Сто дней из жизни Дедала пополняемая версия

ДЕНЬ I

Облака на небе перистые такие, будто птичьи стаи обронили половину своего покрова, и всё ж-таки нашли в себе силы улететь, оставив богам не то для подушек, не то для перин, а может и для других каких надобностей – а вы вот знаете, из чего боги варят амброзию, и я не знаю, а потому нечего и насмешничать, - оставив, говорю, весь этот пух, сейчас закрывающий половину неба, от которого хочется не чихать, как от обычного птичьего пуха, а петь и летать, хотя человекам летать вроде как и не полагается вовсе, для того от богов заповедано, и я не говорю как йехуды, вовсе нет, просто и у Юпитера, отца нашего, почему не быть установлениям и заветам – я вас спрашиваю, почему не быть – и бывывали, и сейчас наличествуют, а что молодёжь их не знает, так то это дело молодежи такое, проклятое, а проклятие – оно всякого настигнет, пусть даже и младенца в колыбели

Деда, а ты, когда ты был молодым, ты умел летать, спрашивает самый младший слушатель из окружения старика

Не то, чтобы умел, но пробовал, конечно, пробовал, пока не лишился всяких иллюзий и обеих ног впридачу, отвечает старик, касаясь неровных культей, которые он выставил на солнышко, не смущаясь их отвратительным видом – бугристо сросшаяся плоть, местами синяя, местами розовая или жёлтая, она завораживает детей своими переливами и пурпурно-перламутровыми стяжками шрамов: пурпурными там, где она лопалась, срастаясь наново, совсем недавно, а перламутровыми, где уже много лет находилась в состоянии покоя, будто море, покрытое козьей тонкой шкурой

А вот когда вечер, почему птицы не летают, спрашивает самый младший слушатель из окружения старика
А потому, что птицы видят солнцем, нет солнца – нет взгляда, как человек дышит ветром, отвечает старик
Но бывает, что ветра и нет, спрашивают они все хором, перебивая друг друга
Ветер всегда есть, отвечает старик, потому что хотя бы одна муха на свете взмахнет крыльями, хотя бы один лист на дереве шевельнётся, и потому жив род человеческий, которому и надо только, чтобы море было, ветер и солнце
Авдий, Авдий, Секстий, зовёт мать детей и те нехотя отбегают от старика и имени которого они не знают, а он поглаживает культи и ждёт, когда заберёт его молодой раб Изосима, чтобы принести домой, вымыть, ублажить, накормить, расчесать длинные седые волосы, а он будет бить его старческими слабыми руками и требовать, чтобы Изосима не останавливался

ДЕНЬ II

Старику много ли надо ото сна, чтобы не гнались за ним чудовища, не мучили несбыточными местами юные нимфы и сочные наяды, чтобы не проснуться утром в луже собственной мочи и кала, да помнить своё имя – древнему, да безногому того хватало вполне, хотя часто он просыпался в поту таком обильном, что не только овечья шкура под ним пропитывалась этим потом, но и с шерстяных куделек, свешивающихся понизу от старости шкурной, накапывало лужицы, а пот старческий едкий, Изосима потом едва отстирывал шкуры в щелоке, тёр золою, от чего они становились как бы жемчужными, мочил в винном розовом уксусе, а всё без толку, никак было не вытравить стариковский мерзкий дух, который и самому ему был противен, а всё ж не ссался ещё под себя такой же едкой коричневой мочой, держал в себе вчерашнее разбавленное до цвета розового опала вино, и гордился тем, поминая, конечно, те дни, когда гордился ух совершенно иным – поятыми гетерами в лупанарии, числом более десятка за ночь, горою съеденных раков, проигранным и выигранным обратно дорогим браслетом, полученным от богатой матроны в оливковой роще, гордился разумом своим, превосходящим Аристида и Сократа, Демосфена и Софокла, Архимеда и Диоклетиана… хотя последнего превосходить было и вовсе ни к чему, так, к слову пришёлся, приблудился в рваные старческие мысли, как клоп приходит наощупь к дыре в рванине нищего, чтобы наконец-то напиться кровушки, как пьют ее у него дочь Евпидистра, внучок треклятый Фаломей и этот самый раб Изосима, который наверняка стакнулся с Евпидистрой и грабит несчастного калеку нещадно, таская из дома драгоценности, но ладно – драгоценности, не добрался бы он до самого сокровенного, что тайно хранится в самой глубине подвала, в другом подвале, нижнем, но более обширном, выходящим в катакомбы, а там пройти по стрелочкам, и можно выйти по лестнице наверх в мастерскую, где сложено то, что никому никогда показано не было после того памятного случая на Косе, где он и лишился обеих ног столь несчастливо, потом три года болел, всё никак не мог оправиться, а ухаживающая за ним девица Помона беспамятством воспользовалась и, перетягивая шнурком, что полагается, скакала на нём, как на жеребце, опосля чего затяжелела Евпидистрой, а калеку выкинули в грязь, а

ДЕНЬ III

он и не замечает, как день сменился ночью, а ночь – днём, выглянуло яркое красное солнце, которое дурни сравнивают с сосцами богини да ланитами девы, а это просто красный кругляш, будто выточенные из дерева да покрашенный пьяным маляром, где красный, как полагается, а где и жёлтый, и оранжевый, да краска там потекла, расплылась, что и не всякий содержатель таверны возьмёт себе этакий диск чтобы закрывать дырку в отхожем месте, дабы не смердела та отвратительно, как бывает, порой смердит сам он

Изосима, Изосима, зовёт старик, а дозваться не может, потому как лежит Изосима, напившись вчера допьяна, под лавровым деревом, нагой и бесстыдный, и старик ползёт к нему, чтобы разбудить для всяких нужд, но не будит, а трогает восставший приап, будто рог среди чёрной шерсти барана с двумя мягкими обвисшими ушами – старику любопытно, он жаден до новых старых ощущений, которые сам уже не испытает никогда, а раб – а что раб, он раб и есть, хоть и отрезать ему можно, что смущает взгляд и мысли, штраф толико малый заплатить, а восполнить, продав подлечившегося Изосиму в бойцы, там без разницы, с приапом боец или без, выступает с открытым афедроном**** или в тунике, зрячим или вслепую – чем диче, тем интереснее зрителям, тем больше денег устроителям, тем больше бойцов и зверей на арене, и так без конца, но рассуждения прерываются, потому что

Изосима хватает руку старика, смотрит на него из-под длинных густых ресниц, понимая, что, с одной стороны, калека ему не угроза, а с другой, что хозяин волен делать с ним что заблагорассудится, но не знает, как вывернуть ситуацию так, чтобы не воспламенить скудного уже разумом, хоть и когда-то великого старца, на то, что сам Изосима считает постыдным и отвратительным, но старик как ребёнок, который никогда не видел огня и потому тянет к нему ладони, и Изосима усилием воли прогоняет утренний морок, и кудрявый баран становится просто длинноносой овцой, и тут же старик теряет к нему интерес

Почему ты не пришёл, Изосима, спрашивает старик.
Я замёрз, я голоден, от меня плохо пахнет, говорит он Изосиме, и тот встаёт, берёт его половинного человека, на руки и несёт в дом, чтобы от старика начало пахнуть чистотой, розовым маслом, оливками, вином, сыром и свежевыпеченным хлебом, чтобы он согрелся в чистых козьих шкурах и перестал тянуть руки к Изосиме, а снова стал почти что человеком и потребовал отнести его в светлую каморку, забитую пергаментами

Хочешь, я тебе что покажу, спрашивает старик Изосиму, и тот пугается, что опять старик будет приставать с тенью плотского желания, хорошо хоть, настоящая страсть в нём давно угасла, и сказать ему будет нечего, можно будет только убить его одним ударом, проломив голову, а потом бежать, но старик передумывает и говорит: завтра, завтра, будто завтра будет что иное

ДЕНЬ IV

Но иное всё-таки наступает, и Изосима оказывается в клетушке с пергаментами, а старик, кряхтя, сам достаёт откуда-то из-под стола ящик – длинный деревянный ящик, исписанный страшными проклятиями и на двух замках, которые не настоящие, а только видимость, а ящик открывается с другой стороны, если вытащить длинный деревянный шпенёк, что старик ловко и проделывает, подцепив жёлтыми волнистыми ногтями тонкую, еле заметную щепочку

Протягивает Изосиме открытый ящик, и тот видит в нём огромное перо как бы гуся, но видно, что сработанное человеком, длиною почти в руку, от ключицы до кончиков пальцев, а рука у Изосимы немалая, длинная, прямо скажем, рука, как весло у триремы, и всё-таки перо лишь немногим короче

Что это, спрашивает Изосима, но старик будто не слышит и любуется пером в коробке как в последний раз, а руками не трогает, нет, хотя Изосиме дозволяет
Это, отвечает старик, то, что сломало мне ноги, превратило их в кашу и вынуло наружу кости, и я ещё помню, как черви ели мою плоть, пока меня не нашёл Асклепий и не сказал, что это хорошо, что они съели мёртвое и оставили живое, но что мертво должно умереть, и отнял мне ноги по колено, и я не могу ходить
Как перо может сломать ноги спрашивает Изосима старика, а тот уже помутился умом от горя и опять начинает хватать Изосиму, задирать хитон, щупать бёдра, и что тут скажешь – ни отстраниться, ни убежать, и в тот раз старик тогда добивается своего, как умеет, а Изосима решает, что наутро же сбежит, убьёт старика и сбежит, долго трёт себя морской губкой в ручье, только оказывается, что и старик казнится содеянным, и кается – долго просит прощения, чернеет весь и почти задыхается, Изосима его прощает, но устанавливает, что когда на старика находит, раб может уходить без спроса куда вздумается, на том и решают, а наутро

ДЕНЬ V

старик опять зовёт Изосиму в каморку, и опять показывает перо, говоря, что готов рассказать историю этого пера, но уж когда закончит, то пусть Изосима даст ему вина с цикутой и позволит умереть, ибо переполнилась его чаша горя, а Изосима сказал, что тот говорит как йехуд, а старик ответил, что не в первый раз говорят ему такое, но что может человек терпеть долго, а может и не терпеть, и что даже мать Хирона от страданий попросила обратить её в липу, а раз он уже и так наполовину бревно, но почему бы не довершить процесс, и Изосима согласно кивнул, поскольку и сам не понимал, как можно со взрослых лет до старости прожить вот таким вот обрубков, вечно презираемым, обманываемым, жаждущим и не получающим и понемногу теряющим рассудок

Немыслимо, вслух говорит Изосима
А то, отвечает старик, и начинает рассказ, по которому выходит, что он когда-то давно был юным и красивым мужчиной, и служил при дворе одного царя механиком, старик называет его Тауридом, который так его любил, что не хотел не то, чтобы делить с другими царями, а даже и отпускать из дворца, и любил он его не за красоту, для этого у него была жена Светония, а за изобретательность – механик расписывал ему дворцы и храмы, строил водопроводы и акведуки, заводил лошадей новых пород, учил конюхов осеменять кобыл, тесал статуи, которые уже не были похожи на завёрнутые в мумии трупы с закрытыми глазами, а бегали, летали, любились как настоящие люди, особенно хорошо выходил Дионис

Да, причмокивает старик, Дионис хорошо входил и выходил, сладко входил и быстро выходил, прекрасные были виноградники у царя Таурида, вино молодое, терпкое вино, сильное вино, рвало мехи так, что даже китовью шкуру в три пальца толщиной трескало на пузяном вздутии меха, а потом уже и первая капля, и тонкая струйка, и ручей, льющийся в глотку, если успел лечь на землю и раззявить рот, а потом тебя тошнило в канаву, но и это было хорошо, прояснялась голова, и можно было снова пить до усрачки, а так царь и говорил, прям так и говорил, что ты смотришь недоверчиво, будто цари не люди, такие же люди, а ругаются хлеще любого навозника, только волю дай

Светония мужу воли давала много, потому был у неё грешок, нагуляла от Зевса быкоголового сынка, а Тауриду что -  на мясо его пустить нельзя, девок портить – так скоро от телят с человеческими ногами деваться некуда будет, придавить тихо – царица угаснет с горя, вот механик и сладил огромный лабиринт, где поселили мальчишку, а потом выяснилось, что поганец только сырое мясо ест, как кони Диомеда, а в свободное время, которое у него было всегда, он затачивал зубы и набирал мускулы, как всех крыс поел в лабиринте, запустили туда кошек, потом собак, потом коней, а коров он не ел, брезговал, больше всего любил человечинку, не разбирал, кто – сначала надругается, а потом уже ест труп

А почему труп, спрашивает Изосима
Ты дурак, что ли, отвечает старик, ты видел бычьи причиндалы или как, да и обычный бык тебе кишки порвёт, не то, что полубог, смекаешь? – и давай-ка неси меня в баню, желаю мыться и жрать, покормишь меня с рук кашей, что-то я устал сегодня

