Грошик

Жетон проглочен. Щелчок.
Ваш талант израсходован.
Короткие гудки.
Что? Это автоответчик? Алло?
Хрип в вонючей трубке.
Ваш талант израсходован.
Гудки.
Эй! Алло! Меня слышно? Алло?
Мне куда отправить письмо, хотя бы до востребования, хотя бы без надежды получить ответ? Да, до востребования, по индексу, на абонентский. Как? Я умею письмо! Мне, эй, мне отправить письмо? Ну, спросить.
Просто...
Алло!
Слышно?
Меня слышно?
Короткие гудки.

Ночью, под одеялом, я пишу стихом. Не умею, не знаю как, но фломастером (желтым, синим?) по бумаге в клетку черчу буквы. В полнейшей темноте. Мне нужно успеть.
Завтра девчонки потребуют текст.
Я так и не выбрал кто будет Афродитой. Мне еще и режиссером надо.
Дурак одноклассник соскочил, испугался. А кто он был-то, хоть убей, не помню.
Нет.
Конечно помню. А он навряд ли.
Сцена может укутать.
Там бордовый скомканный занавес. Занавеска.
А снизу смотрит жюри.
И плебс.
Чертов плебс из пятого "А".
Да, выбрать Афродиту.
Просто.
Отдам той, что без устали смеется надо мной, отличнице, отдам-ка ей яблоко. Символично же!
Хороша была Танюша, да что уж там!
Ага,
краше не было в селе...
Так.
А я ведь еще и в двух ролях, дающий и принимающий. Костюм надену наизнанку, латы против плаща. Хороший был плащ кота в сапогах с детской елки, из джинсовой юбки, кажется.
Да, из-за меня в коридоре такая свара навряд ли бы вышла.
Парис с Зевсом в костюме кота в сапогах.
Это вам не Зигфрид-Ротбарт в перьях.
Посмеялись бы! Вот ведь посмеялись бы!
Мурзилка с обляпанной формой. А что они всё красят стены этой истошной желтой краской? Подновляют?
У меня пара форменных пиджаков, и очередь за керосином под окном, бабульки с бидончиками, мел на кирпичах с датами следующего привоза.
Да, отчистим эту дурацкую краску!
Котурны?
Надеюсь, хватит высоты сцены и тщательной проработки ролей.
Да, ещё хор.
Если он выучит текст, что я сейчас напишу.
Если не потеряет этих дурацких страниц в клетку (линейку?).
Достигнув катарсиса, не замочить штанов. Керосин. Пятно краски на синем рукаве формы с раскрытой книжкой на шевроне.
Катарсис. Очищение.
Ощущение эйфории, летишь лицом в столб, кинутый за шиворот, вперед, "скорости не сбрасывай на виражах, только так научишься побеждать"...
Запах электроклавесина с припоем, гарь шин картинга.
Учебник истории с цифрой пять.
Открывали ли вы(мы) миры по ту сторону нашей эры?
Безмерно увлекательно, в садах химер, и особенно если твоя школа имени Кирова, да еще средняя политехническая, а ты пишешь в темноте в тетради в клетку стихом трагедию в лицах с хором к олимпиаде по истории, для себя, Альтер эго, трех девчонок и хора в роли запинающегося, путающего текст, однокашника из соседнего дома.
Гонг.
И
Плебс из пятого "А" устраивает пошлую драку под вывеской "Лабиринт Минотавра", получая очко и потный кайф.
Политехнический ареопаг, остракизм за счет существенного перевеса гранитных камушков в разбитых горшках, сданных на лето ученикам, растений.
Хронофаг.
Зачем во тьме ты искал слог? Зачем чертил последовательность шагов?
Из раза в раз.

