Порочная страсть

Янтарная жидкость плещется в бутылке, сверкая в лучах заходящего солнца. Ты делаешь судорожные, слишком поспешные, слишком маленькие глотки, не отрывая взгляда от золотистых искорок где-то там, в глубине. Алкоголь обжигает и отрезвляет - да, отрезвляет, он проносится по телу неудержимой волной, которая смывает всё напускное, будто сдирает одежду, оставляя тебя обнажённым перед толпой. Тебе хочется прикрыться, спрятать ото всех постыдное, так тщательно скрываемое равнодушие, но вместо этого вытираешь тыльной стороной ладони губы, а потом и сухие глаза, из которых так и не пролилось ни единой слезинки, и передаёшь бутылку стоящему рядом с тобой парню.

В конце концов, алкоголь выжег из тебя и напускную тревогу о мнении окружающих.

Ты не знаешь почти никого из присутствующих. При взгляде на мокрые от слёз лица в мыслях мелькает что-то смутное, что-то практически неразличимое за мутной плёнкой алкоголя, за дымной завесой, за наркотическим угаром. Ты видел их, ловил взглядом улыбки и жесты, которые смешивались в спутанный клубок. Но это неважно, потому что ты пришёл сюда не из-за них. Нет, ты пришёл, чтобы в последний раз коснуться кончиками пальцев тёмных волос, запечатлеть в памяти ироничный изгиб губ, призрачная тень которого застыла на неподвижном, бледном, словно восковом лице. "Он как будто просто спит", - шепчет, всхлипывая, блондинка перед тобой, и ты еле-еле сдерживаешь презрительный смешок, который так хочется выплюнуть прямо в её полное фальшивой печали лицо. Ты мог бы рассказать ей о том, что в этой похожей на статую фигуре нет ничего живого. Мог бы объяснить, как он спал на самом деле, как он морщился и хмурился, как бормотал что-то во сне и вечно переворачивался, и ёрзал, и толкался, и пинался, а потом с утра хохотал над твоим рассерженным видом и пытался извиниться, но в конце концов просто крепко обнимал тебя, продолжая посмеиваться. И ты всё ему прощал - как можно всерьёз злиться на человека, который искренне, всем сердцем любит тебя?

Ты всё высказал бы этой девочке, этой глупой, глупой девочке, которая отказалась даже приехать попрощаться с ним, пока он был жив, и опомнилась только сейчас, только когда уже ничего нельзя изменить, но не собираешься делиться с ней своими воспоминаниями о нём. Они слишком дороги, слишком существенны, слишком важны, чтобы вот так запросто разбрасываться ими. Обхватываешь себя руками, будто пытаясь защитить свои мысли ото всех вокруг, и ловишь взгляд мужчины, стоящего напротив. В его глазах ты видишь отражение своего равнодушия, и лёгкое презрение, и блеск воспоминаний. Вы двое - единственные, чьи лица не блестят от солёной влаги, и когда он приподнимает почти пустую бутылку виски, молча салютуя тебе, ты криво улыбаешься в ответ.

Его лицо тебе знакомо: если смотреть на него, не отрываясь, если не моргать, пока пелена слёз не сделает мир вокруг размыто-нечётким, можно увидеть того, кто больше никогда не сделает вдох, того, кто никогда не помашет тебе и не коснётся щеки прохладными пальцами, смахивая бегущие в твоей душе слёзы с сухой кожи.

Вы проводите этот вечер вдвоём, уйдя от плачущей, полной тоски толпы, в которой все скорбят по весёлому, и шумному, и разговорчивому человеку. Ты же помнишь, как он просил не плакать, как он, приподняв уголки губ, накручивал прядь твоих подстриженных волос на палец и, будто в шутку, рассказывал, какие проводы ему показались бы идеальными. Вы оба притворялись, что говорите не всерьёз, и оба знали, что видите друг друга в последний раз. И сейчас, глядя на его хмурого брата, который кусает губы, изо всех сил пытаясь исполнить последнюю просьбу своего близнеца, самого близкого человека на свете, ты вдруг понимаешь, что чуть-чуть завидуешь ему. Это самое неподходящее и неправильное чувство из всех, что калейдоскопом распускаются в груди других людей, но ты не отвергаешь эту зависть, нет. Вцепляешься в неё изо всех сил, стараешься не упустить, не дать ей выскользнуть из тебя, уже забывшей вкус настоящих эмоций.

