Отрицание

Пал Палычу что не скажи, он сначала отвечает «нет», а потом думает. Такая у него манера, с малолетства ещё. И это не из духа противоречия сказанному. Просто Палычу всегда есть что к вашему сказанному добавить. Или отнять. По настроению…

В деревенском детстве старшие братья, прихватывая с собой мелкого ещё Пашу на рыбалку, били дуплетом двух зайцев: и лишние вещи было кому нести, и развлекать рыбачков по дороге…

Спали они в сенцах на набитых осокой тюфяках впятером поперёк огромной, сколоченной из не струганных досок кровати: старшие – по краям, Паша - в серёдке. Под ними в подполе ночевали гуси, числом штук сорок. С восходом солнца птицы просыпались. Поднимали гогот и аммиачный дух наверх, к спящим. Воняли гуси нещадно.

Вставая утром, мальчики расталкивали Пашу и посылали открыть притвор для гусей, чтобы выпустить их на речку. Сонный Паша босиком спускался с высокого крыльца, откидывал щеколду, и птицы шумно, с гоготом вываливались наружу и покидали свою смердящую ночлежку. Иногда братья уходили помогать по хозяйству деду и освобождали кровать Паше для вальяжного досыпа, когда можно было вольготно раскинуть руки и ноги, и досмотреть волшебные сны. Но чаще поспать с утра так и не удавалось. Его волокли с собой по любому поводу. И не просто так.

Паша вслух пересказывал свои сны, недосмотренные по братской вине. Оказывалось, что слушать происходящее во сне с Пашей, приправленное неуёмной его фантазией, братьям было намного интереснее, чем читать книжки, смотреть кино или, скажем, внимать нравоучительной и скучной морали взрослых о прошлом. По мере развития сюжета, загребая голыми ногами по прохладной пыли на дороге, докучливые родственники задавали ему вопросы, Паша отвечал тут же, забегая вперёд по колкой после покоса травяной обочине, уточнял сказанное и расцвечивал ночные видения в реальные краски, делая их ясными и яркими под стать летнему утру. Когда он путался и забывал имена или место происходящего во сне, братья подсказывали ему, с чего у него всё началось, как продолжилось, и проявляли острый интерес к тому, как ловко Паша выворачивался из всей этой мешанины мыслей, расползающихся, как опарыши, у него в голове, пока не выветривался в придорожный клевер тяжелый гусиный дух.

Иногда рассказ не заканчивался по приходу на место. Тогда, прервав его на время рыбалки, братья требовали продолжения пересказа сна, чтобы заполнить хоть каким-то смыслом и обратную дорогу. Паша мялся, отказывался, но, после подзатыльника, продолжал «травить чушь» в угоду слушателям, нередко завершая сны смертью полюбившихся братьям героев, как бы в отместку на затрещину. Но недолгий опыт рассказчика скоро научил его тому, что до следующего похода на рыбалку нужно заранее придумывать чудеса воскрешения наиболее удавшихся персонажей, находя для этого очень веские причины, потому что таких опытных и внимательных слушателей как старшие братья на мякине не проведёшь. Стендап продолжался до вечера.

Конечно, ему, мелкому, многое прощали. Поправляли. Подсказывали. Паша прислушивался к советам, но сначала внешне их не принимал, артачился, даже возмущался, твердя «этот сон я видел, а не ты», «а в моём сне всё не так было». Позже он менял и героев, и сюжеты с лёгкостью стрижа в полёте, готового крутнуться в противоположную сторону, вверх или вниз за долю секунды. Но, наконец, всё стало на место. Лишнее отсеялось, и сны сложились в своеобразные циклы. Страшные: про «Красный холодильник» и «Гугаево болото». Приключенческие: «След анаконды», «Тропой пираньи». Весёлые: «Дурацкий кипеш», «Хреновый хряк». Эротические: «Под партой», «Ущипни!» и хулиганские, совсем матом… Популярностью пользовались все жанры. Выбор снов зависел только от погоды и расстояния, на которое братья идти собирались. Продолжительность рассказа должна была уложиться в размер пути. Свобода творчества приветствовалась.

