Валерий Брюсов. Ненужная правда?

Полтора века назад родился Валерий Брюсов. 
Какими только высокими, превосходными и даже величественными оценками современников не характеризовалось творчество Валерия Брюсова в 1923 году по случаю его пятидесятилетия.    
Анатолий Луначарский: «Его (Брюсова) выдающаяся поэзия становится на свое место прочувствованной полностью лишь под углом зрения социального, политического и культурного развития этой высоко знаменательной для нашего времени личности».
Андрей Белый: «Брюсов один организовал символизм в России», «Брюсов — поэт мрамора и бронзы». 

Являй смелей, являй победней,
Свою стообразную суть,
Но где-то, в глубине последней.
Будь мрамором и медью будь.

П. Н. Сакулин: «Русский классицизм не умер с Сумароковым и Державиным. Раз войдя в культурное и поэтическое сознание России, классическая стихия продолжает жить до наших дней. В трех ликах существует у нас классицизм: первый лик — ортодоксальный классицизм во французской его стилизации, второй — аполлоновский лик, каким видим его в творчестве Пушкина, Ап. Майкова и других, третий — символический лик, каким выступил он в поэзии Вячеслава Иванова и Валерия Брюсова. Брюсов — поэт великих страстей и железной воли. В стозарном зареве пожара Брюсов стал бардом революции».

Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты долен быть острым, как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь…   

М. А. Цявловский: «В наши дни изучали и изучают Пушкина поэты: Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Блок, Чулков, Ходасевич, Садовский, Сергей Бобров. Но, конечно, в этом ряду писателей, занимавшихся Пушкиным, первое место принадлежит Валерию Яковлевичу Брюсову. Никто из перечисленных мною не может быть с большим правом назван пушкинистом, как поэт Брюсов».
Л. Я. Гроссман: «Брюсов —  Поэт-эрудит, художник-ученый, с верным компасом в руках двинулся в свой поэтический путь, уверенно выбирая направление, решительно устремляясь вперед, увлекая, за собой молодых, диктуя и законодательствуя.
С. В. Шервинский: «Мне вспоминается древнеримское божество —Янус. Он изображался в виде двойной гермы, с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны. Таким двуликим Янусом стоит перед нами Валерий Брюсов. Человек, остро чувствующий себя звеном создания и мимолетным сыном праха, всякий человек в известном смысле является двуликим Янусом. Одно лицо его обращено в прошедшее, другое в будущее. Он, как Янус, — вечный символ входа и выхода из минувшего в грядущее. И Брюсов в этом образе двуликого Януса охватывает громадные судьбы человечества, от фантастической, так: блистательно воссозданной им Атлантиды, до прозрения в последние дни человечества, как он изобразил их в рассказах из «Земной Оси». Вся поэзия Брюсова, далекая от бога, далекая от философии, далекая от преклонения перед добром, далекая от ненависти к злу, сосредоточена почти исключительно вокруг человека, как явления, и, в частности, человека во времени. Брюсов не только поэт, но и историк. С тщательностью и умением специалиста, а не дилетанта, излагает нам Брюсов гипотезу Атлантиды, историю армянского народа. Наконец, Брюсов пользуется заслуженной славой, как историк литературы».

Ответ Валерия Брюсова оказался на мой взгляд много интереснее юбилейных панегириков:   
«Товарищи, конечно, я был среди символистов, был символистом, но никогда ничего туманного в этой поэзии, в этих символах не видел, не знал и не хотел знать. Слушая здесь, с эстрады, свои стихи, мои давние стихи, я все время качал головой и в самом себе критиковал, как это плохо и неверно, потому что сейчас я пишу по-другому, лучше, насколько могу».

Мне лично близка именно поздняя поэзия Брюсова. 

«Как листья в осень...» — вновь слова Гомера.
Жить, счет ведя, как умирают вкруг...
Так что ж ты, жизнь? — чужой мечты химера?
И нет устоев, нет порук!