ДЕНЬ VI

назавтра старик в каморке прежде достает старый свиток, долго стряхивает скони, потом разворачивает и дает Изосиме читать, сказав, что стал слаб глазами, Изосима читает и ничего не понимает, потому что писал какой-то сумасшедший по виду, а старик говорит вдругорядь, что Изосима – дурак, потому что даже полудурку ясно, что писало наполовину животное, наполовину человек, свиток отбирает и сам зачитывает вслух как следует:

«в тёмном углу сидит жнец наших душ, подкарауливая слабых и сильных, в вечной работе, никогда не займёт место смерти, как бы ему ни хотелось, и это гложет его больше, чем невозможность заснуть, в беззв;здной ночи сидит, жадно, осклабясь, душитель старых и малых, надежд и сомнений: среди жертв не ни одной, кто хотела бы просто уйти - их обходит жнец стороной, в толстый пучок связав околевшие души, замёрзшие в дыхании, ледяней, чем сама зима, в день, когда Солнце становится точно напротив Луны, он ныряет в свой ад - маленький ч;рный адок, которого быть не должно: о нём не знает и сам Аид, и там, развесив жадно по стенам добыч - добычу, мрачный жнец садится в самый т;мный угол и ждёт, когда Солнце уйдёт на другой поворот, и станет можно снова идти на жатву когда он уходит, со слабым стоном светятся души, не могущие уйти - видел ли ночью на потолке света лучи? это они стучатся к тебе, предупредить: проверь перед сном, не сидит ли в самом тёмном углу мрачный жнец»

И рассказывает потом, что тот полубык очень был гадок Тауриду, но убить тот его не мог, и посылал к нему пленников и жертвенников из добровольцев, чтобы тот ел и был смирен, а не орал по ночам и не мешал спать всему государству, и вот так-то услужил Тауриду механик, что тот посадил его под замок – а ну как вырвется, а заодно и сына механикова, который родился от вдовицы одной, а та его брать не пожелала, ну, и Светония отдала его кормилице, а потом как-то сын к отцу прикипел, а тот к нему, дурак был парнишка, вот как ты, Изосима, а всё ж хорош, добрый такой, как Тал

А кто такой Тал, спрашивает Изосима старика
Убил я его, говорит старик и перхает горлом, а от натуги кровь идёт, а как ты горло заткнёшь, ну и Изосима выливает старику в глотку полусекстарий вина разом, неразбавленного, и кровотечение прекращается, только старик хмелеет сразу, как свинью его в луже развозит, прямо сказать, и Изосима сразу уходит, чтобы не было как в тот раз, но про историю с Талом запомнил, и назавтра, когда старик проспался, а он отмыл его от крови, вина и блевотины, просит рассказать, а тот отказываться не хочет, как тут откажешься, когда жизни всей тебе осталось, может, год, а душегубствие твоё оно как раз и стало причиной, может, такой жизни, но всё равно Изосиме думается, что как-то старик очень спокойно о гибели человека говорит, и что не поехала ли у него крыша уже в другую сторону, и тогда это будет поопаснее, чем попытки залезть под тунику,

ДЕНЬ VII

Но на этот раз всё обходится, душить его старик не стал, а рассказывает, как вот был у него племянник по имени Тал, даровитый парнишка, куда как более башковитый, чем сам старик: изобрёл как-то гончарный круг, да как соль варить быстрее, да ещё косское вино, которое разбавляют не пресной, а солёной водой, да много чего, а пацан был не только башковитый, но и доверчивый, за что и жизнь свою закончил много раньше, чем мог бы

Убили вы его понятно, за что, завидовали, а как, спрашивает старика Изосима

Как, как, отвечает Изосиме старик, каком кверху, всё ж не чужая кровь, пошли в Афины на гору, да я его и спихнул, потом хотел похоронить, а там какие-то придурки с покоса возвращаются, схватили меня, тело принесли, два и два сложили и хотели меня казнить, да я вывернулся и убежал

А сестра что сказала, мать Тала, спрашивает старика Изосима

Таллия-то, а ничего не сказала, отвечает старик Изосиме, просто помешалась, да и всё, ходила простоволосая, себя всем предлагала, кто-то и пользовался, и я разок, да она больно дурно пахла

Так это сестра ваша, у которой вы сына убили, как можно, спрашивает старика Изосима

Она как ум из неё вылетел, уже не сестра мне была, Таллия душою на полях асфоделей заблудилась, а то просто мяса кусок, даже хуже девок из лупанария, как животное, так чего ж её жалеть, отвечает старик Изосиме, выковыривая из зубов остаток рыбы, которую ел не далее, чем утром, обсмаковывает и съедает снова

Изосиму чуть не выворачивает – то ли от рассказа, то ли от рыбы этой гнусной, и он тут же чувствует, как скрутило живот, еле добегает до отхожего места, а старик обидно хохочет вслед и велит пойти к морю искупаться, охолонуть и заодно смыть дрисню с зада, так прямо и говорит, Изосима не осмеливается перечить, но как уходит на море, так и возвращается только вечером, когда старик спит, идёт в каморку, достаёт длинную шкатулку с двумя замками, достаёт шпенёк, открывает шкатулку, достаёт перо и начинает его разглядывать

Перо сделано из деревянного полого стержня, навроде бы - бамбукового, к которому приделаны тонкие ниточки китового уса, на которые искусно нанизали полоски тончайшего, лёгкого как воздух хлопкового полотна, и потому перо был подлинным произведением искусства и так легко, будто ничего не весило, Изосима подивился и подумал, а зачем старику такое перо, разве что в зад вставить и полететь, а потом подумал, что ежели из таких перьев были бы крылья у птицы, то какая это была бы птица, не меньше ростом, чем Батиата , а в том росту была оргия да ещё две ладони, и чем такую птицу кормить, где держать, да и кто с ней справится вообще, разве что Афродита запрягает таких в свою колесницу или, скажем, Эос, а то и Афина разводит сов такого размера, иначе б разве им свезти колесницу, которую не всякий конь потянет, а всё-таки загадка эта перо, и зачем его хранит мерзкий дед, в котором гнили больше, чем в червивом яблоке

Изосима кладёт перо обратно, задвигает шпенёк и прячет шкатулку, идёт в свою комнату, чтобы не слышать, как сопит и клокочет старик, который наверняка поглаживает свои культи, чтобы не так болели, а то и ещё что делает, более непристойное – не зовёт, и хорошо, и хорошо

Изосима! кричит старик, где ты, рабский скот, принеси мне вина и лампу, моя потухла, быстрей шевелись, долго мне глотку ещё надрывать, пёсий сын, свинский сын, чтоб тебя забрали фурии, скотину такую медленную

ДЕНЬ VIII

Наутро всё как обычно, дед рассказывает историю про Тала, пока Изосима чистит ему от шкурок виноградины и вкладывает в запавший морщинистый рот, который той ночью такое проделывал, что и вспомнить гадостно, а приходится, потому что мерзостный старик сопит и чавкает, будто нарочно, пускает слюну, но когда наедается, глаза его светлеют, и он, вроде, уже и не такой дрянной, и входит в разум, рассказывая, как бежал и скрывался от афинян, задумавших непременно его казнить, особенно, когда стало известно о том, что он попользовал свою сестру Таллию, а та понесла и умерла родами

Надо бы тебя напугать и сказать, что Таллия родила мальчика, а назвали его Изосима, шутит старик, чавкая виноградиной

Я помню своих родных, отвечает старику Изосима

Ничего, пару неприятных минут я тебе бы доставил, Зосимас, хохочет старик, и чуть не давится, но потом всё-таки продолжает про то, как легко было убить Тала, и как потом он попал к царю Таурусу – голый, голодный и готовый на всё ради куска хлеба, и от него требовали это всё, ибо людишки - твари по натуре, слабого ударь, от сильного беги, а потом как пошло, как пошло, не знал, куда и на что тратить золото, а и как его потратишь, если сидишь во дворце, разве что на вдовушку, которая тогда притащилась продать какие-то смоквы или что ещё, и тут приметила молодого механика, и как тот ни берегся по методу вифинцев , а всё ж-таки и она понесла

Беременеют бабы от меня, как от самого Громовержца, хвастливо заявляет старик Изосиме, хучь лебедем, хучь дождём, хучь облаком

Ни одну не пропускаю, ни одна пустой не уходит, говорит старик Изосиме

Сына всё ж-таки отдала, и не жалела, потому что механик тогда нашёл себе во дворце забаву другую, о том рассказывать смысла нет, да и ты всё равно не поверишь, Зосима, а парнишка вырос на славу, кучерявый, черноглазый, на него все заглядывались, даже царь с царицей, и вот настал тот момент, когда я, сказал старик Изосиме, понял, что получилось дело дрянь: ежели будет мальчонка спать с царём, то царица его отравит, с царицей – царь удушит, с обоими, так будет соревнование за его милость, и друг друга порешат, осиротив государство, а тогда на трон кто воссядет? правильно, полубык, а какой с того царь – пожрёт всё царство, да и все дела вот, и механика не пощадит, который сладил для него такой славный лабиринт, в котором он сидит по уши в костях, сене и навозе, света белого не видя, надо было выбираться, сказал старик Изосиме, и тот, конечно, понял, но не понял, при чём тут перо

А при чём тут перо, спрашивает старика Изосима

Ты всё-таки дурак, в третий раз прикладывает старик Изосиму плохим словом, головой подумай, а не тем, на чём сидишь обычно

Я думал, вот бы птицу сладить с Батиату ростом, говорит старику Изосима

Ты сам с Батиату ростом, хмыкает старик, ну, что, всё ещё не доходит

А, отвечает Изосима, вскочив, человека в птицу превратить, а как

Старик отправляет его за вином и одновременно думать, а потом сказать, но когда Изосима приносит два кувшина пафосского сладкого вина из Летимбу, старик уже спит, и приходится его прикрыть козьей шкурой, чтоб не замёрз, старый скот, а вино выпить самому, решение же, которое приходит Изосиме в голову, Изосима зарисовывает  угольком на дощечке

ДЕНЬ IX

Что это за паучьи следы, орёт старик, едва продрав глаза, на седых ресницах которых повисли клейкие нити гноя

Ты колдовал, что ли, орёт старик и кидается чашей, забытой на ложе

Ты рылся в моих пергаментах, раб, орёт старик белыми губами, обмётанными клочьями кожи

Отвечай, орёт старик, увидев дощечку, хватаясь скрюченными пальцами за жидкий утренний воздух, который протекает между его пальцами как поток амброзии, дарующей вечную жизнь, только старик не видит этого сияния, а Изосима видит, и очень радуется тому, что старик как бы заслужил благоволение богов, но не смог его взять, потому что ослеп от своих гнусностей, а Изосима видит, но не может забрать, а ведь ещё сможет, какие его годы, а старый хрыч уже так и останется навсегда окружённый великолепием Олимпа, в полном одиночестве и грязи – не то, чтобы танталовы муки, но очень похоже, ведь если ему когда откроется, чего он был лишён, находясь рядом, у него голова лопнет, а мог бы ноги отрастить

Не рылся я, отвечает старику Изосима, сам придумал, чай, не дурее некоторых, а ещё я не мальчик, которого можно сбросить со скалы, так что орать не надо, хозяин, застудите грудь на утренней-то прохладе

И кого ты собираешься отправить в путешествие на своих крыльях, Изосима, вкрадчиво спрашивает старик, и Изосима понимает, что на этот вопрос отвечать не надо, и молчит

Никого, сам себе отвечает старик удовлетворённо, потому что этот «никто» сразу разобьётся, если вообще взлетит

Дай пить, раб, говорит старик и жадно хлещет розовую, подкрашенную вином воду, рычит, урчит, льёт себе на грудь влагу, хохочет внутрь пустого сосуд, как обезьяна, надевает потом сосуд на руку и зовёт Изосиму, веля встать на колени

Тот не понимает, встаёт, и старик со всей мочи лупит его по голове сосудом: бамм! Разлетается тёмная глина, а Изосима падает навзничь, голова его разбита и в крови, и он теряет сознание, но ещё успевает увидеть, как старик, добравшись до таблички, что-то шепчет и рисует, рисует, и снова шепчет, а потом Изосиму накрывает блаженная тьма,

от которой он приходит в себя только на закате, и старик поёт глупые песни, опять нажравшись вина, а дощечка вся стёрта, и на ней – стихотворение, и старик кидает дощечку Изосиме, презрительно кидает, а сам уже и пьян весь, и в отхожее место не дошёл как минимум дважды, и Изосима, весь в крови, сначала моет его и укладывает на чистое, укутывая, как младенца, а потом моется сам, наливает мастики , сладкой, приторно-сладкой, липкой, и пьёт, закусывая козьим сыром, лепёшкой и оливками, читая при свете лампы, что там написал старик, а там – снова слова полубыка, уж этот стиль Изосима с первого раза запомнил, не забудешь, только на этот раз там не про мрачное, а будто заглянул полубог в гости к родственникам-олимпийцам, а, может, и заглянул, тут разве точно скажешь, но Изосима читает раз за разом, пока его молодой, свежий ум впитывает строки, жалко только, что рисунок стёр, отродье гекатонхейрово

