Сергей Шервинский 1892-1991

.






Сергей ШЕРВИНСКИЙ (1892-1991) – русский поэт, переводчик, писатель, искусствовед

- Немолодой мне женщиной предстала
- А иногда предстанешь сердцу ты
- Уступами, во вкусе Виллы д’Эстэ
- Здесь мерил море генуэзский лот
- Вспотевших греков бреет Фурунджи
- В тиши феодосийской мастерской
- От тополей, холмов, зубчатых граней
- Меня прозвали в гавани загадкой
- О четкий очерк девочки невзрачной
- На улицах на площадях движенье
- Мне ль не любить аквариум земной
- Мой сладкогласный ангел, мне тревожно
- Сядь, Люцифер, –  дымит моя лампада
- Мир ясен стал, а был куда туманен
- Не пламенным архангела мечом
- Сказала жизнь: –  Молчать не смеешь, пой
- Где голубой пустынен моря вал



***

Немолодой мне женщиной предстала.
Ты в доме родовом своём таишь
Страстей и крови каменную тишь.
Состарилась от них, но не устала.

Давно сошла достойно с пьедестала
И, вдовствующая, теперь молчишь.
Но в складке губ невольно различишь
Величье дней, когда и ты блистала.

Ты царственно отцом наречена.
Пусть летопись твоя помрачена
И о тебе безмолвствуют витии.

Но у фонтана, из-за тощих плеч
С кувшинами, мне греческая речь
Доносит знойный ветер Византии.


***

А иногда предстанешь сердцу ты
Четырнадцатилетней, полной страсти,
Но сдержанной, уж знающей отчасти
Жизнь, терпкую, как и твои черты.

Тогда к тебе уносятся мечты,
И силы нет бороться против власти
Суровых рук, без золотых запястий,
И строгих глаз – их умной черноты.

И ты сама не знаешь, как смесила
Мне чувства все младенческая сила,
Как сладостно разбить влюблённый стих

Об твой разгорячённый, нежный камень,
Рассыпать жарко пепел свой и пламень
На ласковую грудь холмов твоих.


***

Уступами, во вкусе Виллы д’Эстэ,
Разбил свой сад мудреный караим,
Стенами он и кровлями храним  –
Не угадать изысканного места.

Стыдливая давно ли здесь невеста
Читала про себя «Шийр-хашерим»?
Заброшен рай. Мы громко говорим,
Развязного не сдерживая жеста.

Над каменным фонтаном водружен,
С обломанным крылом и клювом резким,
Среди растений вьющихся грифон, –

Заказан был он дожем генуэзским.
Теперь, забытый, плесневеет он,
И орлим взглядом обменяться не с кем.


***

Здесь мерил море генуэзский лот;
С зерном степным по ветреному лону
Питать Милан и Брэшу и Верону
Из Кафы без компаса плыл пилот.

С виолой пел при звездах мореход
И бросил здесь любовную канцону,
Чтобы века по каменному склону
Ее татарский распевал народ.

До сей поры на Карантинной грани
Ключи Петра, гербы Джустиниани;
На Итальянской шумно, тень аркад.

И в разноречье русского «лэвантэ»
Обмолвится вдруг город, рад не рад,
Великолепным именем Дурантэ.


***

Вспотевших греков бреет Фурунджи;
Горланя, стукают на биллиарде, –
Но Карантин, как страж при алебарде,
Еще блюдет степные рубежи.

Пестрел здесь кузов эллинской баржи,
Твой белый воздух знал о тирском нарде;
Кисть привлекли б венецианца Гварди
Углы и тени черепичной ржи.

Беспутствует твой брат Константинополь, –
Но обрядил тебя нарядом вдов
Серебряный и белоствольный тополь,

Далёко видный с дремлющих судов,
Укрытых здесь, как лепесток в амфоре,
От снежных бурь на Северном Босфоре.


***

………………………………….К. Ф. Богаевскому

В тиши феодосийской мастерской
Суровому ему мечта знакома.
Он видит сны: безлюдных рощ истома,
Иль облака набухшего покой.

Курчавится под крепость вал морской,
Чернеет край кремнистого излома, –
Сугдея ли, хребет ли Меганома,
От века чуждый поступи людской?

Так, сочетая вольно скалы, воды,
Разумно он играет естеством,
И всякий раз, сквозь сумрачные годы,

Венчается интимным торжеством
Жизнь живописца, в торжестве природы
Соперничающего с божеством.


***

От тополей, холмов, зубчатых граней
Отчаливай, мой черный пароход!
Уж за рулем клокочет кипень вод,
И что ни миг мельчает камень зданий.

Уже на произвол воспоминаний
Оставил я на пристани народ,
И город замкнутый, желанный шлет
Мне тайный зов  –  для новых ли свиданий?

Ушедший день закатом помрачен,
Мне льется в жилы приворотным зельем,
Молчаньем страсти воздух отягчен  –

Мне час разлуки сладким стал похмельем  –
И я на возвращенье обречен
Тем брошенным чрез волны ожерельем.


РЫБАЧКА

Меня прозвали в гавани загадкой.
Я нищая, кормлю свою семью, –
Зеленых рыб приезжим продаю
И косолапых крабов с плотью сладкой.

Чего заглядываешься украдкой
На красоту рыбацкую мою?
Дай мне монету  –  я тебе спою,
И затомишься здешней лихорадкой.

Была бы я Мадонною Ветров,
Когда бы не оранжевая кожа,
Не прядь на лбу, приманка моряков.

