Шалости нечистой силы

Глава 13,14, 15, 16, 17, 18

БЕЛЫЙ КОВЕР

Врачи засуетились вокруг Анатолия, и Вера отошла в угол и уселась прямо на пол, на белый пушистый ковер, чтобы не мешать, чтобы не быть под ногами, хотя больше всего на свете ей хотелось сейчас сидеть рядом с Толей, держать его леденеющую руку, передавая ему, как при переливании крови, свою энергию. Она сидела в углу, подобрав под себя ноги, ни о чем не думая, ничего не понимая, ничего не слыша… В голове стояла одуряющая пустота, словно ее черепная коробка была комнатой, из которой съехали жильцы, оставив ободранные обои и незакрывающиеся двери; и теперь там, где раньше была жизнь, только гулко прогуливается ветер…

Этот ветер выдул последнее тепло, когда она услышала слова «остановка сердца». Внутри все смерзлось, превратилось в острую льдышку, которая больно колола виски. Так больно, что зрение Веры расфокусировалось и она никак не могла уловить, что происходит в комнате, что делают белые халаты, сгрудившиеся над Толей, что означают слова «кардиограф» и «дефибриллятор», что может означать словосочетание «клиническая смерть»…

Только спустя некоторое, неизвестно какое, время ее сознание зафиксировало движение: белые халаты разогнулись.

А Толя остался лежать.


Татьяна Нармаш Рофэ

И не шевелился.

И глаз не открывал.

– Толя, – позвала Вера, – Толенька, ты спишь?

Люди в белом странно посмотрели на нее. Очень странно. Вера медленно выбралась из своего угла, нетвердыми шагами приблизилась к кровати, на которой неподвижно лежал Анатолий, и взяла его холодную руку.

– Ты слышишь меня, Толя? – настаивала Вера, потряхивая эту тяжелую, безответную руку, словно капризный ребенок, старающийся обратить на себя внимание матери, занятой взрослым разговором. – Слушай: у нас будет малыш. Я думаю, девочка… Ты хочешь девочку? А может, и мальчик… Еще рано, чтобы сказать точно…

Она устроилась на кровати рядом с неподвижным Толиным телом и положила его руку к себе на живот, поглаживая.

Один из врачей взял ее за плечо.

– Вы жена?

Вера кивнула. Конечно, жена, кто же еще?

– Дело в том, – начал врач и запнулся, – дело в том, что…

– Тс-с, – приложила Вера палец к губам, – вы его разбудите.

Врач немного растерялся и отступил на шаг, раздумывая.

Вера вдруг поднялась, аккуратно пристроив руку Анатолия на кровати, и, ни на кого не глядя, прошла к окну и распахнула его. В комнату ворвался морозный зимний воздух.

– Свежий воздух… – задумчиво произнесла Вера. – Ему нужен свежий воздух. Нам всем нужен свежий воздух…С этими словами она забралась на подоконник и, выпрямившись, сделала шаг в морозную тьму, разделявшую окно на седьмом этаже и снег под ним…

Она еще успела подумать: юбка за что-то зацепилась. Порвется, дыра будет, нехорошо с дыркой на юбке…

Тот, который успел ухватить ее за юбку, вряд ли сумел бы удержать Веру за край ненадежной ткани, если бы двое других мгновенно не среагировали и не бросились бы на помощь. В три пары рук они втащили Веру в комнату и уложили на полу. На белом ковре.

– Е-мое, – сказал врач, мужчина лет сорока семи, закрывая дрожащими руками окно, и голос его сорвался.

Он склонился над Верой:

– Обморок.

– Может, нашатырь? – предложил другой.

– Не. Сейчас придет в себя.

Полез за сигаретами, вышел в кухню, открыл форточку, чиркнул спичкой, закурил. Затянулся слишком сильно и закашлялся, выпуская сизый дым.

– Все было, – глухо донеслось с кухни, – с того света сколько раз вытаскивал, а вот из окна еще не доводилось…

– Да, блин, история… – ответил ему другой, молодой, и достал из кармана фляжку со спиртом. – Вовремя ты ее отловил, Вить, а то бы так и сиганула в окно, идиотка… – Он отхлебнул спирта и вытер рот рукавом.

– Знаете что, мужики, – сказал пожилой фельдшер, бессильно опускаясь на подлокотник кресла, – я вот что вам скажу: первый раз вижу, чтобы жена так мужа любила, чтобы из-за его смерти – в окно…

И он покачал головой, то ли уважая, то ли осуждая, то ли завидуя чужой любви…

– Вить, будешь? – протянул молодой флягу со спиртом старшему коллеге, вернувшемуся в комнату.

Виктор молча глотнул и снова склонился над Верой.

– Ну все, очнулась… Сложите пока аппаратуру, – распорядился он.

Вера действительно зашевелилась, глубоко вздохнула, закинула руки за голову, открыла глаза и вдруг резко приподнялась на локте, обводя непонимающим взглядом комнату.

– Я не… Не умерла разве?

– Ты зачем в окно прыгала? – строго спросил ее Виктор, словно нашкодившую девчонку. – Что за дела?

Вера легла обратно на ковер и вытянула руки вдоль тела.

– Я не хочу жить, – сказала она, глядя в потолок. – Мою душу уничтожили. Тело тоже.

– Ты мне это брось! – еще строже произнес Виктор. – Надо же такое придумать! Жить она не хочет! Кто ты такая, чтобы решать? Бог дал – бог взял!

– Вы ведь не верите в бога. Зачем говорить? – слабо произнесла Вера.

– А ты откуда знаешь? – рассердился Виктор. Это он нарочно рассердился – старался втянуть женщину в разговор, надеясь, что несостоявшийся суицид был вызван шоком, и, придя в себя, она сама испугается своего жеста.

– Знаю, – равнодушно ответила Вера.

– Ну и что, что не верю? – не стал спорить Виктор. – Все равно: это справедливо. Как философия. Никто не имеет права отнимать у человека жизнь. Даже у самого себя. А как ты все же догадалась?

– Я чувствую… – Вера прикрыла глаза. – Толя умер? Его нельзя спасти?