«золотонитное солнце струит полотно плоские груди неспелых олив прошивая в тени от камня нимфы скребутся о дно мягкого пуза земли, веселясь и играя жидким стеклом обжигает ручь;вый Коцит, тонут в нем желтые-желтые как асфодели горы и облака, кошкой свежей искрит тонно основа с утком, извиваясь в постели, в розовых раковин уши нашепчет свои тайны пшеница из золота, влаги и стали и бриллиантами зв;зды на небо легли: дети лаванды - устали, устали, я пробираюсь дощечками пепельных стоп к месту, где можно влизаться в просоленный столп»

ДЕНЬ X

старик решает умереть на десятый день, потому что ему скучно – он лежит на спине, скрестив руки на груди, вытянув беспомощные огрызки ног по направлению к морю, будто не замечая, что вокруг мокнущих корок вьются жирные, волосатые мясные мухи, отгонять не велел ещё поутру, а теперь просто молчит, вроде не замечая, как Изосима мастерит гигантское летательное перо на манер увиденного, а тот, подкрепляясь мясом из жаровни, ладит уже третье, и с каждым разом всё лучше и лучше, и к вечеру старик приподнимается на локте и слабым голосом просит кусочек горной устрицы , сжирает её, капая жиром, и просит попить, а потом просит спеть вчерашний стих, и Изосима поёт про поля асфоделей, и старик приходит в себя, требует, чтобы Изосима обмыл ему культи самым крепким вином, плюётся и шипит, но терпит

а потом требует показать, что там изладил Изосима – тот, глупец, приносит, а старик качает головой и ломает все три пера, требует пергамент, перо для письма и скребёт что-то на трёх кусках, беря с Изосимы обещание отнести утром это в три разных дома и дождаться ответа, а потом смотрит выжидательно, и Изосима понимает, что у старого опять ум зашёл за разум, и он строго говорит – нет, а старик канючит, и канючит, выдирает свои седые волосы и бросается ими в Изосиму, так что приходится опять спеленать его как младенца – противного, старого, пахнущего потом и старыми шкурами безногого младенца, помешанного на блуде

в эту ночь Изосима почти не спит, ему чудится, что старик, как Тифон, подползает к нему ночью, и если заснуть, то тут ему и конец – останется только жалкая шкура на топчане, человеческий чулок, да, может, разбитая в куски черепушка, а уж раз и не спится, то Изосима ладит перья, и получается у него куда как хорошо, успевает до рассвета соделать целых восемь, и прячет их под топчан, чтобы старик не нашёл, завернув в кусок от старой тоги, что купил на барахолке у Публия за старые медные пряжки, найденные на улице, а Публий тогда посмеялся и сказал, что если бы Изосима начистил их песком, то продал бы в два раза дороже, а теперь Публий сам их начистит и подарит знакомой гетере, чтобы та была к нему поласковее и не спускала на него своих германцев, лютых как псы и огромных как медведи, и таких же молчаливых, потому что у них выдрали языки

Да у тебя самого пора бы язык выдрать, пустомеля, говорит Изосим Публию, а тот обижается и плещет в него водой из чаши, потому что раб вольноотпущеннику дерзить смеет, а Изосима надирает ему уши как пацану, а Публий обещает зарезать его в подворотне ближайшей же ночью, но они мирятся, и Публий целует его крепко, и клянётся в вечной дружбе, и пахнет от него животным мылом, чесноком, козьим вяленым мясом и немного перегаром, потому что Публий с утра уже испил косского

и вот уже перья лежат под топчаном, а рассвет наступает, оливковые деревья становятся на краткий миг розовыми, и Изосиме хорошо от того, что он вот лежит и смотри в огромное небо, а захочет – так пойдёт, или побежит, а то и нырнёт в море, взберётся на гору, сорвёт и съест самую высокую, самую спелую оливку: хорошо быть молодым

ДЕНЬ XI

Но исполнять поручения старика всё одно надо, и сначала Изосима идёт в лавку торговца тканями, которого зовут по-дурацки, Серикос Метаксас, хотя имя вовсе и не дурацкое, но где вы видели производителя шёлка, которого зовут «шёлковый производитель шёлка», и этот самый Метаксас, вытаращив на него глаза, спрашивает, точно ли ему нужен византийский большой плетр шёлка из самой сердцевины кокона, лёгкого и прочного, который ставят на царские паруса, именем «самит», может ему нужна ворсистая и толстая, тоже шестиниточная ткань, чтобы изготовить зимние одеяния, ведь этот тип ткани – прочного, толстого, но лёгкого шёлка – берут крайне редко, на знамёна, храмовые убранства, он точно уверен ли, спрашивает Метаксас

А как написано в пергаменте, спрашивает Изосима

Так и написано, отвечает Метаксас

Тогда продавай, говорит Изосима, у меня ещё много дел

А цвет какой, спрашивает Метаксас, голубой или золотистый

Да без разницы, отвечает Изосима, пусть будет золотистый

И Метаксас отправляет самит с охраной из двух рабов в дом старика, и заставляет из сидеть там и ждать, пока не придёт Изосима, а тот идёт к деревянному мастеру и просит его продать китайский бамбук, весь, который есть, и тот отправляет двух мастеровых к дому старика, и заставляет их тоже ждать Изосиму, а тот бродит по окраине города и ищет злую бабку Палайю, которая держит в кулаке всех городских нищих, и подряжает её за целую тетрадрахму набрать столько сока фикуса, сколько можно, и она сзывает нищих со всей округе, и те разбегаются в поиске фикусовых деревьев, чая поживы от того, что бесплатно и никому не нужно

А потом Изосима приходит домой к старику, у которого во дворе четверо здоровенных рабов хлещут еле разбавленное водой фалернское, проверяет, всё ли на месте, не поломано ли чего, отдаёт деньги и провожает нахлебников чуть ли не пинками, а старик мерзко хихикает и лопочет чего-то, а потом велит Изосиме лечь мордой вниз на песочную площадку, и тому хоть страшно, но он ложится, ожидая очередного поношения, а старик, подползши, корячится, ползая на заднице вокруг и что-то делает, а потом велит встать, и видит Изосима, что как вот он лежал – так на земле обведён контур его тела, и старик велит заготовить сотни три палочек и быстро, пока не поднялся ветер или не пошёл дождь, закрепить контур

Это для колдовства, спрашивает Изосима, чтобы прибить мою тень к земле, спрашивает он

Старик хихикает и ничего не отвечает, только погоняет Изосиму, а потом, когда похож уже контур на городской частокол, только игрушечный, велит накрыть его старой тогой и прижать камнями, чтобы не унесло, потом успокаивается, сжёвывает крепкими дёснами очищенную зелёную грушу, даже не поперхнувшись, допивает фалернское и уходит спать к себе, а Изосима, убрав самит и бамбук в клеть, установив посреди двора бочку с крышкой, тоже уходит к себе

ДЕНЬ XII

На двенадцатый день начинается мелкий дождь и приходят первые посланцы от Палайи, в кувшинами и свиными мочевыми пузырями, полными сока фикуса, белого, как молоко, и старик велит выливать его в чан с крышкой, а Изосима должен подливать туда понемногу воды и постоянно помешивать, чтобы не свернулось, нищие текут рекой, и чан наполняется, наполняется, но даже и до середины пока далеко, но старик всё равно велит расстелить во дворе старые паруса, взятые у соседа на пару пифосов вина, на них – тремя кусками – самит, но не сразу, а когда дождь прекратится, и дождь прекращается как по велению богов, и Изосима рвёт – не режет – так велел старик, прекрасный золотистый самит на три длинных куска, расстилает их на парусах и гладит длинной бамбуковой палкой, чтоб ни складки не осталось, края прижимает камнями, чтобы не улетели в далёкие края три золотые птицы с роскошными хвостами

Изосима бегает между нищими, ждущими платы, и самитом, между самитом и нищими, как гетера, которая то возносится до дворцов, то падает в самую клоаку городского дна, и, наконец, бочка почти наполняется, и старик велит, не мешкая, обмотать два бамбуковых шеста – короткий и длинный – мягчайшей белой тканью, стравив на это дело лучшую свою рубаху, требует налить в одноручный сосуд древесного молока, а Изосиме говорит так, ты, мол, молодой, побегаешь

Куда побегаю, спрашивает Изосима

Туда и обратно, хохочет старик, туда и обратно

Вдоволь наиздевавшись, объясняет: будем самит промазывать соком фикуса

Зачем портить такую дорогую и хорошую ткань, спрашивает Изосима

Твой батюшка испортил твою матушку таким полудурком, как ты, злится старик, и, видно, хочет, чтобы Изосима сам догадался, зачем мазать

Опусти палец в кадку, говорит старик

Изосима опускает

Достань палец из кадки, говорит старик

Изосима поднимает

Подуй на палец, олух, говорит старик

Изосима дует, и видит, как сок фикуса превращается в тонкую, белую, нежно тянущуюся плёночку, наподобие той, которая выстилает куриное яйцо между белком и скорлупой, когда та совсем свежая, старик зовёт раба по имени Кастр, совсем мальчишку, которого взял напрокат на пару дней у соседа, и велит облить Изосиму водой

Изосима хмурит брови: только попробуй, и Кастр боится, а старик его подначивает, под конец, наскучив шутке, говорит Изосиме, чтобы тот опустил палец в соке в мису с водой, потом вытащил и снял плёнку

И чего, спрашивает старик

Сухой, отвечает изумлённый Изосима

Мозг твой сухой, говорит старик, а теперь представь, что ткань станет такой, непромокаемой, а ещё – прочной и тянущейся, всё вам надо объяснять, долбодырам молодым, в обед ложку в ухо пихать будете и от голода перемрёте все

А зачем такая ткань, спрашивает Изосима, а старик улыбается противно, не отвечает, и велит макать шест с рубахой в сок и густо пропитывать ткань, и пока Изосима носится туда-сюда с длинным шестом, старик ползает на своих культях, обув их в кожаные чашки, как на коротких ножках карлика, и промазывает углы и места, которые Изосима пропустил, Кастр подносит им вино с водой, светит факелом, и старик сильно кричит на него, когда факел начинает искрить

Мы все тут сгорим, сын собаки и лисицы, орёт старик, но я протяну свою костлявую руку с того света и утащу тебя в Аид, а там первым делом отгрызу тебе ноги и приделаю себе, а ты будешь вечность вот так вот скакать на культяпках, и Кастр сразу пугается и отходит подальше, несмотря на любопытство

Петух поёт, и старик отпускает рабов на отдых, не требуя ни бассейна, ни вина, ни расчёсывания волос – он и сам смертельно устал

ДЕНЬ XIII

Самит сох целый день, дождя не было

ДЕНЬ XIV

А с утра Изосиму томит вожделение знания, потому что самит начал подсыхать и становиться оранжевым, а под навесом лежат бамбуковые стволики, но старик ничего не хочет объяснять, просто посылает его снова к старухе Палайе, и требует, чтобы она взяла ещё одну тетрадрахму и сделала так, чтобы к полудню нищие принесли сорок охапок лыка, и так и происходит – Изосима возвращается, а Кастр уже сидит во дворе, плачет и свивает из лыка прочные тонкие верёвки, а старик взгромоздился на топчан и лупит Кастра тонким бамбуковым стеблем по спине, когда тот медлит или когда старику скучно, и Изосима отбирает у старика стебель, хоть тот и ругается, даёт ему кусок вяленого мяса, а Кастру обтирает укусом побитую спину и заставляет его надеть свою старую рубаху, чтобы свежие царапины не беспокоили мухи

Подживёт – отдашь, говорит Изосима

Зачем тебе такая дрянная рубаха, говорит старик, выдрав дёсны из мясной жованины, я тебе новых куплю сколько хочешь

Спасибо, говорит Изосима, я лучше голым похожу

Тоже хорошо, одобряет старик, и снова впивается в мясо

Кастр смотрит лукавым мальчишеским взглядом: даром, что молодой, всё понимает, да и его хозяин не отличается особенной нравственностью, будучи пентесиархом, такие дела, война, все всё понимают, но говорить ничего не говорит, а продолжает вязать лыко, и скоро к нему присоединяется Изосима, а старик бродит вдоль самита на своих кожаных чашках и, вроде, доволен донельзя, но всё равно, когда Кастр засыпает у очага, а старик у себя, он садится и продолжает делать перья, потому что что там старику в голову взбрело – он так и не знает, а перья делать ему просто нравится, и так продолжается до тех пор, пока он не замечает, что, пока его не было, старик сам как-то сделал раствор жидкого камня и залил силуэт на земле, обозначенный колышками, и получилась как бы статуя человека с раскинутыми руками и сомкнутыми ногами, но не совсем статуя, а как бы статуя, которую мясник решил нарезать вдоль, и отхватил самый толстый ломоть, при этом старик зачем-то вставил в то место, где полагается быть лопатками, по четыре бамбуковых ствола, очень толстых, но коротких, так что получились вроде как гусиные перья, которые из тушки-то выдернули, а ость оставили – такие, знаешь, шпенёчки, в которые перья вставляются, чтобы не напрямую в мясо, так мудро придумано богами, а старик что, дерзает повторить, только с человеком