Но проклятущее Пашино «нет» с тех пор выскакивало из него совершенно независимым от мыслей образом. Везде, и во дворе, и в школе. На уроках, с учителями, с одноклассниками. Будто кто за язык тянул. Стоило кому-то начать и не закончить ещё фразу, как она отрицалась уже Пашей и подавалась в изменённом виде. Паша перебивал, не дослушав людей, с такой горячностью, будто спешил поправить их в деле, от которого зависела если не жизнь человека, то здоровье уж точно. И, когда Пашу осаживали, мягко намекая, чтобы он лишний раз не высовывался со своим мнением, Паша обижался очень глубоко, как обижаются, наверно, те, кто не раз спасал утопающих, а тут им дали по рукам, уже вцепившимся в волосы несчастному, и вытащили человека из воды неправильно, скажем, за плавки.

Пережить мальчишеские обиды и побороть их в себе Паше немного помогли девочки. Девочкам часто нравилось, что их перебивают. Обращают на них внимание. В чём бы это ни выражалось. Оказалось, в разговорах особенно. «Девочек слушают?» Братьев это само по себе удивляло, они откровенно смеялись. А Паша девочек слушал. И перебивал.

Они говорили, к примеру: «А у нас…», и Паша тут же вставлял: «…противогаз!», за что получал по толстым губам девичьей ладошкой. Или девочки пели: «дунай, дунай, а ну, узнай, где Чейподаро», и Паша продолжал не «к цветку цветок слетай вино», а сразу: «пусть будет расти фунияро!», за что уже зарабатывал конкретного пинка и летел через штакетник в газон. С Пашей девочкам было весело, дрались они не больно.

Так он стал лучшим другом девочек. У Паши была не плохая память и вкус. Он по фантикам, с закрытыми глазами, мог определить, какой кондитерской фабрики была съеденная конфета, всего лишь брезгливо понюхав и помяв бумажку.  Он мог предупредить юных кокеток с какой стороны обходить дом, чтобы не попасть в лапы Кольки Обыдённого. Да и просто, идя сзади, предусмотрительно одернуть какой-то шалунье задравшуюся юбку, а не тыкать пальцем и не показывать друзьям заманчивые девичьи трусы… Мало ли, но этого хватило, чтобы Паша прослыл у девочек если не рыцарем, то мальчиком «честным» и «тихим».

Немногим позже, уже в старших классах, он говорил привычное всем «нет» уже по любому поводу и девушки его понимали. Судили по себе, и правильно судили. Они были в таком возрасте, что могли не соглашаться ни с кем и ничего бы от этого не потеряли, только сберегли. Павел же выбрал эту манеру поведения, зная о том, что женское «нет» малого стоит, а вот его, мужское «нет» накладывает определённые обязательства. После «нет» приходилось доказывать причину своего несогласия с собеседником и тот вынужден был слушать Пашу, какую бы он чушь не порол. Завязывался диспут. Выяснялась истина. А, сказав «да», соглашаясь, сразу заканчиваешь диалог. Это Паша быстро понял. «О чём говорить, если всё ясно?» Но поговорить-то хочется!

Павлу нравилось, когда его слушали. Видно, братья в своё время избаловали, а то и хуже – подсадили на болтовню как на иглу. И Пал Палыч трепался по чём зря с утра до вечера, были бы рядом свободные уши…

***

Минуло года три.

Кончилось это хроническим диагнозом: когда родных ушей рядом поубавилось, Пал Палыч кинулся записывать разные мысли на бумагу, чтобы их не забыть, и превратился в графомана. Ему это объяснили в одном письме из редакции какого-то журнала, куда он неоднократно посылал свои рукописи. Черным по белому Павлу написали: «Брось ты это дело. Чехова почитай. Сможешь так реально подать материал, напечатаем.» Павел в очередной раз перечитал «Каштанку», дошёл до умирающего Иван Иваныча, циркового гуся, вспомнил о запахе, который должен из-под него исходить, и отложил книжку в сторону. «Так там ещё и кот, и собака, и свинья… Нет, - сказал он себе. – Подобный материал я не подам. Нет в нём правды жизни! Нет картины мира! Вот вроде Чехов и реалист, а о говне - ни слова!» …

Только в институте на лекциях по диамату, когда преподавательница, партийная женщина цветущих лет, объясняла с кафедры закон «отрицания отрицания» и что-то там о цикличности развития «на новом витке развитого социализма», Пал Палыч решил для себя: зайду к ней, узнаю, что со мной не так. «Если уж и она не объяснит, тогда точно – в психушку!»

