Сенека, Утешение к матери Гельвии, 9-10

«Плоды земли возводят на пути к истинным благам преграду благ ложных (falsa) и почитаемых людьми незаслуженно. Чем длиннее они вытянут свои галереи, чем выше поднимут свои башни, чем шире разобьют аллеи, чем глубже вырежут летние гроты в массивах скал, чем искуснее выведут своды под кровлями громадных пиршественных залов, тем больше станет всего того, что скрывает от них небо. Случай бросил тебя в такую область мира, где роскошнейшее из жилищ – лачуга. И вот твоя тщедушная воля успокаивает тебя: ты, дескать, смело перенесёшь все неудобства, потому что знаешь, как выглядела хижина Ромула. Убогое утешение! Лучше скажи: "Стало быть, в этом жалком шалаше (humile tugurium nempe) поселились добродетели? Так он скоро превзойдёт красой прекраснейшие храмы! Ибо в нём обнаружится справедливость, засверкают сдержанность, благоразумие, благочестие, явлено будет правильное распределение всех обязанностей, знание дел человеческих и божественных (iam omnibus templis formosius erit, cum illic iustitia conspecta fuerit, cum continentia, cum prudentia, pietas, omnium officiorum recte dispensandorum ratio, humanorum divinorumque scientia). Не тесен дом, принявший столь великое и достойное общество, не тяжко изгнание, в которое позволено отправиться с такой свитой".
В книге "О добродетели" Брут сообщает, что видел Марцелла в его митиленской ссылке: он жил настолько счастливо, насколько вообще позволяет человеческая природа, и никогда науки не увлекали его сильнее, чем в то время. В результате, когда сам он – добавляет пишущий – собирался уехать назад, ему казалось, что это он, лишаясь общения с Марцеллом, отправляется в изгнание, а не оставляет в изгнании того. Поистине счастливее Марцелл-ссыльный, уверивший Брута в пользе своей ссылки, чем Марцелл-консул, убедивший республику доверить ему высшую власть! Сколь великий дух нужно иметь, чтобы достичь такого: покидающий изгнанника думает, что ссылают его! Сколь замечателен муж, вызвавший восхищение того, кем восхищался сам его сродник Катон! Брут также рассказывает, что Гай Цезарь не сошёл с корабля в Митилене, потому что не мог видеть этого мужа в бесчестье. Возврата же его добился сенат путём публичного коллективного обращения, причём просители имели такой унылый и расстроенный вид, что, казалось, все они в тот день прониклись настроением Брута и просили не за Марцелла, но за самих себя, считая себя изгнанниками вне его общества. Но гораздо большего он добился в тот день, когда Брут не мог оставить, а Цезарь – видеть его в изгнании. Ведь свидетельство доблести ему удалось получить от них обоих: Брут огорчался, а Цезарь краснел оттого, что возвращается без Марцелла. Человек такого масштаба – можешь не сомневаться – побуждал себя равнодушно переносить изгнание следующими доводами:"Лишиться родины для тебя не беда: ты был достаточно прилежен в науках, чтобы знать, что отечество мудрого в любом краю. И потом, изгнавший тебя разве сам не лишён родины последние десять лет? Конечно, в силу необходимости упрочить свою власть, но всё же - лишён! Сейчас его притягивает к себе Африка, грозя новыми войнами, влечёт Испания, врачевательница сломленной и разбитой оппозиции, влечёт вероломный Египет, да и весь мир, готовый воспользоваться сотрясением империи. Куда он обратится вначале? Каким силам противостанет? По всем странам пролегает его победный путь. Но пускай ему угождают и поклоняются народы. Ты будь доволен восхищением Брута".