Виктор не ответил.

Вера перевернулась на живот и уткнулась лицом в пол. В белый ковер.

Виктор дотронулся до ее плеча.

Вера не шелохнулась.

– Слушай, – он присел на пол подле нее, – я понимаю, ты мужа, видно, очень любила… Правда?

И, не дождавшись ответа, продолжил:

– Только пойми: горе, даже очень большое, оно все равно не стоит смерти… Это только в первый момент так кажется, что жить больше не хочешь… Поверь мне, я самоубийц повидал… Они все умоляли: «Спасите, доктор!» Все без исключения, понимаешь ты? Думали, что не хотят жить, а оказалось – хотят… Только вот не всех спасти можно было… Это страшно, девушка… Тебя как зовут?

– Вера… – еле слышно проползло сквозь густой ворс ковра.

– Это страшно, Вера… Не делай глупостей, очень тебя прошу! Ты молодая, красивая женщина, ты еще будешь счастлива… Я понимаю, сейчас ты в это не веришь и даже не хочешь быть счастливой без него – без человека, которого ты любила… Но ты должна жить, ты не вправе лишать себя этого дара… А будешь жить – будешь и счастлива… Слышишь, Вера, ты мне пообещай, что больше глупостей не будешь делать, а?

Он погладил ее по плечу. Плечи дрожали.

– Поплачь, поплачь, это самое лучшее в такой ситуации. Худо, когда слез нет…

Вера приподнялась на локте и посмотрела на врача. На ее лице не было никаких следов слез, более того – оно было спокойно и почти безмятежно.

– Обещаю, – внятно произнесла она. – Больше глупостей не буду делать.

Виктор вгляделся в ее лицо, в эту странную и очень подозрительную безмятежность.

– Знаешь что, милая, давай-ка мы тебя в больницу отвезем. Тебе нельзя оставаться одной…

– Я никуда не поеду.

– Полежишь пару дней, отойдешь от шока…

– Нет.

– У тебя шок, понимаешь? Мало ли, вдруг плохо станет…

– Не станет. Я в полном порядке.

Виктор недоверчиво молчал.

– Все в порядке, уверяю вас! Не стоит воспринимать это всерьез… Это так… Нервы. Шок, как вы говорите. Но он уже прошел. Больше не буду.

И Вера снова спрятала лицо в ворсе ковра, занавесившись волосами.

Виктор с сомнением покачал головой. Он ей не верил.

– Послушай, денечка два полежишь – и домой пойдешь! За тобой там последят, нервишки в порядок приведут, психологическую поддержку окажут…

– Я сама психолог. В поддержке не нуждаюсь.

Виктор снова пустился в уговоры ехать в больницу, но получил такой же решительный отказ.

– Ладно, я тогда тебе укол успокоительный сделаю… – Виктор надеялся, что под действием укола женщина окажется сговорчивее. – Не спорь!

Вера не спорила. Казалось, она была готова на что угодно, лишь бы ее поскорее оставили одну.

Фельдшер оголил Верину руку, протер кожу спиртом, аккуратно ввел иглу, выдернул и прижал ватку к месту укола.

– Пойдем в другую комнату, а? – предложил Виктор. – Ты там на диване сможешь полежать. Негоже на ковре-то…

– Меня изнасиловали, – вдруг выдохнулось и утонуло в пушистом белом ворсе. – У Толи на глазах…

Виктор еще не успел толком осознать услышанное, как Вера вдруг застонала. Спина ее выгнулась, пальцы вцепились в ворс ковра, колени заерзали.

Врачи захлопотали вокруг нее, не понимая, в чем дело.

– Перенесем ее на диван, – распорядился Виктор, – помогите мне.

Он приподнял Веру, фельдшер подхватил ее ноги, и только тогда они увидели, как на белом ковре, там, где только что находилось ее тело, расцвело алым цветом кровавое пятно.

– Срочно в гинекологию, – произнес Виктор. – Кажется, не будет у нее ни девочки, ни мальчика…ГЕТЕРО В ГОСТЯХ У ГОМО

Как это ни странно, но Стасик помнил, как он сюда шел. То есть как пришел – не помнит, зато помнит, как шел: покинув пивнушку, собрался было домой пойти, а тут мужик – закурить попросил. Стасик курить бросил, что мужику и объяснил. Мужик горячо одобрил мужественное решение, принятое Стасиком, и пустился в доверительные и подробные объяснения, как он-де пытался бросить и как-де у него не получилось.

Стасик чувствовал, как выпитое пиво начинает почему-то пениться в крови, и хмель ползет океанским приливом на и без того зыбкую твердь его мозгов. Странно, в этот раз он ни с кем водку не доливал… На какие-то мгновения закружилась голова, появилась слабость, и Стасик уж хотел невежливо перебить разговорчивого мужика и откланяться, как вдруг ощутил неожиданную легкость в членах и веселье – казалось, волна окончательно накрыла и понесла его, лелея, на своем пьяном гребне… Еще через десять минут они уже были друзьями, и мужик уже волок куда-то Стасика со словами: «Вот увидишь, они классные ребята…» Дальше он не помнил ничего.

И теперь, постепенно приходя в себя, Стасик обнаружил, что лежит на продавленном диване, возрастом сравнимом с его прадедушкой; что помещение сурово прокурено; что в дымовой завесе движутся силуэты каких-то странных людей.

Стасик прислушался к своим ощущениям: ему было плохо. Тошнило, мучила жажда. Что он здесь делает, как сюда попал, понять было невозможно. Должно быть, мужик таки затащил его к «классным ребятам».

Стасик вгляделся в сизый туман. Двое «классных ребят» занимались любовью на столе. Две пары спущенных штанов на щиколотках двух пар голых волосатых ног. И белая тощая задница, на которой курчавилась, редея, шерсть, размеренным движением накрывала другую плоскую задницу, умостившуюся на столе.