И с Зевсом себя сравнивал, говорит себе Изосима, понимая, что всё, что они делают, бессмысленно, старик просто помешался

Груда перьев растёт, их уже больше двадцати, и Изосима снова заворачивает их в тогу и прячет под топчаном, по его расчётам перьев нужно склепать больше трёхсот в итоге, а как их прятать в таком количестве, если старик чокнутый, но не слепой, и это надо, конечно, обдумать, вон, может, Кастра попросить, у него в дому, большую часть полупустом, когда хозяин уезжает на войну, а хозяйка с чадами и домочадцами отправляется в горы, в имение, наверняка есть пустые кладовые, а он пацану принесёт чего-нибудь вкусного

ДЕНЬ XV

Наконец-то старик доволен – самит уже почти просох, но зато надо новую задачу решить: изладить огромный полужёлоб, чтобы не протекал, из цельного бревна, внутри осмолить, налить туда воды, растворить какой-то порошок, что дал старик, похожий на розовую соль, и замочить в жёлобе бамбуковые стволы, чего Изосим сроду не делал, а пришлось, к тому моменту старик вовсе про свою дурь забывает, вина почти не пьёт, глаз не загорается дурным огнём, он даже лицом светлеет, и велит звать себя «господин Дал», хотя Изосиме доподлинно известно, что зовут его вовсе не Дал, хотя немного и похоже, но, как шутит сам старик, «господин дал – господин взял»

А к бамбуку велит старик и лыко замочить, но в отдельном чане, да порошка поменьше сыпануть, ну, те верёвки лыковые, что Кастр с Изосимой наплели, старик рвёт как старую паклю, и потому велит остальное лыко замочить, посылает потом Кастра на рынок, говорит, найди охотника, пусть убьёт орла, даром, что орёл – Зевсова птица

Варвара найди, говорит старик Кастру, им всё равно, у них боги другие

А мне как с ним разговаривать, спрашивает Кастр

Да мне без разницы, говорит старик, потом оттаивает, рисует на пергаменте орла и изображает три кружка, мол, три драхмы

Понял, спрашивает старик Кастра

Да уж не дурак, отвечает Кастр и убегает вприпрыжку, пока щелбанов не надавали за непочтительные ответы

Тем временем Изосима проверяет самит – нет, сырой ещё – ладит жёлоб, таскает воду, растворяет порошок, таскает охапки режущихся, как стальные ножи, бамбуковых палок, подметает двор, проверяет, схватил ли жидкий камень стволы в спине каменного человека, отлитого по его подобию, кормит и моет старика, и наконец приходит Кастр, а с ним мужик в штанах, и не вонючий вовсе, как обычно изображают варваров, бородатый, правда, и рыжий, а в сумке – орёл, крылья огромные, в размах рук, и варвар хорошо говорит по-гречески, просит не денег, а пожить дней десять, покормиться, потом уйдёт

Старик, конечно, встаёт на дыбы, но когда выясняется, что варвар готов приносить из лесу дичь, а из моря – рыбу, оттаивает и даже веселеет, а вечером зажигают костёр и варвар поёт свои варварские песни, пьёт неразбавленное вино и читает наизусть скабрезные стишки Алкея, чем окончательно заслуживает любовь старика

Оставайся, говорит старик, будешь спать рядом с Изосимой

ДЕНЬ XVI

Изосима паникует: а как же перья, ведь варвар увидит и нечаянно может рассказать старику, весь план под угрозой, но варвар, вроде, не любопытен, можно договориться, но утром новый насельник собирается и уходит, а старик начинает заниматься орлом, взявши его из холодного подвала, где птица лежала, чтобы не протухла, для начала замеряет его и взвешивает, зарисовывает, потом начинает выдирать перья слоями, тоже зарисовывает, измеряет перья в длину и ширину, считает – долго щиплет орла, несколько часов, до самого обеда, потом велит содрать с него шкуру, не повредив, зачистить мездру, растянуть на пялке и сушить в тени, следя, чтобы кожа оставалась мягкой, для того промазывая её оливковым маслом – смотрящим за вонючей шкурой назначается, конечно, Кастр,
В то время, как Изосима ворохает бамбуковые брёвна в жёлобе, доливает воды, смотрит, не высох ли самит – нет, не высох, пятнами как-то сохнет, совершенно непонятно, почему одна часть провисает мокрым пятном, а вторая уже натянута как струна, но старик не беспокоится, не желает даже посмотреть на то, о что превратилась ткань, даже более того, говорит, что ему плевать, пусть даже и сгорит, он купит новую и снова её промажет, а надо, и ещё раз, пока не изведёт весь шёлк в Греции и Китае, а денег и времени у него хватит, раз уж Аид сразу у него не отобрал его никчёмную жизнь, значит, и сейчас не собирается, а три старые бабы затаили на него лютую злобу, не иначе, или у костлявых сплетниц руки не доходят обрезать нужную нитку, а то, быть может, дуры потеряли один глаз, который у них на троих, и вот ползали, ползали в тот день, когда надо было его сопроводить к Стиксу, и о деле-то и забыли
Старик ворчит, ворчит, но видно, что устал, раздавая задания, а тут ещё приходит варвар с пятью кроликами на плече и девкой из лупанария, ничего себе такой: высветленные волосы, титьки что надо, только одна нога чутка короче другой, отчего она припадает как подстреленная утка, да левый глаз зарос бельмом, а так она ничего, тем более, что глаз она прикрывает прядью волос, и старик смотрит на это дело, и начинает шурудить рукою под хитоном, пока Изосима не цыкает на него грозно

И тогда старик велит Кастру разделать кроликов, а Изосиме – зажарить, а сам подползает к новоприбывшим и вежливо заводит разговор с девицей, выясняя, откуда такая неземная краса прибыла в этот задрипанный приморский городишко

Из Писидии, говорит девка, из Антиохии

О, говорит старик, а я там был, в Таврских горах, да, точно ведь

Ага, говорит девка, и сморкается на землю, растирая мокрое пятой деревянной сандалией

Горы там, мечтательно говорит старик, как волны, одна над другой, одна за другой, и всё будто покрыто закатной солнечной дымкой

Девка нишиша не отвечает, только цепляется за варвара, потому что её пугает старик и отсутствие женщин в доме, но она настолько голодна, что готова говорить что угодно, приписать себя, как пиратское судно, к любому городу и дать себе любое имя, кстати, об имени старик и спрашивает

Филомена, отвечает девка, и видно, что врёт

Да хоть Иппофила, хохочет старик, и варвар улыбается

Кирка, признаётся девка, и старик одобрительно гладит её по плечу, мол, другое дело

А та рыдает

Чего ревёшь, божественная, спрашивает старик

Да какая я Кирка, когда у меня глаз один бельмастый, выдавливает из себя девка

А дай-ка глянуть, просит старик

Та долго отнекивается, отнекивается, потом показывает, старик чуть не ковыряется у неё в глазу пальцами, а Изосима смотрит на выпавшую из-за пазухи грудь, огромную, торчащую вперёд как вымя нубийской козы, а вторая спрятана под тканью, варвар замечает, куда смотрит Изосима, и начинает лапать девку, старик орёт на него и требует завязать всё, что там у него растёт где не надо, в узел, и посидеть смирно, и варвар, на удивление, утихает и вправду сидит смирно

Ну что, Кирка, будет у тебя на третий день два глаза, обещает старик

Как так, пугается девка

Да так, полежишь чутка, тебе не привыкать, поорёшь – и это тоже тебе дело знакомое, потом походить в повязке до темноты, а там при звёздах сниму бинт, и гуляй куда хочешь с двумя глазами

Ты великий лекарь, говорит девка, или бог

Боги не берут плату на свои капризы, отвечает старик, а ты мне заплатишь

Ночь или две, спрашивает девка

Да на кой мне твои ночи, смеется старик, ночью я сплю, а ты будешь мне три месяца прислуживать, кормёжкой и тряпками не обижу

А я, спрашивает Изосима, подойдя ближе, потому что кролики уже подрумянились, и он так и так хотел уж подходить

А ты мне будешь нужен для другого, подмигивает старик
Изосима краснеет, Кастр хохочет, варвар ничего не понимает, снова запускает лапу за пазуху Кирки, вытаскивает уже обе груди и мнёт, не стесняясь никого

Старик, выдержав паузу, говорит, что Изосима дрянной парень, испорченный, и он имел ввиду тяжёлые работы, для которых варвар слишком туп, Кастр слишком остёр,
Кирка слишком слаба, а сам он слишком ленив
Изосима кивает, с наслаждением отбрасывая мысль об убийстве и побеге, потому что беглого раба-убийцу вообще в жизни ничего хорошего не ждёт, если только не дать чёсу в холодную Скифию или жаркий Египет, однова и то, и другое – смерть, только в разных ипостасях, либо медведь тебя задерёт, либо крокодил, либо заледенеешь, либо испечёшься, лучше уж тут, при чокнутом

ДЕНЬ XVII

старике походить какое-то время, а там и, может, приберёт кто более приличный, о вольной и выкупе Изосима никогда не задумывался – с таким хозяином можно думать либо об убийстве, либо о самоубийстве, а о свободе думать не получается, потому что он как Кербер, жрёт тебя сразу тремя пастями, сволочь старая, безногая
Старик зовёт Изосиму, будто слышит нутром, что тот уже проснулся и думает про хозяина гадости, тот встаёт с лежанки, и чуть не наступает сначала на Кирку, потом на варвара, варвар лежит на девке как на подстилке, а ей, наверное, так же холодно и твёрдо, как ему тепло и мягко, думает Изосима и встречает взгляд единственного зрячего глаза Кирки

Да ты что ж, не спала вовсе, спрашивает он у девки

Та отрицательно мотает головой, опасаясь разбудить варвара

Изосима же не боится, тащит варвара за руку в сторону, тот только всхрапывает, но не просыпается, наоборот, кажется, засыпает ещё крепче, привыкнув и не к таким тумакам и потаскам со стороны соплеменников – Изосима слышал, что у них, варваров то есть, был такой молодой красивый бог, который люто любил драться со всеми подряд и всегда побеждал, но был у него, как у Ахиллеса, изъян большой – ежели стрела герою Трои попадала в пятку, то помирал, а ежели в этого бога попадали стрелой из омелы, тот тоже помирал, хотя, ей-же-ей, как сделать из мягкой, кривой и хрупкой омелы стрелу, Изосима вообще не представлял, но там был один ужлец, Локус, так он исхитрился, и дураку какому-то таковую стрелу подсунул, чтобы тот, не ведая, убил бога, но и сам Локус тому богу приходился братом, так что история и вовсе какая-то мутная, наподобие распрей олимпийских времён Кроноса

Варвар, стало быть, раскидывается на полу как морская звезда, а Изосима помогает девке залезть на своё ложе, и накрывает её козьей шкурой, от тепла девка сразу вырубается, и вовремя – старик изорался так, будто у него кишки из ушей уже лезут, Изосима торопится и всё равно не успевает, потому что у старика до густо, то пусто, и всё, что он не должен был делать на ложе, он уже сделал, а это значит, что надо мыть и переодевать старика, мыть и перестилать постель, потом стирать всё в щёлоке и морской воде, так что Изосима добросердечием своим заработал себе на полдня дополнительной и бессмысленной маеты

Чего-как самит, спрашивает голый и грязный старик, кладя голову Изосиме на плечо, упираясь в ключицу острым подбородком

Понятия не имею, отвечает Изосима

Девку, наверное щупал, вот и не успел посмотреть, гнусно хихикает старик,
дожидается, пока Изосима скидает мокрый и вонючий ком тряпок в бочку для стирки и отправляет его смотреть: вымочены ли лыко и бамбук, высох ли самит, застыл ли жидкий камень, но ничего не готово, и тогда старик смиряется, покоряясь воле Изосимы, а тот несет уже ему плошку с кашей из трижды смолотого и трижды протёртого ячменя, в которой плавают кусочки фиников таких мягких, таких медовых, что за Изосимой настойчиво летит пчела

старик ест и велит будить девку, но Изосима объясняет, что спит она, потому что всю ночь варвар дрых на ней как на лежанке, измаялась Кирка, и старик не настаивает, велит только принести две горсти маковых зёрен и замочить их в холодной воде, да так, чтобы ни малоумный Кастр, ни дикий варвар их ненароком не сожрали, а потом сам обследует свои тряпки и палки во дворе, хмыкает и до вечера запирается в каморке с чертежами, что-то там, видать, рисуя
Изосиме есть, чем заняться, потому что обгадившийся старик пахнет ужасно, и стоило бы выкинуть всё испорченное, но старик хоть и богат, но копейки лишней не выкинет, жмот и скопидом, и потому Изосима стирает белое, отмывает козьи шкуры, трёт песком, промывает, снова трёт, переходит на берегу с места на место, потому что море испачкалось, а с хитона и туники, что лежала под низом, с шерсти, всё так же льётся дрянное