Но будто я и на сирен похожа, –
Их у восточных ловят островов, –
И быть могла б возлюбленною дожа.


СИМОНЕТТА

О четкий очерк девочки невзрачной!
Приковывают помыслы мои
Две разноцветных маленьких змеи
Вкруг шеи, слишком хрупкой и прозрачной.

В долине той, не пышной и не злачной,
Стеклянные следят глаза твои
Изысканные, на конях, бои
Ревнителей твоей постели брачной.

Нагие ветви жалобной весны
На синеве без солнца, без тумана.
Вокруг тебя предметы все полны

Предчувствием кончающихся рано,
И на стигийский мрак обречены
Опущенные веки Джулиано.


КАРФАГЕН

На улицах, на площадях движенье.
Вы, матери, падите на колена!
Детей своих, надежду Карфагена,
Отцы ведут на праздник их сожженья.

Учуяв сладких тел уничтоженье,
Завыл шакал, –  он не вкусит их тлена!
Разверст живот кумира. Кровь и пена
Кипит в меди. Идет богослуженье.

Из Тира, из Сидона вести дурны;
Казна пуста; в сенате речи бурны;
Внимать не время систрам многострунным.

Но что богам? Их небеса лазурны.
О Мать Танит! Облей елеем лунным
Сквозь сень ветвей младенческие урны!


***

Мне ль не любить аквариум земной,
Где сам живу? Разлит до стратосферы
Лазурный газ. Под нами пламень серы,
Над нами космос черно-ледяной.

Мерещился нам в горних мир иной,
Но Люцифер не потерпел химеры, –
Он предложил без телескопа веры
Довольствоваться явью водяной.

Как водоросль, в эфире безмятежном
Купает верба гибкую лозу,
И сквозь эфир мы видим стрекозу,
Дрожащую на тростнике прибрежном.
Как рыбы, дышим в этом слое нежном,
Хоть смерть вверху и та же смерть внизу.


***

Мой сладкогласный ангел, мне тревожно.
Младую душу ты взялся нести
По космосу  –  там духи не в чести,
Материя, ты знаешь сам, безбожна.
Мы небеса воображали ложно, –
В них пыль и сор, их некому мести.
И вообще на неземном пути
С фарватера не сбиться вряд ли можно.

Младой душе глаза запорошит,
А у тебя в гортани запершит,
И ангельские крылья станут рванью.
Спеши назад! –  но к милым небесам
Возврата нет, –  и хочешь ли ты сам
Вновь рабствовать тому же мирозданью?


***

Сядь, Люцифер, –  дымит моя лампада,
Лишь ты вошел и ослепил мой склеп.
Логичен ты, и спор с тобой нелеп,
Да и не так уж высока преграда.
Обоим нам упорствовать не надо:
Господствуют над миром труд и хлеб.
Для всех, кто не безумен и не слеп,
Сомнительна Никейская триада.

Материи все ж оказал ты честь,
В организованной высоко есть,
Ты говоришь, «особенное свойство».
О нет! Не назову его огнем
Божественным, –  но чувствую при нем
Захватывающее беспокойство.


***

Мир ясен стал, а был куда туманен.
Ты, Люцифер, ускорил мыслей бег.
Спешит забыть прозревший человек,
Что дух его бывал сомненьем ранен.

Доволен будь: и я не одурманен,
Ни перед чем не опускаю век.
Меня усовершенствовал мой век, –
Странней всего, что я себе не странен.

Не жалуюсь, что ты меня лишил
Беспечных снов, лампадку потушил,
Кое-какие отнял наслажденья.

О чем жалеть? О нет, пока дышу,
Я, Люцифер, лишь об одном прошу:
Мне возвратить свободу заблужденья.


***

Не пламенным архангела мечом
Я рассечен, –  как мошка от лучины,
Сгорел бы я в огне Первопричины
И сожалеть не стал бы ни о чем.

–  Тебя иной мы казни обречем, –
Промолвил Тот, представ мне без личины,
А сам сиял, до дна морской пучины
Пронзая глубь стальным своим лучом.

И вот, как змей, разрезанный лопатой,
Тщусь понапрасну в бедствии таком
Себя срастить. С двойной своей утратой
Я головой в грядущее влеком,
Ползу вперед, но тащит хвост отъятый
Назад в нору, где жил я целиком.


***

Сказала жизнь: –  Молчать не смеешь, пой! –
А я лежал в своем отребье старом,
Сраженный навзничь молнийным ударом,
Средь лопухов, –  немой, глухой, слепой.
Прошли стада с холма на водопой
Вдоль спелой ржи, еще дышавшей жаром,
И в предвечерье под лесистым яром
Чета бродила тайною тропой.

И ожил я. Вновь петь я обязался,
Но должен был все начинать с аза,
Хоть видели отчетливо глаза
И голос мой на звуки отзывался.
Великий свет влила в меня гроза,
А я себе обугленным казался.


***

Где голубой пустынен моря вал,
Где путника встречает на утесах
Лишь скок козы да страннический посох,
Где слышать хочешь лиру и кимвал,

Где парус Одиссея проплывал
Врата чудес у скал многоголосых
В земле седой, на пламенных откосах,
Теперь и я, блаженный, побывал.

В том крае сдержанных великолепий
Певец и маг, брадатый как Асклепий,
Как в оный век, что назван Золотым,

Свой ныне праздник празднует, и люди
Несут ему на небогатом блюде
Плоды холмов, благословленных им.










.