Стасик ничего не имел против гомосексуалистов. Но он был явно против собственного присутствия при их половом акте. И если учесть, что его и без того тошнило, то сейчас состояние приблизилось к критическому. Лучшее, что он мог сделать сейчас, – это пойти прямо к унитазу. Или хотя бы выпить холодной воды. Но в комнате были еще какие-то люди, и мысли Стасика приняли другое направление. О «голубых» он знал только понаслышке и теперь пытался решить вопрос: опасно ли для него это соседство? Те двое заняты друг другом и не обращают на Стасика ни малейшего внимания… А вот кто это там в углу?В углу сидел лохматый человек неопределенного возраста, толстый и грязный, и тихо и нестройно бренчал на гитаре, вслушиваясь в издаваемые инструментом жалобные звуки, как если бы пытался уловить неслышную уху песнь ангелов.

Стасик решил, что этот тоже не опасен, и обратил свой взор в другой угол. В том углу некто закрутил жгут повыше локтя, после чего навострил шприц… Наркоманы! Боже, куда это он попал! И запах в комнате стоит… Не сигаретный запах, какой-то травяной… Они не табак курят! Травяной запах – от «травки»! Ну и ну! Ну и вляпался… А где ж этот подлец, который притащил его сюда?

«Подлеца» не было видно, зато видна была дверь в другую комнату. Возможно, негодяй в ней. И во всех случаях где-то за нею должен быть выход. Только бы попить сначала… Эти геи-наркоманы, кажется, люди мирные, попросить у них, что ли, воды? Или самому найти кухню и напиться? Так будет лучше, пожалуй, – вступать в разговоры с непонятными ему людьми Стасику не хотелось.

Он спустил ноги с дивана и с удивлением обнаружил, что они босы. Стянув с себя истертое до прозрачности одеяло, Стасик констатировал, что на нем вообще не осталось ни нитки.

Стасик не был уверен до конца, что он не спит. Поэтому для верности ущипнул себя. Щипок оказался всамделишным. И небесплодным: у окна в горке какого-то тряпья он, кажется, различил свою одежду.

Стасик встал, решительно шагнул к куче и уже почти наклонился, как его правая ягодица неожиданно тоже ощутила щипок – вполне всамделишный. Поскольку Стасик твердо знал, что с контрольными самощипками он уже покончил, то немедленно и справедливо решил, что щиплет его кто-то другой.

Он обернулся. Позади, радостно ухмыляясь, стоял какой-то маленький бритый человечишка с редкими дурными зубами и с энтузиазмом теребил Стасикову ягодицу.

Не успев даже подумать, правильно ли он делает, Стасик резко ударил мелкотравчатого по руке. Человечишка обиделся. Нахмурясь, он посмотрел на Стасика сурово. Стасику очень хотелось взять свои джинсы из кучи и сбежать отсюда поскорей, но он боялся наклониться – похмуревший жизнерадостный, стоявший у Стасика за спиной, мог неправильно понять его позу.

– Ты с кем здесь? – процедил бритый, картинно сплевывая через плечо. Его плевок попал прямо на одну из двух голых задниц, трудившихся на столе, но был ими полностью проигнорирован.

Стасик лихорадочно заработал мозгами. Если один – значит, ничей. Ничей – значит, свободен. Свободен – значит…

А если не один – то с кем? Как звать того мужика, что завел его в этот притон, Стасик не представлял. Может, тот и сказал, а Стасик забыл. Так что же делать?!

– С Лехой, – наобум сказал он, надеясь в глубине души, что какой-нибудь Леха в этих местах водится. И он не ошибся.

– Леха! – не сводя недобрых глаз со Стасика, позвал мелкий-бритый. – Леха, слышь! Поди сюда!

Из соседней комнаты выдвинулся шкаф. Шкаф тоже был брит, могучая шея, не дрогнув изгибом, перетекала в череп, отчего все наплечное сооружение напоминало собой половину ташкентской дыни. Уши, нос, рот и подбородок были для верности отмечены металлическими колечками разных размеров. Огромные предплечья размером с целую ташкентскую дыню были разукрашены татуировкой.

Вся эта комбинация азиатских дынь придвинулась к Стасику, по-прежнему не смевшему наклониться и поднять с пола свои штаны.

– Ты его сюда привел? – спросил мелкий.

– Не, – отозвался Леха утробным ревом, – Колян.

– А Колян где?

– Ушел. Этот недоносок вырубился, и Колян не стал ждать.

– Значит, он свободен?

– Выходит, что так, – согласился Леха.

Звонкий шлепок, от которого загорелась вся ягодица Стасика, припечатал Лехины слова.

– Постойте, – залопотал Стасик, – тут какое-то недоразумение…

– Кто будет первый? – спросил мелкотравчатый.

– Давай ты, Сень, – великодушно уступил Леха. – У меня на него чего-то не стоит. Может, потом, на вас глядя…

– Погодите… – Стасик опасливо ступил назад и прижался спиной к подоконнику. – Погодите же! Тут недоразумение, я вовсе не по этой части, я совершенно случайно…

– Это по какой такой «части» ты не? – прогремел шкаф. – Вот по этой? – Леха протянул правую ташкентскую дыню и ухватил Стасика за мошонку. – Так мы это дело быстро поправим!

И Леха, прихватив в щепоть съежившийся от страха Стасиков пенис, резво задвигал рукой. Мелкий Сеня, оскалив редкие кариесные зубки в радостной улыбке, принялся проделывать синхронные действия со своим пенисом, который оказался отнюдь не мелким.

– Нет! – затравленно закричал Стасик. – Нет, я не хочу! Не трогайте меня!

– А чего ж ты сюда пришел? – уставился на него Леха, и на лице Сени тоже нарисовался недружелюбный вопрос.

– Я по ошибке, – торопливо принялся объяснять Стасик. – Мы разговорились на улице с одним человеком, он предложил пойти к хорошим ребятам, а потом…

– Ну, так ты же пошел? Чего ж теперь вые…ся? Или мы не «хорошие ребята»?