А ведь потом же ещё и в пресной воде мыть, взвывает Изосима про себя, понимая, что сегодня руки его будут так дрожать, что не сделают ни одного пера
И тут старик снова зовёт его, и слышно даже на берегу, как зовёт. Не дав Изосиме прополоскать всё в пресной воде – еле-еле успел забросить в бочку, замочить – старик велит ему, первым делом, будить Кирку, дать ей умыться, пить не давать, заставить опорожниться, обмыться, связать волосы узлом на макушке, так, будто Эринии тянут её за пучок кверху, и особенно тщательно умыть рожу

Всё ли понял, спрашивает старик Изосиму

Чай не дурак, дурак бы не понял, отвечает Изосима словами Кастра, но идёт будить
Кирку, пока солнце высоко

старик не ругается, зовёт варвара, и тот, здоровый урсус, вытаскивает из дома стол, ставит его на самый солнцепёк, прибегает Кастр, и старик отсылает его в дом пентесиарха с наказом украсть из кладовой бинты и вервия, Кастр убегает так быстро, будто его пчёлы жалят, понятно, всякому хочется украсть у хозяина, Изосиме же он велит развести костерок прямо рядом со столом, примести плошку с хлебным вином, а в вино опустить горсть нарванных шипов акации – длинных, острых
Изосима возвращается, и старик велит ему истолочь маковые зёрна, процедить молочко и подать ему, на желающего покончить жизнь самоубийством старик не похож, но Изосима не успевает додумать, как приходит свежая, вымытая, в белом пеплуме Кирка, волосы убраны, и она краснеет, а старик велит ей подойти – ласково так велит, от чего она ещё больше пугается, но старик усаживает её рядом с собой, и поит с ложечки маковым молоком, следя, чтобы Кирка не перепила
И вот она уже засыпает, а старик вдогонку вливает ей в рот пару ложек молока, сетуя, что мало, мало сделали, тут уже прибегает Кастр с верёвками и бинтами, и старик велит Изосиме перенести Кирку на стол, привязать ей руки и ноги к основаниям, а голову – к столешнице, чтобы и пошевелить не могла, Кастру велит на огне раскалить очень тонкий, очень острый нож, грозно говорит Изосиме, чтобы тот посадил его Кирке на живот, а сам держал ей голову так, как если бы она могла оторваться

Кастр протягивает сидящему на девушке старику нож, тот раскрывает ей веки невидящего глаза и что-то режет, потом говорит Кастру

Шип, говорит старик, и тот достаёт шип из хлебного вина, и старик подносит его плашмя к глазу, что-то цепляет острым кончиком, а потом наматывает на шип, как нитку на прялку, только там что-то почти не видное, и у старика получается только со второго раза, а вот Кирка начинает стонать во сне, но пока не вырывается, но Кастр вливает ей в рот ещё две ложки макового молока, а Изосима крепко держит голову, и она успокаивается

Пока старик тянет, тянет невидимое нечто, и наконец оно поддаётся, наматывается слизистой плёночкой, как реснички устриц, на шип, и старик кидает это в костёр, смотрит Кирке в незрячий глаз, капает туда морской воды – каплю, не больше, кладёт шарик из шёлка и туго обматывает голову Кирки бинтами, оба глаза сразу, а она уже опять начинает вырываться в беспамятстве, потом затихает, и Изосима относит её в чистую комнату, а старик велит ему не спать и смотреть, чтобы она не проснулась, и остатками бинтов сам связывает Кирке руки и ноги

ДЕНЬ XVIII

варвар куда-то сбегает, прихватив с собой киркины деревянные сандалии, стариковы кожаные чашки для культей и все перья, которые изготовил Изосима, но тот не решается заявить о пропаже, потому что лучше уж так, чем оправдываться перед стариком, на что он тратит то время, когда раб должен бы спать, восстанавливаясь перед завтрашним трудным днём, а вот старик не сдерживает себя, грязно ругается и в итоге требует, чтобы Изосима сообщил Кирке, что, в отработку украденного, она будет работать на него не три, а пять месяцев, а потом добавляет ещё неделю, давая две тетрадрахмы, на которые Кастр, щенок сопливый, должен купить Кирке новые сандалии, кожаные, а не лыковые с деревянной подошвой, п-понял, п-подлец, и не смей зажилить из этих денег ни обола

Кастр сбегает, а Изосима ловит его у ворот и вправду даёт ему триобол, чтобы тот купил себе жареной рыбы и глоток пива, и не соблазнялся на дешёвую обувь для Кирки, которая и так настрадалась, но всё ещё не просыпается, только во сне просит пить, но старик не велит поить, а только намочить тряпицу в воде и капать с неё Кирке на губы, а вот уж как проснётся, так и попьёт, и поест, а поесть ей надо будет ту кашу, что готовил из ячменя Изосима, только свежую, не вчерашнюю, и пить можно воду и немного вина, а бинты поменять

и вот Кирка просыпается, а старик опять говорит – попей, но не ешь, садится на стол, который так и стоит во дворе, а Кирку ставит перед собой, накрывает и себя, и её тёмным толстым покрывалом, чтобы свет не проникал внутрь, разматывает бинты, промывает ей глаз соленой водой, - Кирка тут кричит тонко и пронзительно, воет, волчица, волчица и есть, - кладёт свежий шёлковый тампон, пропитанные ароматическими маслами, сандалом, что ли, эвкалиптом, пихтой, лавандой

Апельсиновой цедрой наносит ещё, говорит голодный Кастр

и Изосима снова накладывает бинты, относит Кирку на ложе, сажает, накрывает ей ноги шерстяным одеялом, а потом кормит с ложечки кашей, стараясь, чтоб попалось как можно больше фиников, а Кирка послушно раскрывает розовые губы, снимает кашу с ложки, глотает, иногда просит воды, вина не просит совсем: не знал бы, так подумал бы, что не девка из лупанария, а совсем маленькая голодная девочка, которая потерялась и приблудилась к добрым людям, Изосиме так жалко её становится, так жалко, а что он может, он сам раб, а если хозяин захочет, будет похлеще всякой волчицы завывать, подставляться клиентам и ублажать их всяческими способами, так что тут уж жалей, не жалей, а оба в одинаковых лодочках плывут, у Платона лодка с дыркой, у Овидия – без дна

старик, забытый на столе, хмыкает горестно, потом как-то на руках полусползает-полусваливается на землю и ковыляет, как может, к дому, Кастр суетится вокруг, а что он может, у него ручки-ножки тонкие, как спички, слабосильный совсем, но всё же суетится, и когда старик просит принести мису с водой, вымыть руки, успевает добавить туда розовой воды, гвоздики и ломтик лимона, а пока старик умывается, притаскивает хлеб, вымоченный в вине, кусок козьего сыра и давленые оливки, чем заслуживает от старика благосклонного шлепка по заднице и вопроса, долго ли он будет ещё влачить жалкое существование идиота у своего пентесиарха и не хочет ли Кастр перейти к нему, старику, в услужение

Спать тебя буду заставлять только с Изосимой, чтоб у него дурная кровь в голове не бродила, зло шутит старик
Кастр сначала пугается, потому шутку понимает и отвечает в том духе, что Изосима
так красив, что если б он, Кастр, был девушкой, то непременно бы женил его на себе, пусть даже он был бы вольной патрицианкой, а Изосима – рабом, тут старик задумывается, жуя оливку, и требует, чтобы Кастр смотался на другой конец города к золотых дел мастеру Ксанфу Терцию Плутосу, и назначил у него аудиенцию для старика, только дело тайное, обговорить надо с глазу на глаз, а посулить лидийцу за работу столько денег, сколько стоит золото, потребное для работы, а золота того будет не менее мины, тонкой работы, оплавку тоже Ксанф может себе забрать, если честно сработает

А что это будет, спрашивает Кастр

Оторву тебе башку, выварю, череп в золото оправлю, будет чаша, рычит старик

Кастр от неожиданного рыка, да и самого смысла сказанного, немного писается, тонкая струйка течёт по ноге и оставляет тёмное пятно на ремнях сандалий, и старик оттаивает, мол, не пугайся, дурень, кой чёрт мне в твоей башке, если там для вина вообще места нет: лоб, затылок, а между ними – одна сплошная кость, и пребольно стукает Кастра по лбу косточкой согнутого указательного пальца

Беги, говорит старик, и впредь, задавая вопрос другому человеку, задай его сначала себе, как учил Сократ, которого ты, конечно, дурень, не знаешь, но придётся научить, раз майевтика заставляет твой мочевой пузырь опорожнятся, как свист заставляет собаку бежать, куда глаза глядят – там, глядишь, и ответ появится, а нужда задавать дурацкие вопросы отпадёт сама собой

ДЕНЬ XIX

а на следующий день Кирка лежит с рассвета до заката и плачет, и слёзы вытекают у неё из-под повязки, а Изосима бережно отирает их губкой – старик говорит, что плакать только полезно, чем больше поплачет, тем лучше всё заживёт, а старику, конечно, виднее, но когда Кирка начинает дрожать губами и ломать пальцы, старик садится рядом с ней, берёт её за руку и велит Изосиме выйти, тот выходит, слышать ничего не слышит, старик говорит тихо, но видит, как он водит её пальцами по своим культям, и что-то говорит, говорит, говорит, а Кирка с видимым отвращением проводит по рубцам, а потом выражение её лица неуловимо меняется, и Изосима понимает, что говорит старик – он как бы читает по губам, хотя на самом деле, конечно, всё придумывает

Ты пойми, дурёха, говорит старик, ты никогда и не была калечью, так, шутка богов, временное помрачение, тебя и так-то мужики на части растаскивали, и в гетеры бы пошла, даром, что одноглазая, но ты сама свою болезнь определила в смысл жизни, и за неё держалась, а плачешь теперь от чего? да потому что я у тебя твой смысл жизни отнял, а другого покамест не дал

Ты пойми, рыбья твоя голова, что сейчас ты встанешь, и будешь видеть обоими глазами, и тебя все будут видеть с двумя глазами – красивая девка, ражая, здоровая – а настоящая калечь это я, мне никто и никогда на свене новые ноги не пришьёт и даже не сделает так, чтобы шрамы на вот этих вот культяпках выглядели не так страшно

Да ты трогай, трогай, не стесняйся, говорит старик, понимаешь теперь, о чём я, дурёха, а ты ещё и молода – можно сделать протезы и скрыть их под тогой, а чем ты скроешь морщины, и лысину, и отвисшие сосцы старика, и дряблое пузо, и похожий на мизинец уродливого младенца вялый приап, ничем не скроешь, говорит старик, разве что в мешке ходить, да и то узнают старого человека по скрипу суставов, кряхтению и походке больной утки, а кто ещё и попёрдывает на ходу
тут Кирка в первый раз улыбается сквозь слёзы, или как там это можно сказать, когда глаза наглухо замотаны тряпкой, а вода так и струится по ней, попадает в улыбку, затекает в рот, течёт по шее – Изосима не знает, как это называется, но похоже на солнце за водопадом, ему нравится Кирка, хоть и волчица, и, быть может, больна уже всем, чем только может болеть лупа, и, конечно, не годится ни в жёны, ни в матери, ни в подруги

Пусть будет сестрой, решает для себя Изосима, хорошая девка, добрая, и старик уверяет, что теперь она будет с двумя глазами, если выживет, конечно, а потом старик велит Изосиме закрыть двери, задёрнуть все оконные проёмы тёмными тряпками, и сам меняет повязку Кирке, опять поливая её глаза морской водой, и тут уж Кирка не охает, а молчит, а старик, вроде, доволен

Гноя нет, говорит старик, воздымая тряпицу в каких-то жёлтых пятнах, это так, остатки ненужной плоти

и хохочет, поминая йехудов, о которых откуда-то очень много знает, и шутит насчёт плоти, которую те обрезают у мальчиков двух дней от роду, и обругивает последними словами какого-то йехудского царя, который в приданое своей невесте принёс обрезки крайней плоти врагов, которых заставил перейти в свою веру, а потом всё равно убил, пока они маялись кровяной лихорадкой, а Кирка слушает и ужасается от содеянного и, слепая наново, спрашивает, зачем всё это было надо, и старик начинает рассказывать о том, как йехуды слепили свою веру из кровавых законов, историй, украденных у других народов – к примеру, легенду о молнийной колеснице Фаэтона, - и жалеет даже бесприютный скитальческий народ, но недолго, потому как ревнует о своих богах, пусть блудливых и вспыльчивых, но всё ж таки добрых и не мешающихся в дела людей, не требующих человеческих жертв и не сжигающих врагов в печах или там огнём небесным прямо сотнями
Люди и сами отлично справляются с делом самоистребления, говорит старик, тысячами идиоты пыряют друг друга железными палками, бьют камнями по голове и топят в море, хорошо, что бабы думают пузом, а не головой, и всегда рожают больше, чем земля может прокормить

у Кирки высыхают слёзы, и она зло спрашивает старика, а чем же тогда думают мужики, спрашивает Кирка

Известно, чем, отвечает старик, ты что младенец, такое спрашивать, Зевс свидетель - ты ещё хуже Изосимы, тот полудурок, а ты, похоже, круглая дура, говорит старик, мужики думают пенисом, почти всю свою жизнь думают этим самым местом, он их ведёт, как компас, куда стрелка покажет, туда и человек идёт, как на верёвочке, и только на закате жизни, когда уж за полвека перевалило, и приап понемногу засыхает, начинает мужчина думать головою, будто освободившись от наваждения, начинает принимать мудрые решения, а ты чего думала, почему мудрецы все старые, да потому что им вот это вот всё сопение и возня уже недоступны, а жить скучно, вот оттуда все эти философы и берутся, а перипатетики вообще пошли не оттого, что думается при ходьбе легко, а оттого, что у Аристотеля был плохой желудок, и ему надо было прогуливаться, чтобы пироги с соловьиными язычками да сыр переваривать и заодно, чтобы дурной дух развеивался, а вот у Эпикура с этим всё хорошо, потому он не болтается часами по побережью и Ликею, а валяется у себя дома и жрёт всё, что не приколочено, а Диоген в бочке жил не из любви к простоте, а жена его выгнала по причине того, что он мылся, как варвар, раз в год, по забывчивости, не по умыслу, но вонял так же, как и тот варвар, что давеча орла приносил и скрал, скотина, наколенники

Кстати, говорит старик, сгоняй-ка ты, Изосима, к кожевеннику, пусть новые мне наколенники сделает, только ремни подлиньше, а то ноги распухают вечерами.