Как листья в осень! Лист весенний зелен;
Октябрьский желт; под рыхлым снегом — гниль...
Я — мысль, я — воля!.. С пулей или зельем
Встал враг. Труп и живой — враги ль?

Не листья в осень, праздный прах, который
Лишь перегной для свежих всходов, — нет!
Царям над жизнью, нам, селить просторы
Иных миров, иных планет!

Оценки Брюсовым творчества других поэтов выглядели порой беспощадно и остро.   

Тютчеву. В целом ряде стихотворений Тютчева мысль даже стоит на первом месте. Это те его стихи, в которых он излагает свои излюбленные политические взгляды. Иногда у Тютчева мысль просто изложена в стихотворной форме, и это, бесспорно, самые слабые из его созданий. Самая форма стиха у Тютчева, при первом взгляде, кажется небрежной. Но это впечатление ошибочное. За исключением немногих (преимущественно написанных на политические злобы дня), большинство стихотворений Тютчева облечено в очень изысканные метры.
Сны вершин в бармах Фета и Тютчева,
В кружевах Гете иль Малларме...
Но их вязь — план чьей драмы? этюд чего?
Их распев — ах, лишь в нашем уме!

Фету. В 1842 году, среди бледных и подражательных стихотворений, нисколько не предвещавших будущего творца «Вечерних огней», Фет писал:
Стихом моим, незвучным н упорным,
Напрасно я высказывать хочу
Порыв души...
Вся позднейшая творческая деятельность Фета и была мучительной борьбой с незвучным и упорным стихом, бессильным передать порыв души.

Случевскому. Менее всего Случевский был художник. Он писал свои стихи как-то по-детски, каракулями, — не почерка, а выражений.

Лохвицкой. Для будущей «Антологии русской поэзии» можно будет выбрать у Мирры Лохвицкой стихотворений 10—15, истинно безупречных; но внимательного читателя всегда будет волновать и увлекать внутренняя драма души Лохвицкой, запечатленная ею во всей ее поэзии.

Тэффи. Если угодно, в стихах ее много красивого, красочного, эффектного; но это — красота дорогих косметик, красочность десятой копии, эффекты ловкого режиссера. У всех поэтов, от Гейне до Блока, от Леконта де Лиля до Бальмонта, позаимствованы г-жой Тэффи образы, эпитеты и приемы, и не без искусности слажены в строфы и новые стихотворения. «Семью огнями» называет г-жа Тэффи семь камней: сапфир, аметист, александрит, рубин, изумруд, алмаз, топаз. Увы, ожерелье г-жи Тэффи — из камней поддельных.

Бунину. Поэзия Бунина холодна, почти бесстрастна, но не лучше ли строгий холод, чем притворная страстность? Бунин понял особенности своего дарования, его ограниченность и, как кажется, предпочитает быть господином у себя, чем терпеть неудачи в чужих областях. Мы, по крайней мере, ставим в особую честь Бунину, что в недавно пережитые годы он не стал насиловать своей поэзии, не погнался за дешевыми лаврами политического певца, а продолжал спокойно идти своим путем.

Футуристам. Почти «за пределами литературы» стоит «Садок судей». Сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса, и его авторы прежде всего стремятся поразить читателя и раздразнить критиков (что называется epater les bourgeois). Такая дорога может вести к добру лишь тогда, когда с нее решительно сворачивают. Авторам «Садка», как кажется, еще далеко до этого; а между тем у двух из них, у Василия Каменского и Н. Бурлюка, попадаются недурные образы.

Цветаевой. Стихи Марины Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого. Не боясь вводить в поэзию повседневность, она берет непосредственно черты жизни, и это придает ее стихам жуткую интимность. Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние. Однако эта непосредственность, привлекательная в более удачных пьесах, переходит на многих страницах толстого сборника в какую-то «домашность». Получаются уже не поэтические создания, но просто страницы личного дневника, и притом страницы довольно пресные.