Сидящий рядом мужчина всё-таки плачет: из его глаз пропадает напускное равнодушие, оно выплёскивается неудержимым потоком слёз, вылетает из груди хриплыми попытками сделать вдох, рвёт сухими рыданиями грудь. Ты же молча пьёшь виски, крепко сжав пальцами его холодную ладонь. Он шёпотом благодарит тебя, а ты в ответ только качаешь головой и, извинившись, уходишь - несмотря на все обещания, данные Крису, тебе кажется, что неспособность оплакивать его смерть делает тебя здесь чужим.

С каждым шагом та светящаяся крошечка внутри, что сверкала, и блестела, и не давала тебе окончательно провалиться в пустоту, всё сильнее впивается в сердце. Тебе больно, так больно, что в глазах темнеет, а руки становятся влажными, но потом всё это исчезает, оставляя после себя лишь лёгкое головокружение и тошноту.

Говорят, что вместе с каждой потерей ты лишаешься частички себя, и ты веришь в это, веришь искренне и беззаветно: а как иначе, ведь всё, что, как казалось, делало тебя живым, исчезло, и, еле-еле переставляя ноги, с трудом делая шаг за шагом, ты уходишь от себя всё дальше и дальше, спиной чувствуя пристальные взгляды. Люди вокруг кажутся тебе манекенами, мир - дурацкими, криво слепленными декорациями. Да и ты сам - просто марионетка, у которой обрезали ниточки, и теперь она падает, падает, падает, несётся к деревянному настилу сцены всё быстрее и быстрее.

У тебя не остаётся сил на то, чтобы думать, и размышлять, и вспоминать... Выходишь на улицу и неожиданно сгибаешься пополам, чувствуя, как алкоголь вновь обжигает тебя, выплёскиваясь на асфальт мутными потоками желчи. Ты кашляешь и отплёвываешься, содрогаешься всем телом и вдруг понимаешь, что плачешь, что слёзы ручейками бегут по твоему лицу, смывая остатки театрального грима с души.

Пошатываясь, ты идёшь домой, иногда останавливаясь и пытаясь отдышаться. Грудь сковывают железные обручи, горло обхватывают ледяные, костлявые пальцы, глаза обжигает ядовитая кислота, но ты купаешься в этих ощущениях. Они чисты и сильны, они острыми кинжалами вспарывают твою кожу, заставляя чувствовать, и стонать, и жить.

У каждой фальши есть срок годности, - думаешь ты. Эти слова - словно удары и выстрелы, они эхом отдаются в твоей голове с каждым шагом, вытесняя всё остальное. Резкие и точные, жестокие и правдивые, они кажутся тебе чем-то большим, чем просто набор звуков.

У каждой фальши - скидывая туфли с ног и нащупывая прохладу дверной ручки.
Есть срок годности - падая на кровать и закрывая глаза, погружаясь в кружащийся всё быстрее мир с головой.
И у тебя он подошёл к концу.

Ручка скользит по бумаге, оставляя за собой неровный чернильный след. Ты пишешь, и пишешь, и пишешь - строчишь письма лучшему другу, который уже не сможет их прочитать. Но ты упрямо продолжаешь выводить на бумаге слово за словом - не потому, что чувствуешь его присутствие рядом или надеешься, что легенды о призраках и духах окажутся прозой жизни, нет. Тебе лишь нужно поговорить с кем-то, поделиться вновь обретёнными ощущениями, и чувствами, и эмоциями, которых слишком много для тебя одного.

Ты рассказываешь ему о том, что обходил молчанием, пока он был жив. Многое откладывал на потом, не допуская и мысли о том, что этого "потом" может и не быть. Ты благодаришь его и ругаешь, выливаешь на бумагу свою тоску, и сожаления, и одиночество, и все невыплаканные слёзы. Шуршащие листы стопкой ложатся на деревянную поверхность стола, и в конце концов слова заканчиваются и ты сидишь, задумчиво глядя в окно.

Листья деревьев за прозрачным стеклом кажутся ненастоящими, кажутся слишком яркими, они ослепляют тебя своей зеленью, переливающейся изумрудным блеском в ярких лучах солнца. С окружающего мира будто сдёрнули мутную плёнку, настроили резкость и контрастность, увеличили насыщенность до предела. То, что ещё совсем недавно казалось серым, теперь ошеломляет своей многоцветностью, а когда-то бывшие единственным ярким пятном серо-голубые глаза потерялись в твоём новом мире, похожем на палитру безумного художника.

Тихо подпеваешь высокому голосу, морщишься, когда он фальшивит, улыбаешься, когда удачно взятые ноты ласкают слух. Для всех остальных этот вечер ничем не отличается от десятков других - вы с Ником так же сидите на кухне: он то мягко перебирает, то резко бьёт струны гитары, а ты внимательно слушаешь, как он поёт, наблюдая за струйкой дыма, что поднимается к потолку, по пути вырисовывая в воздухе прекрасные в своей мимолётности узоры. Но для тебя в этих минутах нет ничего привычного, ты судорожно пытаешься нащупать среди потоков эмоций, накрывающих тебя с головой, тягу к нему, пытаешься отыскать привязанность, и зависимость, и то, что ещё три дня назад ты с горечью именовал любовью.

