, было чему удивиться:
Пред взором гостей, многочисленной свиты,
Представлен портрет в ярких красках объвитый.

В нём мальчик, рождённый от Наполеона
И дочки австрийского царского трона,
Считали которого все повсеместно
Владыкою Рима — причин неизвестно.

Со взглядом Христа он в Секстинской мадонне,
В бильбоке, играющим шара на фоне,
А шар представлял шар земной в целом свете,
И с палочкой словно скипетр на портрете.

Не я;сна совсем в том портрете картина,
Как мальчик, назва;нный царём уже Рима,
Наш шарик земной протыкает скипетром,
Но нравится всем аллегория в этом.

— О, римский король, как всё это прекрасно,
Отдав ему должное, стало б всем ясно;
Усевшись на стул он, напротив портрета,
И жестом руки, «удалив всех со света»;

Один он остался, взирая картину,
Желая могущества ро;дному сыну,
Но прежде себя, представляя Великим,
Москву покорившим в стране этой дикой.

Любуясь портретом, конечно же, сыном,
Себя не обидел, в историю двинув,
Портрет велел выставить перед палаткой,
Чтоб славу вкушать ещё более сладкой.

Чтоб всем было видно наследника-сына,
Об этом напомнила б эта картина;
А завтрак его, и с Боссе приглашённым,
Стал праздником всем, и ему быть достойным.

Весь завтрак был встречен восторженным криком:
«Да здравствует наш император Великий,
Да здравствует римский король и наследник,
Отца дел великих, и их проповедник».

Насытившись пищей, довольный собою,
Пора быть готовым на завтра и к бою,
Приказ он издал к подмосковной той битве,
К приказам таким уж давно все привыкли.

Приказ такой нужен к поднятию духа,
Звучит он победно солдатскому слуху:
«Последний рывок, и — Москва уже наша,
И ваших желаний в ней — полная чаша!»

Квартиры, вино, все мирские богатства,
Всё ваше, достойно французского братства,
О вас будет с гордостью помнить потомство,
Как вы под Москвой, сломив их вероломство,
Врагу показали своё превосходство.

Проверка позиций, готовность их к бою,
А ОН и Боссе пригласил вновь с собою;
Была обязательным в битвах явленьем,
Боссе понимал его воли стремленье.

Великим себя показать полководцем,
Пред этим гражданским несведущим «хлопцем»;
Однако портрет велел от поврежденья,
«Поскольку смотреть ему рано сраженье»,
Убрать попросил для его сохраненья.
Не зная, где у нас и что!

Навстречу им плелись солдаты,
Кто ранен был, кого несли,
Поток калек домой, до хаты,
А большинство уже везли.