Стасик, учуяв опасность вопроса, снова зачастил:

– Мне нехорошо стало, я потерял сознание на какое-то время, а очнулся уже здесь, не знаю, как он меня сюда доставил, но я не хотел… Я не гомосекс…

Мелкий уже начал пристраиваться сзади. Надавав Стасику шлепков, он распорядился: «Пригни его, Леха!» И Стасик уже почувствовал прикосновение его немелкого, кривого, как ятаган, пениса…

– А-а-а! – заголосил Стасик и, вырвавшись из рук, ухватил из кучи несколько вещей без разбору и дал деру.

Леха догнал его – даже не в два скачка, а просто в два своих великанских шага.

– Ку-у-да? – рыкнул он, приобняв Стасика за талию, как девушку. – И куда ж это ты собрался, голуба?

И, отведя Стасика, словно в танце, от себя на расстояние вытянутой руки, заехал ему свободным кулаком в челюсть.

Свет померк в глазах Стасика, и он еще успел подумать, погружаясь в нокаут: «Хоть ничего чувствовать не буду…»

Очнулся Стасик в метро. За плечо трясла старушка.

– Милок, тебе где выходить-то? А то ты спишь-спишь, чай уже не первый круг едешь! Тебе на какой станции-то сходить, а?

Стасик схватился обеими руками за ширинку. Одет! Одет!!! Вот счастье-то!

– Ты чего это, мил-человек, – обиделась старушка, – я ж только спросила, где тебе выходить….

Стасик вылетел вон на первой же станции Кольцевой линии. Добравшись до дому, он резво кинулся в ванную и, бросив всю одежду в бак для грязного белья, встал под душ. Отмывая изо всех сил промежность душистым гелем, он отметил, что больно не было. Но Стасик не знал, бывает ли после «этого» больно…СПИ СПОКОЙНО, ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ…

Совершив свой ритуальный прямой беспосадочный рейс от порога в постель (все радости цивилизованной жизни, как то: душ, еда, чай – он был способен воспринимать только после крепкого сна), Виктор сомкнул глаза, ожидая, что сейчас, как обычно, тихо закружатся и провалятся в теплую тьму обрывки образов и звуков.

Но сна не было, хотя за окном уже заколыхался оттепельный рассвет, сырой и серый. Сквозь короткие обморочные падения в дрему выныривало снова и снова: студеное окошко и край светло-серой юбки, затрещавшей под руками; белый ковер и русые пряди на нем; и выдох: «Меня изнасиловали»; и кровавый цветок на белом ковре, и милиция, и тихие, безжизненные ответы Веры на вопросы, пока за ней не приехала «неотложка»; и осмотр квартиры, и липкие витки скотча, извлеченные из мусорного ведра…

И теперь он не знал, но очень хотел узнать: как она там?

И закрыто ли окошко…

Он мужественно сопротивлялся бессоннице два дня, на третье утро не выдержал и поехал по знакомому адресу прямо со смены. Подходя к дому, невольно глянул на окна: слава богу, закрыты.

На его звонок из дверей квартиры вывалилась полная пожилая женщина в шелковом халате с видом сонным и крайне недовольным, что ее потревожили. И то: времени девять утра, и с чего это Виктор счел столь ранний час приличным для визитов, он и сам не понял.

– Могу ли я поговорить с Верой? – Виктор страшно оробел в присутствии дамы, которую обозначил для себя как Верину мать.

– С какой это стати вы ее тут ищете?! – несолидно взвизгнула дама, и из-за ее плеча возник молодой мужчина, тоже в халате, – его Виктор определил недовольной даме в сыновья.

– А где мне ее искать? Она еще в больнице? – растерялся Виктор: он был уверен, что Веру должны были уже из больницы отпустить. Разве что осложнения… – Простите, вы ее мать?

Женщина сначала покраснела. Потом позеленела. Потом посерела. Она задохнулась от возмущения, ища слова, но, так и не найдя их, попросту отправила дверь в такой полет, что стены содрогнулись.

Виктор растерянно стоял на лестничной площадке, а до его слуха из-за захлопнувшейся двери доносились истерические вопли женщины и успокаивающий голос молодого человека: «Да будет тебе, Ирина, что ты так разволновалась! Подумаешь, какой-то лох обознался! Да ты выглядишь моложе Веры, клянусь!» И, в подтверждение слов «сына», который оказался вовсе не сыном, раздалось несколько поспешных чмоканий.Через службу «Скорой» Виктору удалось выяснить настоящий адрес несостоявшейся ночной самоубийцы: она проживала где-то на Соколе, в районе Песчаных улиц.

Подумав, он все же рискнул и поехал на Сокол: знал, что покоя ему не будет, пока не удостоверится, что женщина жива и здорова.

Она открыла дверь, не спрашивая «кто?», и молча встала, привалившись плечом к дверному косяку.

– Ты меня помнишь? – начал было Виктор и вдруг исправился: – Вы… Вы меня помните? Я врач, который…

– Вам больше идет «ты».

– Я… То есть? Извините, я…

– Вам больше идет, когда вы обращаетесь к пациентам на «ты», – пояснила Вера без тени улыбки.

– Да? А тогда ты тоже…

– Нет, – отрезала Вера. – Я пациент. И мне больше идет, когда я обращаюсь к доктору на «вы».

– Ну ладно, как хочешь, – поспешно согласился Виктор. – А я могу войти?

– Входите.

Она пропустила его в квартиру, указала на кресло, сама села на диван, не произнеся при этом ни звука.

Виктор тоже молчал, пытаясь сообразить, как объяснить цель своего визита. Он сам толком не знал этой цели.

Наверное, у Веры много вопросов: как он ее нашел, зачем пришел?.. Но Вера совершенно спокойно сидела, словно была одна в комнате, и он решил тоже не торопиться.

Виктор огляделся. Эта квартира не имела ничего общего с той, где он вылавливал Веру из окошка: та была дорогая, роскошная, претенциозная; эта куда проще, но милая и уютная.

– Как ты себя чувствуешь? – наконец приступил он.

– Хорошо.

– Что милиция?

Вера пожала плечами:

– Тоже хорошо себя чувствует.

– Я имею в виду…

– Взяли показания, направили на обследования.

– Ага. Ну, правильно… А ты как?