Сгоняй, сгоняй, пока не стемнело, а я тут посижу, говорит старик, вишь, заснула на полуслове, кивает он на Кирку и укрывает её полосатым матросским плащом грубого сукна

Ну, иди, чего стоишь, простодырый, иди, лиса тебя задери, шепчет старик и повелительно указывает на дверь

Изосима уходит, попутно прихватив грязные бинты, от которых исходит не запах уставшей плоти, а почему-то жимолости, и по дороге к воротам бросает их в бочку

ДЕНЬ XX

Кирка осваивается уже на следующий день жить слепой, и даже замешивает лепёшки, чтобы их печь, но просит с огнём поработать Изосиму, потому как боится опалить руки, либо волосы, и тот повинуется, понимая, что, кажется, вместо одного хозяина у него теперь двое, и старик это понимает, и гнусно ухмыляется, и орёт со своего насеста

Залезь ей уже под пеплум, дурак, орёт старик и хохочет, а Кирка краснеет то ли от жара печи, то ли от резких слов, потому что хоть она и работала лупой, однако ж то была телесная работа, а душою она не огрубела ещё, как многие на её месте, и оттого милее становится Изосиме, чем раньше

лепёшки тёплые и вкусные, Кирка замешала в них зелень и сыр сразу, так что можно прям отламывать и макать в вино, и есть тёплую, пахнущую солнцем, пылью, шерстью, виноградом, козьим молоком, базиликом и кориандром, немного уксусом и оливковым маслом тестяную плоть, наслаждаться опускающимися в живот кусочками этого мира, пьянеть от сытости и вина, улыбаясь сотрапезникам нежно и расслабленно

в тот день старик никого не заставляет работать, Кастра отправляет обратно домой со свёртком дорогого белого хлеба и куском холодной бараньей лопатки, ах, вкусна нежная, холодная баранина, мясо для больных духом и сильных телом, пахнет так, будто сами боги жарили её на костре горы Олимп, будто специально для Зевса пригнали круторогих баранов с гор, ах, как пахнет белый хлеб, пышный, дорогой, пища для богатых людей, и Кастр не удерживается, отщипывает крошечку, а потом и ещё, и ещё, и набивает рот бараниной, откусывая с куска, и хлебом, давится и ест, и пихает ещё, до икоты, и снова, и снова, и его уже вправду тошнит на дорогу – но он запивает всё это дело водой, потому что уже пришёл домой, и остатки подравнивает ножом, а неровное всё равно съедает, и баранина бурчит у него в животе, потому что маленький дурак пил слишком холодную воду, и жир внутри его кишок начинает превращаться в камень, и Кастр орёт от нестерпимой боли, катаясь по каменному полу кухни

эти крики слышит служанка, Полидекстра, и бежит уже, охая и причитая, видит неровно обкромсанный кус баранины и кувшин с запотевшими боками, пинает Кастра в бок маленькой ножкой в кожаной сандалии, разворачивает его как ежа в воде и прикладывает к вздувшемуся животу горячую крышку от сковороды, но это не помогает, и, промучавшись и проорав всю ночь, Кастр затихает с первыми лучами солнца – вытянувшись на полу, маленький, бледный и жалкий, как тот спартанец, который позволил лисёнку сгрызть свои внутренности, но так и не закричал
старик, узнав о смерти Кастра, долго молчит, а потом говорит, зло и жестоко, что жадность такая же идиотская глупость, как и гордость, но по щеке его, морщинистой, в красных пятнах как от экземы, тянется дохлой улиткой крупная мутная слеза

ДЕНЬ XXI

быстро всё происходит так, а Изосима Кирке пока не говорит, что Кастра уже нет, а она спрашивает, и удивляется, почему этот нахальный мальчишка не прибежал с утра пораньше за вкусным, и Изосима медлит, не решается ей сказать, что Кастр уже никогда никуда не прибежит, и набирается сил, и набирает полные лёгкие воздуха, и уже открывает рот, как видит, что в воротах стоит мальчик, как две капли воды похожий на Кастра – в самом деле, не может же это быть покойник! – но Изосима всё равно делает жест, отгоняющий всякую нечисть, а мальчишка стоит, стоит и не может переступить порог, и глаза у него красные и опухшие, потому что плакал, видать, да разве мёртвые могут плакать

Кастр, это ты, спрашивает Кирка и протягивает руки, и Изосима не успевает её остановиться, как мальчишка, получив разрешение, перешагивает порог и мчится прямо в объятия слепой, утыкается кудрявой головой в её пышную грудь, и рыдает уже в полный голос, и Кирка рыдает вместе с ним, и плачет Изосима, потому что ему и сладко, и страшно оттого, что демон, быть может, через секунду выпустит острые белые зубы и будет мять и рвать нежную плоть Кирки, её мягкий живот, не целованную Изосимой грудь – обе груди – не обласканные им же руки и бёдра, но демон не хочет человеческого мяса, а просто плачет, как обычный человеческий ребёнок

Ты кто такой, спрашивает демона Изосима

Изосима, ты что, одичал, это же Кастр, отвечает ему вместо демона Кирка
Какой Кастр, шепчет страшным голосом Изосима, Кастр умер ночью, а это демон
Как умер, восклицает Кирка и, вместо того, чтобы отпихнуть демона со всей силы, наоборот вжимает его голову между своих грудей, не желая отдать призрак, как умер, восклицает она

А вот так, умер, шепчет Изосима, выдёргивает мальчишку из объятий Кирки и спрашивает голосом палача, кто ты

Кто ты такой, спрашивает Изосима, и смотрит на мальчика так грозно, как не смотрел на провинившуюся Геру Зевс до того, как подвесить супружницу вверх ногами в наказание, ещё мгновение, и убьёт Изосима незнакомца, право слово, убьёт, если тот скажет неверное слово

Я Полуэкт, отвечает мальчишка, не отводя чёрных глаз от яростного взгляда Изосимы, Полуэкт я, брат Кастра, родной брат Кастра, пустите, дяденька, я сам только что узнал, что его убили, пустите, я только что приехал из деревни, от тётки, не знал я, я его два года не видел, пустите, пустите

и он уже прямо орёт, визжит, срывается на прямо-таки крысиный писк, или как собаки орут, когда их грызут другие собаки, покрупнее, и Кирка, даром, что слепая, вырывает Полуэкта из рук Изосимы, снова прижимает к себе, и целует мокрые от слёз опухшие щёки, а Изосима, крупно дрожа, медленно приходит в себя

Как убили, спрашивает вдруг Изосима

Мне сказали, что он поел баранины и запил ключевой водой, говорит Изосима

Его убили, убили, плачет Полуэкт, в кувшине с водой был яд

На кой сдался кому этот паршивец Кастр, вслух изумляется Изосима, зная, сколько стоят яды у отравителей, не раз уж думал отправить на тот свет старика, что скрывать, думал и планировал

Кирка сильно бьёт его вслепую по руке, потому что не понимает, где стоит Изосима, тот вскрикивает, отшатывается, а Кирка гладит кудри Полуэкта и спрашивает, чего тот пришёл, а Полуэкт отвечает, что не будет жить в том доме, потому что хозяин хочет его иметь, а он не такой как Кастр, и у него ещё никого не было, и он не хочет такого, а Кирка говорит, оставайся

Оставайся, говорит Кирка, здесь найдётся место всем

Изосима смотрит по сторонам и видит, как старик подглядывает в проём, будто смотрит театральное представление, и нитка слюны свисает с уголка его губ, и потому Изосима отворачивается быстро, чтобы не стошнило, и говорит, мол, да, пусть остаётся

Из своего удела будешь кормить его, кричит старик

Ничего, говорит Кирка, я буду отдавать половину своего тоже

мальчик не выдерживает и падает на землю, сворачиваясь, как битый щенок, тугим клубком

а ночью старик снимает с глаз Кирки тряпичную повязку

ДЕНЬ XXII

утром Кирка боится открывать глаза, ночью тоже боялась, но спаслась тем, что заснула быстро, а вот утро-то настало, а повязки на глазах нет, вдруг как ослепла совсем – и Кирка, зажмурившись, сползает с лежанки, наощупь выходит во двор, добредает до оливы, и в её тени наконец-то разжмуривает зрячий глаз
Что, дурёха, всё ещё видишь, спрашивает желчно старик, который, оказывается, примостился неподалёку на расстеленном шерстяном одеяле и высасывает сливы, шкурки которых горой уже лежат перед ним, похожие на выпотрошенных жуков-рогоносцев

Вижу, шепчет Кирка

Так чего ж ты второй глаз не раскрываешь, издевается, старик

Или боишься, глумится старик и с чмоканьем всасывает в себя сливу, но не успевает выплюнуть косточку, и та соскальзывает в горло, старик перхает, и Кирка в тревоге раскрывает второй глаз

Вижу, визжит она, вижу, вижу, я вижу, и, несмотря на катящиеся из бывшего незрячего глаза слёзы, смотрит на старика, на сливы, на лужайку, а старик предостерегает, не смотри на яркое, не смотри, а то вдругорядь ослепнешь, и тут уж я тебе никак помочь не смогу, и от такого предупреждения, и от восторга,
Кирка зажмуривает оба глаза, и наслаждается плавающими перед глазами чёрными пятнами с огненными краями как продолжением картины этого огромного мира

Что видишь, спрашивает старик её

Вижу огненные пятна, отвечает Кирка, что это

Это скотомы, чмокает старик, кусочки темноты, которые ты прихватила из своего слепого прошлого, да ничего, они растают быстро, глаза только не жмурь так сильно, а то выжмешь, и они лопнут, будут как мои сливы

и чмокает, чмокает, а Кирке этот звук приятен, потому что она теперь уже нормальная, уже как все, и она бежит, полуприкрыв глаза ресницами, глядя сквозь эти мокрые ресницы как сквозь пролитую дождём насквозь тонкую ткань, к дому, чтобы посмотреться в металлический, отполированный до блеска поднос, чтобы убедиться уже, что она красива, красива не хуже Апелии, не хуже Мениски, не хуже Фугрии – все они для неё, как и она для них, равные, равные, а если присмотреться, то она и лучше, и Кирка смотрится в зеркало и поёт песню, которую сочинила сама

«я встречался и с той, и с этой, искал первопричин и начал,
но только лишь с милой, но только с любимой, ответы на всё повстречал,
хотя, если так разобраться,
то по совести знаю я, братцы,
что и рыжая с Фригии,
и чёрная с Лигии,
и египтянка из дома
самого фараона
такая же точно оторва, как и моя милая, источник и совесть, надежда и гордость,
и пока не приду к ней, вовек я не успокоюсь -
она мой дом
и причал»

старик, слушая песню, кривую и смешную, всё-таки довольно похмыкивал, потому как и сам в глубине души полагал, что и самая раззолоченная матрона, и самая распоследняя волчица, и многодетная мать, и куртизанка, во всём и везде равны, кроме одного, конечно – мужчины, которого они смогли или не смогли привязать к дому, тут не было никаких разногласий с песней, потому как старик полагал, исходя из своего жизненного опыта, что если женщины все одинаковые, то уж мужчины точно разные, в противном случае мужчины и женщины либо текли бы рядом, как два речных потока, не смешиваясь, либо сталкивались, как две горные лавины, отскакивая друг от друга, а так – камень в реку падал и там тонул, превращаясь из буйного валуна в домашний окатыш, и мыслями этими он поделился с Изосимой, который как раз нарезал на тонкие куски тушёного голубя, но Изосима так посмотрел на старика, будто тот – кишки этого самого голубя, и когда старик, вскипев, спросил, какого Аида Изосима так нагло пырит на него свои тупые буркалы, Изосима ответил

Кирка – особенная, ответил Изосима, и не добавил больше ничего

ДЕНЬ XXIII

и вот Кирка – зрячая уже, и Полуэкт, переставший боятся, и Изосима, и старик, конечно же, куда без него, - все собираются во дворе, и старик начинает раздавать приказания

