Новые сонеты к Марии Стюарт

Мари, а немцы все-таки жиды.
Такие же, как те, что в 23-ем
Не ведали, что мы друг друга встретим
Сто лет спустя. Просчёты и следы
Вели всё это время параллельно
К одной пивной с террасою у Рейна,
Где ты дружила всё же с головой,
И как итог гестаповского рейда –
Не стала гауляйтеру женой,
А значит и одной из местных статуй.
И некому мне кланяться с волной
Уехавших, уже по счёту пятой,
Когда в округе нет, Мари, ни бюста,
Ни прошлого, которое так пусто.

Когда Стюарты сделались ничем,
Доносы зачитав спокойным тоном,
Представь, что ты в наш век ушла к тевтонам,
Которые остались без мечей,
Публичных казней и интриг дворцовых.
Давно известно, кланов образцовых
В помине нет, Мари. Но даже в том,
Что под гербом ещё клубится лента
И вновь мы по династии скучаем,
Опустошенный европейский дом
С дырявыми стенами континента
Не виноват. Побег наш не случаен.
При том, что ты, прославив всякий род,
Бежала к, а я, скорее, от.

Мне снился сон, где я был человек.
Принадлежа к опущенной вновь расе,
Сижу с надменным видом на террасе,
И, в мыслях останавливая „Бег“
Согласно сетевому словарю,
Я сквозь дыру в познании смотрю,
Как два когда-то избранных народа
Соображают в спешке на троих.
Германский юг у варварского брода
Отряд столбов фонарных напоив
И часовых убрав, день ото дня
Вздыхает, если вслушаться, о Мойше,
Но видит в отражении всё больше
По вечерам не Мойшу, а меня.

А я был тем, кто откопал топор,
Которым ты, завёрнутая в скатерть,
Была надрублена, казалось, насмерть,
Но изловчилась как-то дать отпор.
Всё так, Мари, теперь перемешалось,
Что в Англии бесчинствует мордва,
Шотландцы в мире вызывают жалость,
За то, что остальные острова
Пока ещё целы. А я же - стоик,
Наследуя от немцев третий столик
Как навык пустоты, пока заря
Делю Европу в длинный красный столбик.
И в этом плане, ноль внизу творя,
О, как прекрасна Швабия твоя!

Не то чтобы под знаменем труда
Из прошлого, которое наступит,
В миру доносчик на себя - преступник,
Помыслив, возвращается всегда
На место преступления идеи.
Уже цветут каштаны за углом.
И здесь, ты помнишь, как-то прохиндеи,
Выкрикивая величаво „Prost!“,
Сидели вот за этим же столом,
Над коим чахнут те же орхидеи,
А космос - исключителен и прост,
И думали с бокалами, что, мол,
В любви к судьбе, похоже, жить опасно,
Но стоит повторить. А что - неясно.

Картину смерти воспроизвести,
Вооружившись только объективом.
Попав туристом в очередь за пивом,
Сегодня и вчера соотнести
Пришлось по стуку в сгорбленные спины.
Здесь впереди, опять деля ландшафт,
Убийца с жертвой пьют на брудершафт.
А я, в тени кошмарной перспективы
Стоящий, перед тем как сделать фото
Не где-нибудь, а прямо с эшафота,
Испытываю страх знакомой силы
От мысли, что, не сдерживая плач,
Тебя грядущее брало на вилы,
Когда на „же“ посматривал палач.

На снимке вычитается налог
С фигур исчезновением их линий
За то, что в окружении валькирий
Сначала в этом месте умер бог,
Потом скончался человек, и после,
Нам ничего не сообщив о позе,
Тень изваяния сошла в газон.
Плывут черты. Вчерашний гарнизон
Вовсю грызет солёные баранки.
В отсутствии тебя в таком меню
Я думаю о мире в стиле ню:
Как хорошо, что он достался янки,
Где с полотна, минуя западню,
Ты, как искусство, выбралась за рамки.