– Хорошо.

– А кровотечение…

– Выкидыш. Ни мальчика не будет, ни девочки, как вы тактично заметили.

Виктор покраснел. Ему тогда показалось, что Вера не слышит… А вот надо же, услышала… Тьфу, черт, как неловко вышло!

– Извини. Я… я думал, что ты…

– Теперь это не имеет значения.

– Если я могу быть чем-нибудь полезен…

– Ничем.

Вообще-то надо было считать разговор оконченным. Но Виктор никак не хотел считать его таковым. И потому, несколько вымученно, спросил:

– Ты глупости…

– Выкинула. Из головы.

– Ага… хорошо… А я там был, в той квартире. А там женщина…

– Жена. Вдова, то есть…

– Вот-вот! Я сначала подумал – твоя мама. А она как закричит! Там еще был мужчина молодой…

– Ее любовник.

– Вот оно что… А ты, значит…

– Толя начал с ней разводиться.

– Ага…

Он все ждал, что Вера спросит: «Зачем ты приперся? Чего тебе от меня надо?» И что ответить? «Заснуть две ночи не мог – все мерещилось, как ты из окошка прыгаешь»? А ему, собственно, какое дело? Кто он такой, чтобы за нее бояться?

То-то. Никто.

Но Вера почему-то ничего не спрашивала. Отвечала на его вопросы ровным голосом, без улыбки, словно он имел право спрашивать, а она должна была отвечать… Может, ей все еще кажется, что допрос в милиции не закончился?

– Ну ладно… Я просто хотел удостовериться, что с тобой…

– Все в порядке.

Виктор замолчал. Больше ему сказать было решительно нечего.

Наконец он неуверенно проговорил:

– Я тогда пойду, да?

Неуверенно, конечно, а как же еще? Он вовсе не был уверен, что можно было считать Веру «в порядке»!

Вера не ответила. Она сидела на диване, отвернув голову к окну, и Виктор видел ее легкий профиль, мягко подсвеченный неярким зимним светом. До сих пор он все больше избегал смотреть на Веру, пряча глаза по углам комнаты, цепляясь за книжные шкафы и вазочки, а вот теперь засмотрелся. Он думал о том, что этот прохладный и чарующий свет ей идет, каким-то странным образом с ней сочетается, будто исходит не от окна, а от нее самой…

Вера все не отвечала, и Виктор не знал, означает ли ее молчание, чтобы он уходил, или она просто не услышала его вопроса…

– Вера… – позвал он, – я пойду, наверное…

Она обернулась к нему с таким выражением, словно напрочь забыла, что он находится в комнате. Должно быть, и вправду забыла, потому что не успела защитить лицо маской спокойствия: в глазах ее было столько боли, что у Виктора все сжалось внутри. На этот раз он, забыв смутиться, откровенно и тревожно вглядывался в ее тонкие исстрадавшиеся черты, в горькие складки у нежного рта, думая, что этой женщине будет побольше лет, чем ему показалось сначала, – под сорок, пожалуй, будет; вспоминая слова фельдшера: «Первый раз вижу, чтобы жена так мужа любила…»

Он не мог встать и уйти. Он чувствовал, что его присутствие мешает Вере, заставляя ее возвращаться с планеты безнадежной и неизлечимой боли на землю.

Он не мог ее оставить – и не знал, как остаться.

Он медлил. Искал и не находил ни предлога, ни темы для разговора… Вера молчала, снова отвернувшись к окну.

– А можно мне… Стакан воды можно?

Вера вновь повернулась к нему, но уже с тем безмятежным выражением, которое напрягало его еще больше, чем обжигающая боль, плеснувшаяся из ее глаз несколько минут назад. Вера даже легонько улыбнулась:

– Минеральной?

Не верил он этой улыбке, ох как не верил! Лучше бы плакала, в истерике билась, чем так улыбаться!

Она пошла на кухню и, огибая угол, задела за него плечом и пошатнулась.

Виктор подлетел, подхватил.

– Что ты, что ты, миленькая? Тебе плохо?

– Слабость просто… Ночь не спала…

Ну да. Он тоже не спал, однако к стенкам не припадает!

– Пойдем, пойдем, миленькая, тебе надо в постельку лечь…

Вера послушно дала привести себя в спальню, где Виктор осторожно опустил ее на кровать и прикрыл одеялом, подумав мимоходом, что неплохо было бы ее переодеть в ночную рубашку – вон ту, из синего шелка, висевшую на спинке стула возле кровати… Но такой фамильярности он себе позволить не мог. Хоть он и врач, но кто его сюда звал в этом качестве? Пришел как неизвестно кто. И неизвестно зачем.

Впрочем, в конечном итоге произошло именно то, чего он подсознательно и желал: увидеть Веру в постели, спящую, пусть даже не совсем здоровую, но в постели! Это куда лучше, чем взгляд в окно: как бы сама за взглядом не проследовала в том же направлении…

Виктор пощупал ее пульс, послушал сердце, подумал, достал из своего кейса упаковку со шприцем, сломал ампулу и вкатил в тонкую безжизненную руку укол: пусть спит человек, пусть отдыхает. Проснется поздно, вялая, слабая, но не беда; может, голова будет болеть – тоже не беда; главное – чтобы расхотелось руки на себя накладывать. Для самоубийства нужна какая-никакая, но энергия: будь то энергия отчаяния или истерики, будь то энергия мужества… Так вот, у Веры этой энергии не будет – никакой. Будет головная боль, и вся ее забота будет – анальгину выпить… И лечь обратно в койку.

Вот и хорошо: «Спи спокойно, дорогой товарищ, сон твой бережет…» – почему-то вспомнился школьный Маяковский. «Народный комиссар», конечно, Виктор добавлять не стал, оставил многоточие.

А в многоточии угадывалось «Виктор».
В ВОЯЖ!

Но любить, однако ж, Марине хотелось. И то: в ее возрасте как не любить? Как не ходить парочкой, не класть нежно голову на плечо, не искать жадные губы беглым поцелуем в самых неподходящих, в самых что ни на есть общественных местах?