Жетон.
Щелчок.
Ваш талант израсходован.
Эй, слышите? Я не успеваю ответить, не успеваю…
Слышите?
Это жерло поглощает жетоны, словно

Температура и теплая постель, там, куда тебя только отнесли, в руке три стержня - зеленый, красный, синий.
Три в одном.
Пишешь сразу.
Два стана под одной акколадой.
Два голоса.
Твой и еще чей-нибудь.
Веди по мелодии, в две стороны, не пересекай, не входи в конфликт, ты же еще далек от берговского, про-баховского, "эст ист генуг", какие парресии, если два стана под одной акколадой.
Да и какой Genug, если недавно еще вкушал Плейеля.
Или скоро вкусишь.
Но позже, учитель, которого ты выбрал, скажет тебе: "выбрось это вон, зачем подражать, множить хлам? Возьми то, что уже есть, и брось делать то, что ты совсем не умеешь делать. Брось и делай, что должен".
Казалось бы, в этот миг я должен был постигнуть дзен, вынырнуть из коана, но недавно дочитанная сартрова "Тошнота" и кортасаровский "Экзамен", не оставили мне другого поворота сюжета, кроме того, чтобы сесть за клавиатуру раздолбанного фортепиано общажного репетитория, и найти под пальцами чередование прозы с рифмой, черно-белыми клавишами, скальпелями и ланцетами в автоклаве умопомрачения, в надежде открыть дверь класса и выйти с текстом. Текстом внутри нового нарратива. Где дискурс вращается вокруг Я.
И ты взял учителя, которого выбрал, на абордаж. И стал делать что должен.
Кстати, однажды дошло и до нескольких парресий в довольно щекотливых рекурсиях зрительских рядов, но

Жетон.
Щелчок.
Ваш талант израсходован.

Уймитесь же! Сказано, да-да, нет-нет, один приумножил, другой еще больше, один закопал. Но если и преумножил, и преумножал, но в конце концов прогорел, прогорел с треском, попал как кур во щи, где фабула? Где поворот сюжета?
Ведь не закопал же!
Алло?
Или все это автоматика, и всего - лишь, как в известной песне, "я твой слуга, я твой работник"?
Pulvis ex machina.
Выработка материала.
Усталость металла, заложенная в смету.
У вас там не заклинивают колосники?
Эй!?
Ответьте, если не преумножил, но потерял, каков приговор? Даже если сам, ага, сам?

Короткие гудки.

А если жизнь внутри текста подобна парадоксу обратной перспективы, о которой так умничал брат наш Флоренский?
Спишь, не думая о последствиях, но удар по лысеющему чайнику железного подголовника, запускает диафильм про долгую жизнь в революционном подполье, окончившуюся прискорбно, на заточенной тонко, радеющей ржаво о мировом пожаре, чудной и самой гуманной игрушке месье Гильотена.
Диафильм с обратной стороны. Как будто вставил не перемотанную пленку в проектор.
Кто-то еще помнит ритуал натягивания простыни на дверь или стену? Как там у Флоренского? Иконы - окна? Окна, излучающие свет.
Окна диафильмов, как в скором поезде, кадр за кадром, вспышка озаряет действие, если развернешь пленку диафильма (вот здесь кадр "Халиф и аист") а она, сорвавшись пружиной (Мутабор!) со змеиным шипением падает под ноги (А ну, аккуратнее! Ты же не в кинотеатре Горана Петровича с осыпающимся штукатуркой потолком!), тут нужна сноровка, чтобы втолкнуть начало пленки в щель. Крутишь ручку, линза греется, на белой тряпке заставка, будто из телевизора во время еженедельной профилактики (дряхленький "Рекорд", подойди, малец, подверни-ка гетеродин!), а затем, выкручивается пластмассовое волшебство. Прыжок на дно волшебного фонаря.

Пишешь однажды корявенький любовный стишок девчонке с большими глазами, плачешь о тяжкой колейности джаггернаутовой колесницы, и вот, спустя некоторое время, берешь в руки томик с текстом "Джакомо Джойс".
Вот твоя колесница.
Не твоя, - его.
Но, ведь я даже не подсмотрел!
Хоть и гонялся по всей стольной за книжкой, откладывал деньги со стипендии (личная библиотека книг, прикосновение к переплетам, под их обложками, под каждой, как и под твоей, гноится один и тот же кровавый нарыв послушника, флагелланта, вечного подмастерья) и, погоди, Джеймс, какого ж хрена!

Вот протыкал ты звездами небо в другом таком стишке, а потом случилось лет через двадцать отведать Вирджинии Вульф, наконец-то ты созрел для ее безупречной прозы.
Но
и тут прокол.