Где вместо „руки вверх“ звучит „налей“.
Под коллективное „мы виноваты“
Последние остатки прежней ваты
Дерут с твоих китайских соболей -
Чтоб не забыть, мы стали узловаты,
Подтянутые с виду, но не твёрже.
И не по Вагнеру, войдя в кафе,
Не по погонам или галифе,
Скорее, по мемориальной роже,
Пустое место выглядит с двери
Без памяти о днях твоих, Мари,
Как поминальное застолье то же,
Где, превратившись заново в оазис,
Надстройка тихо доедает базис.

И потому, что этому конца
Не наблюдается в союзной зоне,
Я понял, наша жизнь - ни что иное,
Как частная история лица,
Перемещенного в иную местность,
Где при условии, что это блиц,
Не так пугает карты неизвестность,
Как полное отсутствие границ.
Не понимал, откуда мы полезли.
Не помнил даже при каком вожде
Нас довели, с ума сойти, до братства,
Но точку в жизни узнаю. И если
Империя кончается нигде,
То я, Мари, уже туда добрался.

Скучаю у распроданной стены.
Ища в руинах Грецию, как фету
В салате, принимаю эстафету
На то „хотят ли русские войны?“
От скромно пьющего с газетой немца.
Возможно, в кадре много сигарет
Штандартенфюреру с пороком сердца,
Но сцена говорит: на фланге левом
Вот-вот появится радистка Кэт,
Увы, уже с турецким кавалером,
И на веранде, выходящей в сад,
Меня напротив тихо скрипнет дверца,
Но потому, что обернусь назад,
Во мне узнают всё-таки имперца.

Закат над Рейном варварски цветаст.
Стоят дома, как римская пехота,
Блеща щитами. И до гугенота
Сквозь время и кусты альпийских астр
Рукой подать. Рука роняет посох.
Трясет в пивной бородкою философ.
Со стульев на лужайке только „Браво!“.
И, на траве слегка качнувшись вправо,
Мы так в открытом мире далеки,
Как, собственно, поэт и королева
Стоять поблизости имеют право
На парковой аллее вопреки
Истории, свернувшей там налево,
Где зачастую просят лишь руки.

Направленное в прошлое „вчера“,
Что с возрастом становится ценнее,
Дороже ценится, когда целее.
Особенно в такие вечера,
Когда в глазах читаются отказы
От чувства общности. Но не от казни.
И даже если вместо головы
Шотландцы памятник тебе снесли бы
За связь со мной в быту, поверь, увы,
Вокруг ограды так же инвалиды
Кружили б, где ты даже не стоишь,
Ведь по итогу всевозможных странствий,
На постаменте остается лишь
Насилие над чувствами в пространстве.

Любовь длинней пространства, но любовь
В пространстве не сильней пустого места.
Как только публика редеет, вместо
Фигуры белой мраморная боль
Затвердевает. Кажется так просто
Обнять её теперь в остатках торса,
Когда ни рук, ни ног, лишь одиноко
В глазах пробитых светится слюда,
С которой мы доставлены сюда,
Но в качестве строительного блока.
Так камень превращается в транзит,
Когда приходится, стремясь наружу,
С особым рвением плевать на душу,
Чтоб там судьбу в скульптуре отразить.

Уже, что называется, пост сдан.
На площади, где ветер рукоплещет
Обрывкам ветеранской русской речи,
Часы показывают „опоздал“.
Горит фонарь. В покое бескорыстном
Единственное зрелище со смыслом,
Где мы пока отражены сполна,
Так это только, кажется, война.
Простая геометрия про жертвы
Иксами вычисляет площадь века:
Когда три  устаревшие прожекты -
Вся ночь, фонарь, столетняя аптека -
Сдались солдатами в квадратный плен, -
И не понятно с кем Лили Марлен

Стоит теперь там, где была казарма.
Проулок, как последний поцелуй,
Продлился только до ограды с туй,
Но запах и шаги простое завтра
Переживут. И там, где ничего
Должно возникнуть непременно что-то.
Где остаётся быть бумажной почта
И не подпёртое рукой чело,
Пустому месту требуется почва,
И в эту почву брошенная кость,
Как перегноем обеднённый мрамор.
И поднимая с ямы белый прапор,
Зазор в эпохе вызывает злость,
Гвоздём две странных даты нацарапав.