Марина жгуче завидовала всем этим парочкам. И чувствовала себя несправедливо обделенной, обойденной судьбой. Да, она никого не любила; да, боль от папиной женитьбы (предательства!), утихнув, оставила после себя выжженную пустошь; да, она привыкла к своему одиночеству, но все это как бы временно, не навсегда. Просто в ожидании счастья, в ожидании любви, которая придет однажды… Должна же прийти?

Но почему-то никак не приходила. Марина рассуждала вслух, забравшись вечером в свою одинокую кровать с яблоком в одной руке и детективом в другой, глядя поверх того и другого в пространство перед собой, в мягко клубившийся сумрак спальни, освещенный чуть розоватым ночником. Пространство внимало ей почтительно, впитывало ее слова внимательно и молчаливо одобряло ход ее рассуждений. Шанька свернулась аккуратным серым калачиком у ее колен и мирно сопела, лишь иногда недовольно приоткрывая один глаз, когда Марина меняла положение ног.

«А все дело в том, что мужчины, с которыми я знакома, знают, что я богата. И я не могу отделаться от мысли, что их ухаживания вызваны интересом к моему состоянию. И даже если я не права, все равно не сумею через это переступить, я все равно не смогу отделаться от этой паршивой задней мысли… Следовательно, мне нужно найти мужчину, который ничего обо мне не знает».

В этом месте ее рассуждений пространство ответило ей одобрительным хрустом надкушенного крепкими зубами яблока.

«Правильно, – кивнула Марина, соглашаясь с веселым звуком, – именно так. А поскольку мои коллеги и мои сокурсники все обо мне знают, то мне нужно найти мужчину где-то в другом месте – там, где меня не знают. Из чего следует, что я должна проявлять инициативу. Иначе я рискую остаться старой девой».В этом месте ее рассуждений пространство ответило ей одобрительным хрустом надкушенного крепкими зубами яблока.

«Правильно, – кивнула Марина, соглашаясь с веселым звуком, – именно так. А поскольку мои коллеги и мои сокурсники все обо мне знают, то мне нужно найти мужчину где-то в другом месте – там, где меня не знают. Из чего следует, что я должна проявлять инициативу. Иначе я рискую остаться старой девой».

Список мест, где можно встретить новое ли­цо, оказался очень ограниченным: улица, ресторан, дискотека, гости. Подумав, Марина добавила: «Клиенты». Но тут же вычеркнула: клиенту ничего не стоит навести о ней справки на работе, где каждый охотно расскажет, чья она дочь и в каких примерных цифрах измеряется состояние ее отца, – провокационная статейка в одной бульварной газетке оповестила (хоть и наврала) всех любопытствующих о размерах состояния владельцев ведущих московских фирм.

Улица, разумеется, тоже была вычеркнута: это, извините, пошло – знакомиться на улице. Ресторан? Тоже как-то сомнительно: придешь одна – кинутся «снимать», не одна – никто и не подойдет… Вот разве что дискотека или гости? Или путешествия! Вот что Марина забыла: путешествия! Путешествовать можно инкогнито; можно сочинить любую биографию и назваться любым именем; можно соврать про возраст и про работу, можно… Да все, что угодно!

Решено: немедленно в круиз!

Правда, отпуска пока не намечалось… Но надо же иметь хоть какие-то дивиденды от своего привилегированного положения: шеф не посмеет ей отказать!

И Марина на следующий же день обзавелась проспектами турфирм, расписывающими красоты экзотических островов и комфорт роскошных кораблей…

Да, это будет очень кстати – круиз! Заодно отдохнуть от дивной супружеской пары: отец и путана Наташка! Марина, как примерная дочь, исправно навещала родительский дом и неизменно уходила в расстроенных чувствах, вызванных одним только видом профессионального рта мачехи.

В круиз!

«Вояж, воя-аж!» – напевала Марина французскую песенку, разглядывая красочные рекламные буклеты, взятые ею в нескольких турагентствах. Она придирчиво сравнивала и выбирала, вглядываясь в фотографии, запечатлевшие убранство кают, салонов, баров, бассейнов и прочих славненьких мест, существовавших на бортах современных круизных лайнеров. А что, если из Марселя до Нью-Йорка, к примеру? До Марселя самолетом, а там на корабль… Дорого безумно; но папочка деньги даст, в этом Марина практически уверена: с той самой поры, когда папа в одностороннем порядке выселил Марину из квартиры, он чувствовал себя виноватым и всячески пытался вину загладить. Чем Марина и пользовалась, и даже не без злорадства, будто мстила отцу за нелепый, постыдный брак с Натальей. Так что хоть из Марселя в Нью-Йорк, хоть из Сиднея на Северный полюс – папа не откажет!

Марина уже видела себя на палубе, в купальнике, в шезлонге на бортике бассейна… И какой-то неопределенной национальности красивый мужчина с бронзовым загаром на упругой коже, облегающей лепнину мышц, подсаживается к ней и заводит разговор… «Ах, вы русская! – скажет мужчина по-английски (не потому, что он англичанин, а потому, что в распоряжении Марины было только это средство международного общения). – Как это романтично! Русские девушки – красивые девушки, – скажет он, плотоядно разглядывая Марину. – А как вас зовут?» А она ему ответит: «Людмила».

Хотя, почему Людмила? Можно Светлана. Или Татьяна. Все равно! Лишь бы не Марина. Лишь бы создать образ, который абсолютно не соответствует тому, что есть… Потому что ей просто хочется стать, хоть ненадолго, другой. Девушкой, лишенной биографии.