Итак, Марцелл безболезненно выносил ссылку; перемена места ничего не переменила в его душе, хотя и сопровождалось бедностью, в которой – как понимает любой, кто не впал в безумие всесокрушающих алчности и сластолюбия – нет никакого зла. Действительно, как мало нужно для поддержания человека! И у кого может не быть этой малости, если есть хоть сколько-нибудь мужества? О себе я думаю, что лишился не богатства, а хлопот. Потребности тела невелики: нужно прогнать холод, питанием заглушить голод и питьём – жажду. Если желают получить что-то сверх этого, значит, стараются не ради пользы, но чтобы удовольствовать свои пороки. Нет нужды тралить океаны, или отягощать живот дичиной, или в неизведанных водах добывать заморские устрицы. Пусть боги и богини погубят тех, чьё сластолюбие пересекает границы империи, и без того вызывающей общую зависть. Запросы их таковы, что товар для своей кухни они заказывают ловцам по ту сторону Фазиса: им не стыдно платить за редких птиц парфянам, до сих пор не расплатившихся с нами должным образом. С разных концов земли доставляется всё, что знакомо привередливым ртам. От дальних берегов океана везут яства, которые едва принимает расслабленный деликатесами желудок. Они отрыгивают пищу, чтобы есть, едят, чтобы отрыгнуть, и собранным по всему свету угощениям не достаётся даже чести быть переваренными. Как повредит бедность тому, кто всё это презирает? А тому, кто любит, она прямо-таки полезна! Ведь его пусть принудительно, но лечат, и хотя заставить его проглотить лекарство никак нельзя, всё же какое-то время, пока он лишён всех описанных роскошеств, этот человек будет выглядеть так, будто бы они ему не нужны. Цезарь Гай, которого, по-моему, природа создала с одной целью – показать силу крайних пороков в крайнем счастье – как-то раз поужинал на десять миллионов сестерциев, не без труда сумев, даже с помощью всех специалистов, превратить в один пир сборы с трёх провинций. Несчастны те, чей аппетит возбуждают лишь дорогостоящие блюда. Дорогими же их делает не какой-то сверхтонкий вкус или особенно приятное ощущение при проглатывании, но исключительно редкость и трудность приготовления. С другой стороны, представим, что эти несчастные выздоровели и поумнели. Куда деть всю толпу угождающих чреву профессий? Какой смысл торговать, прочёсывать леса, бороздить океаны? Накормить себя легко: пища распределена природой равномерно, она есть в любом месте. А эти проходят мимо, как слепые, и странствуют по всем землям, пересекают моря. Голод можно утолить задёшево, но они предпочитают задорого его раздразнить. Хочется сказать им: "Зачем вы спускаете на воду свои корабли? Зачем вооружаетесь, готовясь выйти против зверя и против человека? Зачем бегаете, и суетитесь, и поднимаете шум? Зачем вам эти горы денег? Подумайте о том, как невелики ваши тела. Разве не дикость и не полное умопомрачение – желать многого, когда можешь усвоить так мало? Увеличивайте, сколько хотите, ваши доходы, расширяйте имения – поместительность ваших тел всё равно нарастить не сможете. Пусть сделки будут ещё успешнее, войны принесут ещё больше, пусть со всех краёв соберут вам новые яства – места, куда сложить всё это, больше не станет. Так чего ради эти стремления? Зачем вам столько? Наши предки, чьей доблестью и поныне держатся наши пороки, надо думать, были очень несчастны: ведь еду себе они готовили своими руками, ложем им была земля, их дома ещё не блистали золотом, храмы не сверкали драгоценными камнями. Перед глиняными богами произносили они в те времена свои священные обеты, и тот, кто призвал богов, возвращался на поле боя, чтобы умереть, не нарушив клятвы. Диктатор, который слушал самнитских послов, вращая над очагом своей собственной рукой самую простую пищу, той рукой, которая часто громила врага и возложила лавр на колени Юпитеру Капитолийскому, очевидно, жил куда плачевнее, чем наш современник Апиций, опорочивший нынешний век своей наукой: в городе, из которого некогда велели уехать философам, заподозренным в дурном влиянии на юношество, он преподавал кулинарию. Полезно здесь будет рассказать о том, как он окончил свои дни. Истратив на кухню сто миллионов сестерциев, поглотив на своих банкетах все эти царские дары и огромный бюджет Капитолия, под давлением кредиторов он вынужден был наконец проверить свои счета. Как оказалось, после всех расплат у него останется десять миллионов. И вот, решив, что жить на десять миллионов сестерциев означало бы голодать, он покончил с собой, приняв яд. Каким же сластолюбцем надо быть, чтобы десять миллионов равнялось нищете! Вот и думай, что человеку нужнее: много денег или хоть сколько-то ума. Один испугался того, о чём другие молятся, и ядом избавил себя от десяти миллионов. Для человека столь извращённого его последний напиток, несомненно, был наиболее целительным. Яд же (venena) он пил и ел в то время, когда не просто наслаждался, но бахвалился своими пирами, выставлял напоказ свои пороки, прививал обществу своё сластолюбие, когда побуждал подражать себе молодёжь, способную учиться всему этому и без дурных примеров, вполне самостоятельно. Такова судьба тех, кто ограничивает богатство не мерилом разума, но порочным обыкновением жизни, аппетиты которой безмерны, капризы непредсказуемы. Вожделение неутолимо, тогда как природе хватает и малого. Итак, в бедности для ссыльного нет никакого неудобства. Ибо нет ссылки, связанной с такой крайней нуждой, чтобы человек не имел средств более чем сносно прокормить себя».

Сенека, «Утешение к матери Гельвии», 9-10 (перевод М.М. Позднева).