Северянину. Стихи г-на Игоря Северянина, о котором мы говорили в предыдущей статье: тот, по крайней мере, впечатления скуки не производит, он странен, часто нелеп, порой вульгарен, но самостоятелен.

Тургеневу, Достоевскому, Толстому. Читал Толстого. Вот соотношение трех эпигонов гоголевской прозы. Тургенев рисует внешность, Достоевский анализирует больную душу, Толстой — здоровую. Эх, ежели бы из трех да одного!

В поэзии в той или иной степени уживаются новаторство и консерватизм. Внимательное и пристальное исследование приведет к неутешительным выводам: насколько каждый поэт обязан своим предшественникам — прямым или косвенным заимствованием тем, образов, размеров, средств выражения. «Только исключительные таланты, — писал Брюсов, — и то не во всех своих произведениях, — решаются выступать на новые пути, касаться тем, не затронутых в поэзии ранее, искать еще не использованных выражений, сравнений, образов. Стихи — всегда исповедь».  Вопрос только в том, насколько внутренний цензор поэта позволит ему быть откровенным с читателем. Поэт и сочиняет только ради того, чтобы (прежде всего самому себе) уяснить свои мысли и тревоги.
Поэзия никогда не развивалась свободно. Только громадный авторитет Пушкина сумел склонить читающее сообщество к мысли, что поэзия — дело важное и полезное, а труд поэта, как и всякий другой заслуживает уважения и признания.
Поэтам позднейших десятилетий приходилось отстаивать свое право быть поэтами. Лишь к периоду «серебряного века» когда поэты «вернулись к разработке стихотворной техники, стали искать новых изобразительных средств поэзии, пытались усвоить русской поэзии завоевания, сделанные за последнее время их западными собратьями, — к этому отнеслись как к преступлению». 

Поэты — пророки! Но много ли стих их,
Пусть певчий, расскажет об том нам,
Что в гибельной глуби их призрачных психик
Спит сном утомленным и томным?

Поэты в России всегда чувствовали себя разведчиками в неприятельском тылу. Их до поры до времени терпели, и они заявляли о себе то робко, то во всю мощь поэтического голоса, ожидая враждебного нападения. Когда на Западе поэтическая техника разрабатывалась согласованными усилиями дружных поэтических «школ», когда там над ней трудились сначала романтики, потом символисты, в России каждый поэт работал одиноко, на свой страх и риск, прорываясь к читателю силой личности, воли, потраченными нервами и самой недолгой жизнью:   

Говори: это — песня! лениво лги
Там, в тетради, чертами чернил;
Но, быть может, писк муромской иволги
Кровью каплет в египетский Нил.

Кто же из поэтов не пользуется звуковой стихией, подчиняя ей выбор и сочетание  слов и звуков? Кто из них не стремится к эмоциональной выразительности и яркости образов, прибегая при этом к приему контрастов?

Там по памяти, в комнатах замкнутых,
Бродят цифры, года, имена...
А голодный крестьянин в глаза кнутом
Клячу бьет от пустого гумна.

О музыкальной выразительности стиха размышляли с незапамятных времен «классики» — Ломоносов, Державин, Пушкин. Эта музыкальность встречается, хоть и нечасто, в стихах Брюсова, на которые написано немало романсов. Но явным преувеличением было бы сказать, что музыкальная стихия превалирует над логическим построением речи, что отчетливость образов и выбор слов уступает место напевности. Брюсов — не Бальмонт, не Белый, не Блок. В его стихах мы не встретим переливчатой игры звуков, но их сила не в музыке слова, а в отточенности стиха, и как не странно, в «рассудочной сдержанности», в торжественности ритмических приемов. Брюсов —  кует свое точное слово; как скульптор ваяет образ. «Он — художник зрения, а не слуха. Речь не разливается у него весенним потоком, шумящим, как вольная музыка, а замыкается в гранитные берега»:

Так здравствуйте, девы Эриннии!
Вас ждут Дант и Гете; прошу быть
Как дома. Увы! север — в инее,
Но Конфуций стряхнет ваши шубы.