Кирке достаётся проверить, хорошо ли просохла и везде ли промазана ткань, потом её с Изосимой свернуть и убрать

Полуэкт должен достать бамбуковые палки, очистить их от наслоений, слизи, гнили, выскоблить до блеска, то есть, и отдать сырыми Изосиме

Изосима должен часть палок изогнуть, как старик скажет, связав сыромятными ремнями, а часть – расщепить на тонкие длинные плашки и отнести сушиться на крышу, причём плашки острые будут, предупреждает старик, оберни их тканью, и потом орёт, что ему не хватает Кастра, потому что все заняты, а ему нужны наколенники, но тут в ворота стучат, и приходит посыльный от кожевенника, с наколенниками, и старик доволен, тут же цепляет их на культи и требует, чтобы Изосима выровнял большой песчаный плат земли во дворе, отнёс его туда и дал несколько заострённых палок, а потом валил к чертям

Изосима несёт старика, удивляясь, как тяжёл и горяч этот человеческий обрубок, насколько полон жизни, и ещё удивляется, что старик не пристаёт к нему, а просто едет, обняв руками шею раба, и бубнит что-то про себя, сам с собою споря
день, как и предполагается, складывается безумно – солнце жарит и шкворчит адово, на небе – ни тучки, все обливаются потом, и Полуэкт запыхался уж таскать кувшины с водой всем троим, и себе глоточек оставляя, вокруг Полуэкта образовывается мокрое, дурно пахнущее пятно в слизи и ошмётках бамбука, Кирка ползает, как улитка по земле, вслепую проводя руками по ткани, сверху и снизу, снова и снова, и опять, старик так же ползает на земле, рисуя ерунду, а Изосима, расщепив уже с пяток стволов, несёт шесть самых ровных старику, и тот показывает, по каким линиям надо гнуть бамбук, где перевязывать, больно колет палкой в спину и заставляет переделывать, пока ему не понравится, а получившиеся полудуги и волны Изосима тоже относит на крышу сохнуть, накрывая тканью, чтобы солнце не наделало в них трещин

Слышь, ты, Полудурк, кричит старик Полуэкту, завтра будешь полировать не свой стручок, а натирать маслом бамбук, так что сегодня не стирай ладони в кровь, на Кирку глядючи, они тебе завтра пригодятся

а ночью Кирка сама приходит к Полуэкту, и становится его первой женщиной, но тот, хоть и пацан совсем, но неутомим, и до самого рассвета Изосима слышит, как с одной стороны за стеной храпит старик, а с другой стонет Кирка и вторит ей прерывистый мальчишеский голос, и Изосима кусает себе руки, и пихает в рот угол хитона, и до крови разбивает об пол кулаки, а злые слёзы так и льются по его щекам

Особенная, сам себе говорит Изосима, к Аиду она особенная, дочь волчицы и сама волчица, девка уличная, подзаборная

Особенная, говорит себе Изосима, и ты дурак особенный, надо было просто прийти к ней и взять, не спрашивая, оставить браслет какой-нибудь наутро, и забыть, как и звали

и он распаляет сам себя, порываясь встать и пойти туда, где уже слышится страстное крещендо, и мальчишка плачет, будто его наказали, а мягкий женский голос утешает и успокаивает, и вот, после недолгой паузы, всё начинается заново,

и Изосима не выдерживает, кидается к Кирке, отшвыривает пащенка, и занимает его место, показывая Кирке разницу между сопляком и настоящим мужчиной, но та обмякает, замолкает и лежит недвижимо, как труп, пока Изосима, не закончив дела даже, не уходит прочь

спит он в сарае, на голой земле, подложив под голову локоть, весь в слезах, и чует запах Кирки даже сквозь острую вонь пота и зла

ДЕНЬ XXIV

наутро будто и не было ничего, ни Кирка, ни Полуэкт ни словом не обмолвились о том, что произошло, только старик съязвил, что приходили, небось, к Изосиме в сарай какие-нибудь ламии, что в дом войти не могут, вот он их там и ублаготворял, да так, что замертов свалился прямо на землю, Изосима отмалчивался, ему не нравился ни этот разговор, ни, больше, что Кирка даже не кинула гневный взгляд, даже не ругается, не жалуется, не кидает в раба камнем, хотя сама, хоть и бедная лупа, но свободная горожанка, и его мало бы побить плетьми, так, чтобы шкура лохмотьями висела, но она молчит, и это молчание хуже яда, и Полуэкт молчит, и совсем никак не показывает, что с Киркой у них что-то наладилось, и к обеденному времени Изосима уже начинает думать, что ему привиделось всё и прислышалось, а что одежда в грязи, так это он сам, во сне с собою сделал, в беспамятстве, и так бы уже он и начинает сходить с ума, если бы Полуэкт не подходит к нему наедине, за конюшнями

Кирку не трожь, говорит Полуэкт, она особенная, ей мужики, вроде тебя, много зла сделали, а меня она не боится

И я её люблю, говорит Полуэкт, она славная и добрая, а ты не трожь её всё-таки, потому что я хоть и слабый, но способ найду, и сделаю так, что словам моим поверят, и старик тебя продаст какому-нибудь извращенцу, и сам на своей шкуре испытаешь, что такие, как ты, делали с Киркой, годами делали

Она мне всё рассказала, говорит Полуэкт, и голос его дрожит, и в глазах слёзы

и Изосима понимает, что мальчишка её так жалеет, что взял на себя вину всех киркиных мужчин, и теперь, как волчонок, горло за неё перегрызёт, не сможет сейчас - подождёт, пока войдёт в возраст, обрастёт мышцами, и всё равно перегрызёт, и в этот момент тугой комок гнева, сжавший внутренности Изосимы, вдруг растворяется, отпускает хватку, и он гладит мальчишку по плечу, а потом прижимает к себе, обнимая, как брата

Не буду обижать Кирку, говорит Изосима, и приставать к ней больше не буду, прав ты, она особенная, и не для меня она, что ж тут поделаешь, и не для тебя, вот попомни мои слова, уйдёт она в храм какой-нибудь богини, потому что силы в ней нечеловеческие, и испытания нечеловеческие она перенесла, одно слово – особенная, и вот так, обнявшись, как Кастор и Поллукс, они выходят из-за конюшни во двор, а старик саркастически сожалеет вслух, что они там друг друга не поубивали, всё бы польза какая была

старику что, ему много уже и не надо, но хочется, чтобы было надо, чтобы кровь кипела, и для того все средства хороши, и говорили, что некие аристократы для этого каких только не используют средств, скажем, Нелеиды милетские дразнят змей, приручают их, дают себя кусать, в Афинах семейство Филаидов славится любовью к мальчикам, совсем ещё детям, Бакхиады в Коринфе, по слухам, пьют кровь юных дев, подражая гарпиям, а про то, что творит всадническое сословие на своих пирах, и говорить стыдно, а среди Алкмеонидов, например, в обычае заводить среди прислуги невероятное количество евнухов, и эвпатриды, гиппоботы и гениохи, как бы ни хотелось народу видеть их в незапятнанных одеждах добродетели, как раз оную добродетель и попирали, являя юношеству недостойный пример

Что ты знаешь, Изосима, о том, как можно сделать жизнь ярче, спрашивает старик

Откуда ты, малоумный, можешь узнать, какие струнки души может дёргать особое слово, жест, поступок, если у тебя всего-то три наслаждения, среди которых, насколько я понимаю, жрать – самое главное, говорит старик

и добавляет, мол, спроси меня как-нибудь о целерах, мне будет, что тебе рассказать, но Изосима вообще ни о чём не хочет спрашивать старика, он чувствует себя гаже некуда, и даже больше того – ему кажется, что старик заразил его какой-то дурной болезнью в тот поганый день, когда он постеснялся убежать, не физической, нет, но душевной, и теперь он, Изосима, сгнивает изнутри, и чернеет, как финик на солнце, но не спелый, сладкий плод, а уже поточенный червём, оставившим внутри вязкой мякоти твёрдый песок экскрементов

Кирка подходит тихо, и говорит, сходи, Изосима, к прорицательнице, сходи к оракулу, к авгурам не надо, не ходи, не будет толку, а к прорицательнице сходи, у старой кривой маслины на холме поверни направо, и иди до моря, а там дом с синими воротами, заходи, скажи, что от Кирки, с тебя меньше возьмут, и Изосима отпрашивается у старика, и идёт к прорицательнице завтра
а во дворе сохнут бамбуковые гнутые колья, да пруты, да верёвки, как кишки развешаны на столбах, а странно потяжелевшая ткань свёрнута в рулоны и отнесена в место без света и сквозняков

старик довольно хмыкает – вышло по его

ДЕНЬ XXV

утром Изосима собирает четыре мины оливок, сосуд с маслом, две лепёшки и выскальзывает за ворота до того, как пробудится старик, не хочется ни с кем говорить Изосиме, рот его с утра связан горем, губы запеклись так, что даже глоток воды из кувшина, стоявшего всю ночь в прохладном месте и оттого покрытого каплями росы, никак не помогает из разлепить, будто кровь сочится изнутри, и склеивает губы, а глаза, напротив, сухи, будто Изосима плакал всю ночь, только не как все люди плачут, а внутрь себя, и теперь полон этими горькими слезами по самое горло

за воротами Изосиму тошнит, он возвращается, умывается, снова пьёт – будто бы становится легче, но солнце неумолимо восходит, и уже Полуэкт ворочается, слышно всхлипывает по сне, зовёт Кастра, «братик», говорит Полуэкт, «братик, вернись», а больше уж и не разобрать ничего, одно бормотание

Изосима вновь выходит за ворота, обмахиваясь перед выходом стебельком сухой травы, чтобы, значит, отогнать от себя дурной глаз, и быстро идёт по дороге к прорицательнице, дороге странно-пустой, хотя в такое время кто-никто должен попасться бы на дороге, рыбаки там, или ночные жрицы, или, скажем, загулявшая молодёжь, возвращающаяся домой, или нищий, но никого не попадается Изосиме до самой кривой оливы, а уж там его останавливают

в грудь тычком останавливают Изосиму, и видит он, что перед ним впотычку пьяный гоплит в тяжёлом вооружении и драном плаще, один глаз подбит, хорошо, что хоть без щита

Эй, раб, говорит гоплит, тя как зовут, говорит гоплит и сплёвывает

Изосима меня зовут, высокородный господин, кланяется Изосима, собственник Марка Плавта, владельца винокурен на той стороне гор

А мне плевать, чё там у твоего Плавта, у моей семьи, чай, побольше будет, мы – Флавии, слыхал, говорит гоплит

Изосима думает, что, конечно, слыхал, и про детей от связи братьев и сестёр своих, что они в пруду топили, и про оргии Флавиев, с которых хотя бы одного, да замертво выносили, и про то, как насмерть забил поленом породистого жеребца один из буйных братьев Флавиев за то, что животное посмело опорожнится ему на ногу, много чего слышал про Флавиев Изосима, и понимал отчётливо, что убьёт – и глазом не моргнёт, выплатит старику тройную виру, и забудут об Изосиме на веки вечные

Конечно, слышал, господин мой, отвечает Изосима и кланяется, ставя тем временем узелок на траву

А чего там ты поставил, ну-ка дай, раб, орёт гоплит, и Изосима послушно отдаёт ему приношение для пророчицы, и гоплит, хохоча, разбрасывает оливки под деревом, приговаривая, что возвращает деток матери, обливает себя с головы до ног маслом, только лепёшки не трогает, целует их и откладывает в сторону

Давай-ка подерёмся, раб, предлагает гоплит, снимает шлем, перевязь с мечом и встаёт в стойку бойца, ему не нужно разрешение или согласие Изосимы, он уже мыслями в бою

Изосима понимает, что драться нельзя ни в коем случае

Сейчас, мой господин, говорит он, делает вид, что поправляет шнурок сандалии, хватает лепёшки – и ну чёсу, а вслед ему несутся проклятия гоплита, который, скользкий и пьяный, лапая ствол кривой оливы, пытается не упасть, и вот уже фух-фух-фух, аш-ш-ш-ш, ффух, тот самый дом с синими воротами, и Изосима торопливо стучится, боясь, что гоплит всё-таки соберётся в настоящего воина, догонит его и рубанёт мечом, если голову снимет, не очень и страшно, а ну как спину пополам разрубит, и проживёт Изосима ещё дней с декаду, и его ближайшими друзьями станут личинки мясных мух, копошащиеся в ране, злое солнце да вечная жажда
ворота наконец открываются на ширину ровно такую, чтоб в щель протиснулась небольшая собачонка, но испуганному Изосиме и того хватает, и он просачивается в ворота, их тут же захлопывают – вовремя, потому что мимо бухают ножищи ругающегося гоплита, да не одного, а с двумя-тремя товарищами, которые обещают нагнать дерзкого раба и располосовать его на ломтики, Изосима, прислонившись к стене, чтобы из-под ворот не было видно его пяток, с трудом переводит дух