Пал Палыч был уверен в себе. С женщинами он был в друзьях с детства, это все знали. У него к ним был особый подход, неординарный, диалектический.

На кафедре философии для Клары Калистратовны был выделен отдельный угол со столом и своей пепельницей. Присутствие преподавателя легко определялось уже в коридоре, куда доходил сладковатый дух сигарет «Золотое руно» и нерастворимого кофе из китайского термоса, на глянцевом боку которого танцевал стройный журавль, никак не напоминающий рязанского гуся.

Пал Палыч, движимый призывными запахами, точно изведав, что Клара Калистратовна не торопится обычно домой, в свою однокомнатную в Черёмушках, где её кроме тощего старого дога никто не ждёт, - в восемь вечера смело постучал в дверь кафедры и задал вопрос:

- По поводу отрицания можно поговорить, нет?

- Попробуйте, - громко отозвалась Клара и закинула ногу на ногу.

Разница в пятнадцать лет редко останавливает дам-философинь в их желаниях поговорить со студентом третьего уже курса, когда и сопромат у него сдан, и, собственно, всё страшное позади. Рост Палыча вызывал доверие к его силе, взгляд – к решительности в поступках, буйные кудри источали романтический флёр и намекали на недавние плотские безумства с абитуриентками, почему-то, из Серпухова… Или Кларе так показалось…  Оставались мелочи: выяснить содержимое его портфеля.

- Что там у вас? Конспекты первоисточников? Портвейн «Агдам»?

- Нет, «Плиска», - смело признался Палыч.

- Тогда закройте за собой дверь на ключ. Мало ли кто здесь по коридорам в такое время шастает…

Пал Палыч дверь закрыл и освободил портфель, выставив на стол между термосом и пепельницей темную, матового стекла бутылку и, чуть подумав, прибавил к ней два пирожка из студенческой столовой: с ливером и с капустой. Пирожки были завёрнуты в тетрадный лист в клеточку. Расплывшаяся на промасленном листе запись шариковой ручкой пыталась повторить какое-то длинное химическое уравнение, но в бессилии никла, извивалась и сходила на нет, обречённо утыкаясь в край листа символом какого-то инертного газа.
 
- В армии служили? – поинтересовалась Клара Калистратовна, приподняв правую бровь.

- Нет. А зачем? – спросил Палыч.

- Действительно, зачем?.. Но это я так, к слову… - она привычно склонилась к ящику стола и вынула оттуда плитку шоколада «Вдохновение», пару рюмок и салфетки, похоже, из той же столовой. – Ели сегодня?

- Нет…

Тогда Клара склонилась к ящику во второй раз и достала из него две пачки печенья «Юбилейное», две коробки конфет «Ассорти» и пастилу фабрики «Ударница», клюквенную, такую Палыч недавно разгружал с друзьями ночью на Шабаловке, их общежитие было рядом с фабрикой. Упаковки были нетронуты и выглядели как новенькие.

Клара посмотрела на Палыча недоумённо:

- Ещё?.. У меня есть, не стесняйтесь…

- Нет-нет… Достаточно, - внутренне собрался Палыч и наполнил рюмки болгарским бренди.

- За что пьём? – спросила Клара, бережно подняв за тонкую хрустальную ножку свой сосуд и отставив мизинец от остальных алебастровых пальцев на девяносто градусов. – За отрицание отрицания?

- Нет! За вас! – не согласился Палыч и тут же опрокинул в себя свою рюмашку. И потянулся за пирожком с ливером.