Перекликаются кресты в цветах.
И сколько не смотри - опять темнелось.
Однообразная окоченелость,
Замешанная на тугих бинтах,
Изображает старый мир, где люди
На жеребцах с оружием в руке
Или с рукою на броневике
Сидят-стоят в каком-то абсолюте
Отсутствия причины этой метки,
Где после всех героев - лишь объедки,
Пивные банки в области магнита,
Расписанная грудь худой брюнетки,
Слова любви „какая же ты гнида!“
И страх в глазах растерянного гида.

Звенит брусчатка чистая, как цент.
И немец понимает, двинув усом,
Что чище там, где не бросают мусор,
А палачей на пьедесталах нет.
В сухом остатке вымаранных улиц
Любое в нашем прошлом превосходство
Есть свинство, доведенное до скотства.
И в этом мы, Мари, переглянулись.
Учитывая эмигрантский стресс
И то, обычно, что, чем дальше в лес,
Тем просто путь становится длиннее, -
Переглянулись, в общем, где ни зги,
Как те в истории давно враги,
Что на её суде нам всех милее.

Уселся подсудимым на скамье
Ученый дуб и что-то шепчет с Ницше.
Покаявшись, мы обретаем в нише
Всё то, чего нет в замке на скале -
Как выяснилось, в целом-то, простора.
Мари, о том, что в нём исчезнем скоро,
Твердят вовсю пустые закрома
Ансамблей площадей и парков. Вдоль опушки
Затёртые до блеска снимки пушки,
Абстракциями сводящей с ума.
Из вечного - лишь перемена ветра
В толпе, поднявшей розовый свой хаер,
В которой мы уже с приставкой „ретро“
Плевком на тротуаре высыхаем.

Таков был план, Мари: занять редут
Всего того, что нас же убивает.
Но пусто место свято не бывает, -
И за тобой все призраки придут.
Один из них, над скованной водой
Чей дух уже проносится тлетворный,
Ваяет памятник нерукотворный
В конце тропы, захваченной ордой,
Которой, как не пробуй, не втолочь,
Что день без человека - это ночь,
Что в сумерках своих наперебой
Мы в пустоте приобрели, точь – в – точь   
Столетия, монументальный статус –
Чем ближе к истине, тем меньше статуй.

Нет никого ни подле, ни окрест.
О чём не думай - выглядит как клятва.
О чём не говори тут многократно -
Акцент не выдаст. И свинья не съест,
Но скоро примет за упавший жёлудь,
Который белки захотят украсть.
Садясь на бюсты чемоданов, голубь
Показывает актом, кто здесь власть,
Помазанная пограничным богом.
И даже если встать к эпохе боком,
И проложить маршрут в последний раз
В приколотую над рекламой церковь,
Окраины не двинутся до центров,
Рука - к плечам, сегодня - до вчерась.

Тебе, себе и времени на зло,
Уверовав, что счастье только в малом,
Подвыпившим поэтом-маргиналом
Я начинаю говорить с „Also“ -
И покрывается терраса снегом.
С улыбкой немец, складывая зонт,
Туда указывает в горизонт,
Куда уже не спрячешься за „Бегом“.
Наш мир, Мари, усеянный людьми,
Что казнь твою устроили, как драму,
Уже стоит на подступах к Потсдаму,
А значит, что, - превратно не пойми, -
Глотая топоры на сцене на спор,
Я, как и ты - меж нескольких диаспор

С рассвета жду вербовку иль острог.
А если не докажут - жизнь в опале.
Возможно, что в гостинице „Вальгалле“
С прекрасным видом прямо на восток.
Не повстречав тебя, Мари, нигде,
Я, кажется, возьму пример из местных, -
О чем тут говорить в местах, известных
Трудом и печью, как не о еде?
И на вопрос, что вынесут на суд
Всегда национального совета -
„С чего изменники все варят суп,
Попав в такое место?“, - вот на это,
Мари, отвечу, спрятав горло в шали:
 - С тех топоров, что с нами оплошали.