Той биографии, в которой мама заканчивает жизнь самоубийством, и Марина, придя из школы, находит ее на полу заполненной газом кухни; в которой папа, предавая память о маме, погубленной его собственным неудержимым честолюбием, женится на мерзкой блуднице Наташке; в которой сама Марина катастрофически одинока, потому что папины деньги, папино честолюбие, папина женитьба и папино предательство создали у нее род комплекса, страха и недоверия ко всем особям мужского пола, претендующим на отношения с ней…

ЗА МАМУ И ЗА ПАПУ

Прошли похороны Анатолия, на которых Вера бледной тенью мелькнула за спинами собравшихся, и Ирина Львовна подпихивала в бок Романа, с самодовольной усмешкой указывая ему на бесповоротно поверженную соперницу; прошли поминки, девять дней; формальности были наконец улажены. Толя не додумался оставить завещание – предполагал, дурачина, жить да жить, и теперь вдова торжественно вступала в свои права. Все, или почти все, как и предсказывал Роман, принадлежало теперь ей.

Роман был назначен визирем при троне султанши, и под его чутким к колебаниям имущественного барометра руководством резвые адвокаты уже затевали суд из-за квартиры с родителями Анатолия, которые были едва не при смерти от потери единственного сына. «Тем лучше, – сказал Роман. – Покладистей будут…»

«Надо бы и у его любовницы забрать все, что твой покойный супруг из квартиры по легкомыслию вынес, вне всякого сомнения, под давлением этой хищницы, этой потребительницы, этой охотницы за чужими мужьями. – Роман уже репетировал речь для адвокатов, которым она будет брошена как лозунг, как руководство к действию. – Книги, говоришь? Антикварные издания? Очень хорошо. Названия не помнишь? Ну, не страшно… Вазы? Чудненько! Близняшки? Ага, понял, две идентичные вазы, севрский фарфор, так и запишем…»

Ирина Львовна таяла. Так о ней еще никто не заботился. Дождалась наконец своих солнечных дней! Какая хватка, какой темперамент! Вот он, настоящий мужчина! Что в делах, что в постели!

И сладко ежилась при мысли о последней…

Виктор за последние недели несколько раз наведывался к Вере – она не возражала, молча открывая ему дверь и пропуская в большую комнату, в которой он, неизменно располагаясь в кресле, неизменно начинал с фразы: «Я надеюсь, ты выбросила дурь из головы?»

Вера выбросила. Виктор в своих расчетах оказался прав: у нее действительно больше не было ни энергии, ни мужества для самоубийства. Она жила, словно под анестезией, она равнодушно просыпалась, безразлично засыпала, дни ее были абсолютно пусты – из фирмы, которой заправляла теперь Ирина Львовна, ее, разумеется, уволили немедленно, на телефонные звонки Вера не отвечала, телевизор не смотрела и никуда не выходила. Вот только изредка появлялся Виктор, и тогда она молча открывала ему дверь и садилась рядом, слушая его дурацкие вопросы.

Она ни разу не предложила ему чаю, не говоря о еде; и однажды Виктор, приехав голодный, как бездомный пес, осмелился попросить у нее чашку чаю или кофе.

Заварка у Веры оказалась, но сахара не было, и к чаю ничего не было, и не к чаю ничего не было – ничего съестного вообще тотально не водилось в ее холодильнике и кухонных шкафчиках. Даже завалящего печенья.

Вот тут-то он и отдал себе отчет, что Вера совершенно перестала есть. Только сейчас он понял, откуда эта бледная прозрачность, эти голубые тени под глазами, которые он списывал на эмоциональный шок. Но это было другое: это была анорексия.

Виктор психиатром не был, но знал, что в подоплеке любой анорексии – нелюбовь к своему телу, попытка наказать его за что-то… Он понимал, за что: реакция женщины на групповое изнасилование. Он, конечно, всех деталей не знал и, разумеется, никогда Веру не расспрашивал, но, пытаясь представить себе, что должна испытывать женщина, он чувствовал, что самое страшное в изнасиловании – не столько физическое, сколько душевное унижение.

Как ей помочь, он не знал. Но всполошился не на шутку. Грозил больницей, насильно поволок в продуктовый магазин, где, потрясая перед ее глазами очередной упаковкой съестного, взывал: «Ну а это ты любишь? Будешь кушать?» Вера раза два удостоила его кивком согласия, и Виктор вновь притащил ее домой, где самолично приготовил несколько различных легких блюд на выбор, поставил перед ней: «Ешь», – а сам уселся напротив.

Вера сделала пару вымученных глотков и попыталась встать из-за стола, но Виктор прижал ее плечо рукой: сиди. И ешь.

Взял ложку: «Давай за ма-а-му, за па-а-пу, вот так, хорошая девочка, открывай ротик…»

– Будешь лежать в больнице под капельницей, – стращал он Веру, – и не выйдешь, пока не поправишься! Что за дела – голодом морить себя вздумала!!! Ты обязана есть, поняла? – сердился он.

И покидал ее квартиру, с недоверием слушая заверения Веры в том, что она обязательно закончит и кисель, и бульон, и что-там-он-еще-наготовил, и вообще будет теперь исправно кушать…

Виктор сам не знал, с чего это он пустился в благотворительность. Он в Веру вовсе не влюбился, никакой тут не было заинтересованности, наверное, просто жалел. В том ее жесте отчаяния, в ней самой было что-то безнадежно хрупкое, какой-то надлом… Словно деревце в грозу: вроде уже и надломилось, но вроде еще и живет, где-то между жизнью и смертью застряло, ну и хочется помочь. Поддержать этот прутик, палочку-опору к нему приставить, потому как само не выживет, при первом же сильном порыве сломается окончательно. Помрет, одним словом…За долгие годы врачебной деятельности – да не вообще врачебной, а кардиологической, в которой он не раз, глядя в наглые глаза смерти, играл с нею в перетягивание каната, – у Виктора выработалось что-то вроде рефлекса: спасать.

Ну, он и спасал.

А времени ему не жалко было: время у него было – свободное, ничем и никем не занятое время… В его комнате в коммуналке, выменянной после развода, – жене с дочкой досталась двухкомнатная квартира, – никто его не ждал и на его досуг никто не покушался; на его душу и сердце претенденток не было. Хоть Виктор и был мужик видный, да партия незавидная: зарплата врача на муниципальной «Скорой» да комната в коммуналке – кого это в наше время интересует?