Он не почувствовал, как плотоядно взглянула на него в этот момент Клара Калистратовна. А если бы и посмотрел, не понял, отчего она мечтательно улыбнулась и подавила лёгкий вздох, тут же отведя взгляд в сторону, на стену с портретом молодого Людвига Андреаса Фейербаха, ещё безбородого, красиво завитого, с крестом на груди, недавно напечатавшего свои атеистические работы анонимно и отвергшего идею о бессмертии души.   Подумал бы, что не о Боге, а о доге своём некормленом да негуленом вспомнила Клара, и ошибся бы…

Через час, как в страшной русской сказке про колобок, всё и выяснилось. Хвастливого героя проглотили, стоило ему достигнуть языка первой особи женского пола. Лиса здесь ни при чём, плутовка лишь символ отрицания самоуверенной мужской сущности – молодой, упругой и бестолковой…


Уйдя в свой первый запой как раз перед защитой диплома, Палыч был уверен, что нашёл выход из положения.

По всем законам отрицание предыдущего отрицания, антитезиса, рождает синтез, эдакого философского «ерша», которого Палыч и принимал в натуральном виде, смешивая молдавский портвейн с пивом из двадцатикопеечного автомата. Но на следующий виток спирали развития человеческого общества выйти было не так легко. Иногда эта спираль напоминала ему лестницу-лентяйку в общежитии Дома Коммуны, без ступенек, эдакий длинный и пологий подиум, застеленный скользким линолеумом до самого седьмого этажа, по которому легко было спуститься на самокате или велосипеде, но невозможно подняться из пивной даже на третий, ставшим родным за пять лет учёбы, этаж.

Палыч присаживался иногда на ней в период возвращения со своих философских лабораторных работ и глядел на младшекурсников, которые бодро поднимались по ступеням параллельной лестницы, нормальной, железобетонной, излучающей энергию и уверенность в завтрашнем дне как окружающей страны, так и её подрастающего поколения. В их движениях не чувствовалось ни отрицания, ни сомнения в счастливом социалистическом будущем, ни в собственном великом предназначении. Они побеждали на Олимпиадах, делая хорошее лучшим, мягкое твёрдым, а твёрдое жидким. Плавили мысленно руду в чугун, чугун превращали в горячий металл, и металл раскатывали в блюмы и слябы, чтобы из них ковать машины и гвозди. Вплоть до межпланетных кораблей, что улетят к Богу в рай или к чёрту на кулички. Без Палыча, конечно. Палыч останется на земле. Гусей пасти…

И тогда Палыч с отчаяния послал от чужого имени телеграмму брату в соседний город: «Приезжай. Диплом горит. Павел ушёл в запой.» И брат взял на работе отпуск за свой счёт, и приехал, и быстро решил вопрос отрицания. Не тратя времени на подзатыльники, он доказал, что жизнь прекрасна сама по себе, без всяких философий, если встать утром, умыться и трезвым заняться делом. Не ради себя, драгоценного, а хотя бы ради мамы, которая Палыча на свет родила и будет очень расстроена, если после такого синтеза с Палычем что-то случится. Да ещё вымыл с хлоркой пол в комнате и проветрил, чтобы «гусями не пахло» …

***

Последний этап отрицания пришёл закономерно и таки неожиданно. Палыч вышел на пенсию и ушёл с работы. Именно так, не наоборот. Никакого там синтеза на следующей спирали развития, никакой борьбы противоположностей и перехода количества отработанных лет в качество отпущенного пособия по старости так и не произошло, ни один закон марксистской философии не сработал.

Спираль развернулась в обратную сторону. Палыч вместо счастливого будущего построил дикий капитализм. Развязал терроризм и военные конфликты. Продал лучшие умы своим врагам заграницу. Завалил мусором океаны. Изменил климат. И алчет справедливого мщения за свой язык.
 
Ему так объяснили по телевизору.

Не сильные братья, не Клара Калистратовна, не молодежь с железобетонной лестницы, а именно Палыч и никто другой во всём виноват. Это он столько раз за свою жизнь сказал «нет», что конца той спирали развития не доискаться. Вырвалась она из марксистских всеобщих законов в безвоздушное пространство, захватив с собой Гольфстрим и Гималаи, Великую Степь и Антарктиду, нет конца её кольцам, как нет самим спиралям числа.
 
Это уже интернет подсказал.

Теперь Палыч верит в великое возвращение упадка. И «нет» говорит всё реже. Но о гусях не забывает…

Кстати, его детские сны издали отдельной книгой. Он мне сам рассказал.

Неужели опять врёт?.. Нет?