Испугался, сынок, спрашивает женщина средних лет с длинными седыми волнистыми волосами, как попало собранными полосатым шарфом, нос у дамы настолько выдающийся, что она больше похожа на цаплю, чем на человека, что Изосиму странным образом успокаивает

Давай сюда лепёшки, говорит женщина-цапля, остальное-то у тебя отняли

Отняли, говорит Изосима, я потом принесу

Не трудить, отвечает женщина-цапля, всё на пользу, масло твоё излечит гоплита от кожной болезни, а оливки, что ты растерял, соберёт голодная девочка и отнесёт своей матери, которая лежит больная, а та выздоровеет, и поднимет дочку, красавица будет, на ней ты и женишься в своё время, когда будешь эфором, не об этом ли хотел спросить ты

О Кирке я хотел спросить, говорит Изосима

А что о Кирке, усмехается женщина-цапля, ты хоть дело своё не окончил вполне, но понесла твоя Кирка, от тебя понесла, но думать будут на Полуэкта, и он не откажется, а у мальчика будущее – получше, чем у тебя, уж поверь, и им будет лучше вместе, чем ей с тобой, потому что ты ревнив, а в ревности своей безумен, и ежели останетесь вместе, через три года убьёшь её и себя, и ребёнка придавишь
Никогда, восклицает Изосима, никогда я такого не сделаю
Богам виднее, пожимает плечами женщина-цапля, и предлагает Изосиме вина с лепёшками, соблазняя его подробным рассказом о будущности, но Изосима не хочет, ему страшно, ему хочется обратно, домой, и только когда женщина-птица упоминает крылья, он сдаётся

Как зовут-то тебя, милостивая госпожа, наконец догадывается спросить Изосима
Фернелла, отвечает она, и подмигивает, будто Изосима должен по этому имени о чём-то догадаться, но он не догадывается, и предсказательница смеётся лёгким смехом совсем юной девушки, хотя ей, пожилой матроне, уж никак не меньше сорока

ДЕНЬ XXVI

предыдущий день проходит в суете, трудах и длинной стирке, и только к вечеру, без старика, который что-то прихворнул, Кирка, Полуэкт и Изосима собираются в доме, на кухне, чтобы зажевать мясной пирог и выпить косского, которое старик, чуя, видимо, какую-то свою вину перед прислугой, выставляет им тремя кувшинами
Изосиме не терпится рассказать Кирке, что та тяжела, но смотрит на невинное, сияющее, влюблённое лицо Полуэкта, и удерживает язык, тем более, что он снова слышал ночные стоны Кирки и мальчишеские рыдания, похожие на икоту
Что он там может сделать своей зубочисткой, удивляется про себя Изосима, но смиряет ревность, как советовала Фернелла, больно придавливая ногтем большого пальца подушечку мизинца левой руки, и тут же тени отступают, и демон в голове Изосимы хвалит его

и вот они сидят, слегка пьяные, расслабленные, Кирка обнимает мальчишку, а Изосима просто сидит напротив и рассказывает своё приключение с пьяным гоплитом, и про то, как ему удалось спасти лепёшки, и те оба хохочут, но тихо, чтобы не разбудить старика, потому что нет никаких сил удержаться, когда Изосима, вскочив, изображает облитого маслом солдата, хватающегося за оливу, а потом что-то набегает на Изосиму, как волна, помутнение какое-то, и он бежит в свою комнатку, вытаскивает ящик с перьями, и демонстрирует их Кирке и Полуэкту

Зачем тебе эти перья, спрашивает Кирка, вертя в руках одно из них

Разве что веер сделать и продать богатой матроне, говорит Кирка, проводя пером по носу и чихая

а у Полуэкта глаз загорелся уже, он уже всё понял, и хочет знать, кто полетит на той штуке, которую сделает Изосима, Кирка от вопросов мальчишки пугается, вцепляется в его шевелюру с удвоенной силой, но и Изосима, и Полуэкт оба понимают, что чем меньше человек, тем меньше надо перьев, тем быстрее их можно сделать, и быстрее полететь, кажется, Кирка тоже это понимает, но ничего не может сделать и сказать, пока слово не высказано, а потом приходит пора второго кувшина косского, и всё забывается, но Изосима видит, как украдкой гладит перо Полуэкт, пока Кирка, совсем забывшись и раскрасневшись не только плечами, но и руками, и грудью, рассказывает похабные истории, передающиеся в лупанарии из уст в уста

будто искры потоком, пощёлкивая, как от толстых поленьев в костре, летят от Изосимы к Полуэкту и обратно мысли, и эти двое уже сговорились, договорились и скрепили договор кровью и вином и женским телом и хлебом, и чем там ещё можно скрепить противуестественную связь, нарушающую божественные установления, как не всеми этими священными для любого эллина вещами

в воздухе будто что-то сгущается, небо совсем темнеет, ветер стихает, и кажется,
что это вечер из детства, который ты проводил на бабушкиных коленях, слушая старинные песни-колыбелки, и становится так уютно на душе, и что-то как бы пощипывает внутри, и по коже бегут мурашки, а Полуэкт тихим голосом начинает напевать спартанскую песню, отыгрывая сразу три хора, сначала вступает старческим дребезжащим тенорком, рассказывая, как молод был и силён, и сколько убил врагов, потом переходит на густой бас, который периодически ломается до хрипа, и повествует о том, что наваляет всем прямо сейчас, только подходи, а потом своим собственным голосом обещает вырасти храбрым воином и всех поубивать

Откуда ты набрался этого ужаса, Полуэкт, спрашивает Изосима

Я жил в Спарте, отвечает Полуэкт, я был агоге, самым молодым среди молодых воинов лакедемонян в нашем отряде

А ты знаешь, почему спартанцев называют лакедемонянами, спрашивает Полуэкт и, не дожидаясь ответа, рассказывает историю о блуде Зевса и плеяды Тайгеты, в результате которого на свет появился Лакедемон, потом Изосима стихами напишет эту историю на дощечке и спрячет в сундук с перьями

«у титана Атланта народилось семь дочерей-сестёр, семь нимф-сестёр, вот послушай-ка их имена: Алкеона-Зимородок, Посейдонова пленница, морская жена; как ночь мрачная Келейно, любовница сестриного мужа, мать двух его сыновей – о Никтее лучше молчи, не говори ни слова; Майя, Благая Богиня, жена Вулкана, мать Меркурия, не устоявшая пред домогательствами Зевса; тусклая Меропа, выбравшая в мужья смертного – так и катит её супруг Сизиф камень наказания, так и плачет его жена; Астерия, чей сын – и Ареса тоже, царь города Писы, погиб, разбившись в колеснице; Электра, которую Зевс принудил к близости, низвергнув священный Палладий с Олимпа на землю; Тайгета, которой довелось, как и двум сёстрам её, стать наложницей Громовержца, но сын её, Лакедемон, муж Спарты и основатель государства, был величайшим из всех, дав миру воинов, посрамляющих даже детей Ареса своим безрассудством и храбростью»

так себе стих, Овидий бы и дослушивать не стал, и Изосима поклялся себе, что перепишет его гекзаметром, как полагается

ДЕНЬ XXVII

собственно, в этот день старик хворает не на шутку, зовёт Изосиму
Слушай, полудурок, говорит старик, тебе придётся делать всё самому, но я тебе не доверяю ничуть, потому загибай пальцы и запоминай, давать буду по три задания за раз, будешь приходить и рассказывать, что сделал, а что нет, и не тяни, а то спать не будешь дня три, это я тебе обещаю, а потом я тебя выпорю и продам, так что слушай

и старик говорит размять бамбуковое лыко, в которое превратилась часть палок, в бамбуковую веревку, волокна вычесать и в веревку спрясть

Это понятно, спрашивает старик

Понятно, отвечает Изосима

старик говорит, что пока Изосима выполняет тяжёлую работу, стало быть, мальчишка и девка свободны, а потому мальчишка должен выбрать со двора все камни, палки и мусор, а девка просеять и разгладить песок, для чего вполне может использовать веник, потом, стало быть, занят будет мальчишка, трепля волокно, а Изосима и девка будут свободны, тогда девка пусть идёт печь лепешки и сварит чёрную похлёбку, а Изосима пусть проветрится и сбегает для этой похлёбки за кровью и мясом, причём быстро, когда же, значит, еда будет готова, старика разбудить, пообедаем все вместе, и дальше уж девка будет прясть верёвки, а мальчишка и Изосима будут свободны, и Изосима должен гнутые палки с крыши достать и, не разрезая ремней, вставить в трубки, что торчат из спины каменного человека, примерить, на трубки нанести отметки, на каждую – свою, и палки тоже отметить теми же значками, чтобы каждая в свою трубку вставала, где надо – подтесать, где надо – подмотать бамбуковой паклей, после чего палки те занести в дом и уложить в тёмное, сухое и прохладное место, а мальчишка тем временем должен всю посуду помыть и простирать бинты, которых старик за те два дня, что все остальные на него плевали, истратил целую кучу, потому что пока кожаные наколенники разносишь, всё мясо наружу вылезет

Вечером вино пить сядем, говорит старик, и я расскажу, какие ещё три дела надо будет всем завтра сделать

Хорошо, говорит Изосима, так и сделаем

старик отсылает раба слабым движением руки, а потом возвращает и просит – действительно просит – сварить ему куриного бульона с кореньями дикой моркови, пастернаком, приправами, только мукой не приправлять, не надо, а то его стошнит,
и Изосима, конечно, идёт и просит Кирку сварить суп, а потом кормит старика, дуя на ложечку, долго кормит, а всё равно суп проливается на грудь деда больше, чем попадает внутрь, потом старик просит взболтать в скорлупе куриное яйцо и приправить морской солью, выпивает его, потом ещё два, просит кусочек вяленого мяса пососать, да так и засыпает, как младенец с тряпицей, в которую нажевали хлеб и сунули ему чмокать, лежит, старый, бородатый, безногий, плохо пахнущий старик со слезящимися глазами и слюнявым ртом

Изосима чувствует к нему какую-то тянущую жалость, брезгливость и презрение одновременно, но никак не может отделаться от мысли, что есть в старике какая-то тайна

великие планы откладываются на завтра, тем более, что Полуэкт хоронит брата, а Кирка спит целый день, приболела

ДЕНЬ XXVIII

утром старик просыпается, на горе всем, совершенно здоровый, и тут же, прямо на восходе к воротам притаскивается нищий, ветхий, как моряцкие сети, оставленные на солнце, сует писульку на клочке пергамента и уковыливает прочь, старик читает, мрачнеет, но планов не меняет, только всё чаще покрикивает на своих подручных

утром, как и предполагалось, Изосима изо всех сил дубасит размоченные и пропитанные заранее составом для гибкости бамбуковые досочки, об которые, нёс пока с крыши, порезался сто раз, и теперь кажется, что хозяин пытал его то ли плетью, то ли бамбуковой же лозой, но порезы неглубоки и быстро подсыхают
под ударами песта тонкие пластинки превращаются в что-то вроде овечьей шерсти, или льна, или войлока, не понять, светлые и спутанные волосы, и на такое чудо то Кирка, то Полуэкт прибегают поглядеть, за что старик нещадно поливает их самой гнусной бранью, и вот наконец облитый потом как соляным раствором Изосима заканчивает избивать бамбук, сливает воду из длинного корыта, вынимая торцевую стенку, и зовёт Полуэкта, который должен, пока не высохло всё, отобрать куски зелёной и жёлтой коры, похожие на улиточьи панцири, мусор и перемычки, и всё руками, руками, и быстро, быстро

Полуэкт становится на колени и начинает выбирать шелуху, выбрасывая её прямо на землю, Кирка бежит творить пресное тесто, Изосима так же быстро бежит в лавку за мясом и кровью, чтобы Кирка сварила спартанскую воинскую похлёбку, а когда возвращается, видит, что Кирка уже лепёшки поставила, и помогает Полуэкту, которого явно сморило на солнце, и Изосима идёт на кухню, сам рубит мясо и ставит похлёбку – дело нехитрое, мужики-лакедемоняне её как раз сами и готовят, порой и в походе, что уж там, никаких изысков в этой похлёбке и нету

ДЕНЬ XXIX
ДЕНЬ ДОЖДЯ И СКАЗОК
ДЕНЬ XXX
ПРАЗДНИК КАКОЙ-ТО БОЛЬШУЩИЙ


(конец отрывка)

Примечания:
• Йехуды – иудеи
• Лупанарий - публичный дом
• Приап - синоним слова «пенис»
• Афедрон - синоним слова «задница»
• Трирема - многовёсельная галера
• Сконе - «пыль» по-гречески
• Батиата – известный гладиатор, рост 1,95 см
• Вифинцы славились пристрастием к нетрадиционным способам секса
• Мастика - греческое вино
• Гекатонхейр – сторукий гигант
• «Горная устрица» - жареные бараньи тестикулы
• Плектр - 35,77 м
• В древнерусских источниках встречается «аксамит»
• Палайя - «Старая»
• Волчица – проститутка
• Мина – 600 гр
• Обол – 1/6 драхмы
• Триобол – ; драхмы