Вот так оно и вышло, что Виктор взял шефство над Верой…

ВИЗИТ К ВАМПИРАМ

– Все, – сурово произнесла Галя, яростно блестя глазами, – между нами все кончено! А я-то, дура, тебе верила! Во все эти твои россказни, во весь этот бред сивой кобылы! Какие-то подвалы, какие-то лавочки на Пушкинской, а теперь, нате вам, еще и вампиры! («Знала бы ты еще про крышу! Знала б ты про геев…» – про себя вздохнул Стасик.) Ты всегда был размазней, Стасик, но, ей-богу, я хоть думала, что ты умнее! А ты мало что размазня, так еще и дурак! Ну кого ты собираешься убедить подобными выдумками? Или ты меня за идиотку держишь? Признался бы честно, как мужик, что завел себе другую женщину, – в конце концов, я могла бы понять!»

Галя отчаянно привирала: понять она вовсе не могла бы, она уже задыхалась от ревности; но для обличительного текста подобный демократический демарш был очень кстати. Вот она и кипятилась:

– …Я могла бы все понять, ты мужчина холостой, рано или поздно это должно было случиться, ты ведь прекрасно знаешь, что я выйти за тебя замуж не могу, я уже замужем, – но рассказывать мне такие бредни! Вампиры на кладбище! Ты бы хоть постеснялся, что ли!..

Стасик удрученно молчал. Он и сам чувствовал полнейшую неубедительность рассказанной истории. В самом деле, ну кто может в это поверить: проснулся на кладбище, а вокруг вампиры? Прямо как в «Бриллиантовой руке»: очнулся – гипс. Даже дети врут более умело…

Да только беда в том, что Стасик не врал. Он действительно очнулся ночью на кладбище, темном и морозном. Мутная луна печально и безнадежно глядела на Стасика, будто сожалея о его судьбе.

Его сознание категорически отказывалось принять очевидное, и Стасик бесполезно жмурил глаза, надеясь прогнать, словно дурное сновидение, кошмарную реальность. Но она не исчезала, она была здесь: снег, кладбище, ночь, луна.

И было еще что-то… Был еще тихий, странный, жуткий пересвист. Кто-то невидимый пересвистывался вокруг Стасика.

Затем скрип снега выдал чьи-то быстрые шаги, и несколько мгновений спустя из-за соседних крестов и надгробий высунулись, скалясь, светящиеся морды с клыками. Мороз продрал Стасикову плоть насквозь.

Вампиры перебегали тусклыми световыми пятнами от надгробия к надгробию, ведя вокруг Стасика фантастический хоровод. И этот тихий свист – от него и впрямь можно было свихнуться.

Стасик в вампиров не верил, но там, на кладбище, готов был уверовать. Спеленутый леденящим ужасом, он смотрел, как мелькают, мелодично посвистывая, страшные фигуры, как приближаются, окружают…

Он зажмурил глаза и начал не на шутку прощаться с жизнью – он был уверен, что сейчас они ему вопьются в артерию и высосут всю его стынущую от страха и мороза кровь…

Вампиры – а если это были не вампиры, то кто же это мог быть? – вплотную окружили Стасика и начали зачем-то забрасывать его мокрым снегом. «Принимать в охлажденном виде», – с черным юмором обреченного мысленно прокомментировал Стасик.

Свист стал похож на отчетливое издевательское «ха-ха-ха», снег облепил лицо, нос, глаза, но Стасик боялся шелохнуться, боялся отереть его, будто попытка защититься могла вызвать дополнительный гнев вампиров. Он смирно сидел в самой нелепой позе на ледяном камне, осыпаемый снегом, не решаясь разлепить заснеженные глаза…

…Он не сразу понял, что больше в него никто не кидается снегом и больше не слышится этот тихий, до дрожи отвратительный свист. Вокруг стояла тишина, не будет преувеличением сказать: кладбищенская тишина…

Помедлив для верности, Стасик осторожно утер тающий снег со щек и приоткрыл настороженные глаза.

Вокруг никого не было. Ни вампиров, ни вообще никакой живой души.

…Или вампиров надо называть мертвыми душами?..

Он еще подождал – вдруг притаились за соседними могилами и сейчас выскочат? – и осторожно, с трудом шевеля затекшими и замерзшими членами, перевалился на четвереньки и только потом распрямился.

Тишина была всепоглощающей. Повалил снег – мягко и тихо, крупными мокрыми хлопьями, – и трудно стало разглядеть что-либо дальше двух шагов. Стасик двинулся наугад – он не знал, ни где выход, ни что это за кладбище, ни в каком месте Москвы оно расположено…

Он потерял счет времени; он не знал, сколько проплутал среди безмолвных заснеженных могил в поисках выхода; он кружил на одном месте, не понимая, где уже был, а где не был, – ничего нельзя было узнать в этому снегу и в этой ночи, а его следы моментально заваливало тяжелыми, мокрыми хлопьями…

Выбрался он только под утро. Оказалось, что он в ближнем пригороде, где-то за Химками. Стасик простоял на дороге еще около часа, голосуя, – шоферюги боялись подбирать в ранний предрассветный час мужчину столь сомнительного вида…

И вот теперь, чувствуя, что простудился на кладбище, что у него болит горло, щиплет глаза и потек нос, теперь он стоял перед Галей, словно шкодливый врунишка, и лепетал:

– Но это правда, Галь, клянусь тебе… У меня такое ощущение, как будто надо мной кто-то издевается…

Стасик даже не мог себе представить, как близок он был к истине в этот момент…

Но Галя, обычно такая чуткая, на эту фразу не обратила ни малейшего внимания: распоясавшаяся ревность придушила ее интуицию. Галя треснула дверью так, что штукатурка посыпалась. Стасик даже не попытался ее остановить: ему нечего было сказать. Все, что он мог, он уже сказал, но это выглядело так нелепо… Он чувствовал, как жар охватывает его, как слабеют колени, и уже не было сил вести разговор, пытаться убедить Галку…

Он с трудом добрел до кухни, нашел в аптечке аспирин, который предпочитал всем Галкиным мудреным лекарствам, и, заглотнув для верности две таблетки сразу, свалился в жарком и потном забытьи…