И не можешь.

Но всё равно не оставляешь попыток. Ты не веришь, что чувства, разъедавшие изнутри, заполнявшие для тебя весь мир, могли так молниеносно исчезнуть. Раствориться вместе с гложущей пустотой, сбежать, прихватив с собой всё, что привязывало тебя к нему. Ты чувствуешь себя воздушным шариком, чьи ниточки надуманности и фальши перерезало острое лезвие реальности. Нет ничего более искреннего и отрезвляющего, чем смерть близкого человека, и теперь тебе кажется преступлением возвращаться под знакомое укрытие, сотканное из пустоты и равнодушия, из напускного веселья и выдуманной любви, но и полностью отказаться от того, что помогало тебе держаться на протяжении этих долгих месяцев, кажется кощунством.

В кухне повисает тишина, и, повернув голову, ты окунаешься в знакомый взгляд. Сколько раз ты тонул в нём, не желая выплывать на поверхность? Сколько раз отворачивался, чтобы не сорваться, не разрушить то шаткое равновесие, то балансирование на грани между дружбой и чем-то большим, которое казалось вам единственным способом быть вместе? Сейчас же ты видишь в его глазах недоумение и лёгкий страх и спокойно улыбаешься, при этом судорожно давя в пепельнице ни в чём не повинный окурок.

Тебе тоже страшно, и тоскливо, и непривычно. Этот список можно продолжать до бесконечности - отвыкший от подобного, ты способен различить малейшие оттенки и изменения своих эмоций, даже самые незаметные из них кажутся тебе значительными и важными. Они кружат голову, и, окончательно потеряв себя в этом круговороте, ты вскакиваешь на ноги, хватаешь его за руку, тянешь на улицу, не забыв захватить с собой исписанные неровным почерком листы. Тебе необходим прохладный ветер, выбивающий все сомнения из мыслей, необходимо небо и звёзды, и тихий стрёкот насекомых, и тишина, и смесь горечи дыма и сладости ночного воздуха на губах.

Ты даже не сразу понимаешь, что его рука – в твоей, что ты крепко сжимаешь его тёплые пальцы. Сколько раз ты мечтал об этом, грезил об электрическом покалывании, которое вне всяких сомнений заполнит тебя целиком, мечтал о том, как он мягко погладит большим пальцем тыльную сторону твоей ладони, о том, как весь мир, вздрогнув, встанет наконец-то на место, подчинившись силе этого нежного, почти незаметного жеста. И сейчас ты получил всё, при этом оставшись ни с чем. Вы так и держитесь за руки, пока не доходите до облупившейся, старой скамейки, и всю дорогу ты беззвучно кричишь, умоляешь себя прочувствовать этот момент, насладиться им... «Он касается меня!» - исступлённо повторяешь ты, но тихий голосок в голове, который раньше уговаривал тебя оказаться ближе, ближе, ближе к нему теперь поддерживает твоё тело, в унисон с ним отвечая: «Ну и что?..» И в конце концов ты сдаёшься, аккуратно высвобождаешь свою ладонь из его тёплых, надёжных пальцев, не желая больше сводить себя с ума.

С ногами забираешься на скамейку и вручаешь ему измятые листы. Он послушно читает письма, не произнося ни слова, скользит взглядом по строкам, пока ты дрожащими руками пытаешься достать очередную сигарету из пачки. Мысленно прикрикиваешь на себя, не давая жалеть об этом решении, не давая сомневаться и обзывать себя последними словами за то, что наконец-то решил обо всём рассказать ему – одним махом. Наверное, только так могли завершиться эти долгие месяцы молчания: потоком слов, обращённых к человеку, который не сможет их прочесть, услышать, прочувствовать. С усилием сглатывая едкий страх, на фоне которого даже дым кажется тебе воплощением мягкой сладости, ты откидываешь голову на жёсткую спинку скамейки и прикрываешь глаза.

Тихий шелест бумаги и еле слышные вздохи, шорох листьев деревьев и приглушённые звуки ночного города. В какой-то момент ты даже забываешь о том, что он сидит рядом, о том, что с каждой секундой то, что раньше было лишь иллюзорным, казалось ненастоящим, миражом, туманным образом, мелькнувшим на мгновение в ночной тишине и тут же испарившимся... то, что, несмотря на свою иллюзорность, иногда плотным облаком окутывало вас, не давая дышать – становится правдой. Ты сам чувствовал, как оно обретает форму и размеры, как воспоминания с каждой оставленной на бумаге буквой становятся резче, как дымные образы в твоей голове растворяются, уступая место уже совершённым фактам, и действиям, и словам.

И сейчас – ты уверен – он чувствует то же самое.

Проходит, кажется, целая вечность, когда тёплый ветерок касается твоей щеки. Повернув голову, делаешь глубокий вдох и изумлённо распахиваешь глаза, ведь по телу обжигающим вихрем проносится незнакомая смесь дыма и виски, корицы и дерева, Eternity от Calvin Klein и сандала. Распахиваешь глаза – и окунаешься в привычный и при этом совершенно чужой взгляд. Он совсем близко, почти касается кончика твоего носа – своим, и ты видишь тёмно-синие, почти чёрные крапинки в серо-голубом море, которое когда-то неизменно затягивало тебя в свои пучины, накрывало спокойными водами с головой и, несмотря на привычный штиль его взгляда, ты тонул, тонул, тонул, не в силах пошевелиться, не в силах сделать хоть что-нибудь, чтобы спастись. Сейчас же всё наоборот. В его глазах нет спокойствия; там сверкают молнии, и грозовые тучи затягивают небо, и гладь воды превратилась в бушующий, полный брызг, и пены, и волн хаос. А ты спокойно паришь в этой совершенно не пугающей тьме, зная, что она не причинит тебе вреда, зная, что в любой момент можешь сбежать, улететь, спастись, оставив после себя лишь воспоминания.

Он улыбается уголком рта, касается твоей щеки кончиками пальцев; как давно ты не чувствовал подобной нежности. Кажется, он боится даже дышать, как будто ты вдруг стал фигуркой из хрупкого хрусталя с трещинкой внутри. Фигуркой, которая в любой момент может расколоться, молниеносно превратиться в бесполезную груду острых, блестящих осколков.

Его аромат, который ты мечтал вдохнуть полной грудью, кружит голову. Прикосновение – посылает электрические разряды по всему телу, а взгляд приковывает к месту, не давая разрушить магию этого момента. Ты понимаешь, что он никогда не повторится, и эта окончательность делает происходящее бесценным.

Как и его слова.

Два слова, пять букв.

Я тоже.

Не нужно ни объяснений, ни признаний, ни совместных сожалений об упущенном времени, возможностях, жизни.

Я тоже.

Корица и сандал, дым и виски. Его хрипловатый голос и случайные прикосновения через одеяло.

Я тоже.

Долгие ночи без сна и звук его дыхания за стеной. Мысли о том, что ты, возможно, сошёл с ума, раз тебе этого достаточно...

Я тоже.

Бесконечные сигареты и внешняя нормальность. Гложущее равнодушие и серо-голубые глаза, удерживающие тебя на краю, не дающие упасть.

Я тоже.

Он всегда жаловался, что не умеет формулировать свои мысли, но нет в мире слов точнее, и последние частички пустоты и любви к нему, что, казалось, навечно обосновались внутри тебя, вдруг вспыхивают, оставляя после себя - пепел...

Отвыкшие от искренности губы болят, когда ты, отвернувшись от него, щёлкаешь зажигалкой и неуверенно улыбаешься.

С удовольствием вдыхая едкий серый дым как можно глубже.

Ты не выносишь табачного дыма, но просто молчишь.
Я всегда знал это. Знаю – паршиво. Но снова курить.
Не забегая вперёд, ты отходишь от плоскости крыш,
Веря во всё, что в тебе укрепит нежелание жить.

Странная парочка – грустный убийца и вечный кретин.
Вдох за спиной, по затылку несётся холодная дрожь.
Пули в груди, ты не веришь, что больше не будешь один.
Мне бы смеяться, но страшно: тебя, как всегда, не поймёшь.

Мне бы пора уходить и подальше. Глаза на рассвет.
Руки сжимаю: а что будет, если остаться с тобой?
Тихо; стою и не двигаюсь. Зверь уже скалится вслед.
Я не наивный, я просто давно не дружу с головой.

Знаешь, когда ты очнёшься, я всё ещё буду живым.
Вытру разбитой рукой потемневшую общую кровь.
И закурю, раздражая тебя до последней струны.
Что это, думаешь? Дань одиночеству или любовь?

Что так? Стрелять мы умеем, а правду сказать – не для нас?
Нет, я уже не шучу, я вообще разучился шутить.
Если когда-нибудь ты мне заявишь, что жизнь удалась...
Знаешь, тогда всё закончится.
Просто иначе не жить.