Однажды, увлекшись прокламациями, в одном тексте, ты предложил оформить всем известный общепит в манере Миро, и (о Джакомо Джойс, да будет благословенна черная горечь стаута!), ты входишь, спустя каких-то пару лет после своего вяка, в казанский офис вселенского приюта детей общепита с бесплатным туалетом, и вот, - тот самый супрематический гамбургер, те самые картины Миро на всех четырех стенах.
Зачем выстроены декорации предположений в отсутствие пьесы?
И где же этот подголовник?
Скорее бы проснуться!
Или вовсе не спать.

(Теперь, здесь, несколькими строчками выше, я вспомнил Крафтверк, а через два дня после редактуры черновика открыл в пути недавнюю Сорокинскую эссеистику и вперился взглядом в "я твой слуга, я твой работник" по тому же поводу.
Какого ж рожна, Вовас?
Кстати, мое вафельное полотенце в детском саду тоже имело аналогичную вышивку, ты не был уникален, ВоваС!)

Жетон.
Щелчок.
Хриплый усталый голос:
"Ваш талант израсходован".
Это я уже понял, не сомневайтесь!
Что?
Да, я не первый раз звоню.
Вам же совершенно не интересно, прекрасно понимаю, к вам звонят беспрерывно, все бесславные самоубийцы нашей необъятной

Что?
Нет, я еще не оставил попыток понять здесь, без вот этого,
этого ложного пафоса с привкусом "посмотреть, как она будет убиваться над разверстым гробом, когда"
Да?!
Да, не в том я возрасте, мне уже совсем безразлично, как той гессевской араукарии между этажами, помните?
И?
Но скажите,
так сказать, ретроспективно

Короткие гудки.

С детства рокот в ушах: "Смотри, талант может пропасть. Вмиг. Возгордишься и всё, не сможешь и двух нот связать".
Надо себя есть поедом, хотя кому какая разница, ведь ни одной чистой ноты, а звук, ну, совсем не близко тому, что однажды слышал во сне.
И не забыл.
Нету этого звука.
Дело даже не в том, что братья Вайнеры фантазировали на тему поющего лака, а исследователи заключили: Страдивари использовал для своих скрипок лак для карет; ты видел страд шефа на расстоянии протянутой руки, играя на дровах, и так ни разу и не решился попросить.
Да и зачем?
Ведь однажды, Он лишит меня таланта, обязательно, ведь я не смогу понять, когда возгордился. Видели гордеца, который бы сказал, ну да, я гордец? Вот и я не замечу. Проскочу.
Зачем же мне тогда трогать страд?
Вкушая вкусих, как в Мцыри...
Или как в Книге Царств, ведь Ионафан выглядывал из Мцыри, задрапированный тигровой шкурой школьной программы. А никто и не знал. Из наших.
Уж какие там Книги Царств!
Гробы книжки.
Одну такую Книгу Книг заведу традицию таскать из конуры в конуру. А читать буду, заламывая хребет, книжке книжек формата поудобнее.
Вкушая вкусих...
Да всё одно, сладко до прелести!
Скрипочка Леопольда Моцарта.
Однажды.
Такая маленькая в руках!
В запыленном номере гостиницы.
Несколько тактов ля-минорной сонаты Пизенделя.
Ты проваливаешься в
Во что?
Отдаешь обратно.
Пусть тот, кто достоин.
Но в пальцах теперь героиновая память грифа и пропорций.
Теперь не уснуть.
И се аз умираю...
Теперь открываешь красный томик с письмами Вольфи к своему папке, и зуд в пальцах.
"Читать кончиками пальцев"?
Маэстро Эко, я знавал метафору покруче!
"Читать кончиками пальцев!"
Я не переписывал "Дон Кихота", как у Борхеса (ведь как старика с тех пор достали недоумки!), чтобы создать простейшую метафизическую модель всякой интерпретации, я лишь сыграл несколько тактов Пизенделя на скрипке Леопольда Моцарта в пыльном номере одной из столичных гостиниц.
Никто почти не услышал, но

И се аз умираю.

И,

вдруг, катастрофа.

Глупый удар в мрамор метрополитена и подлая шишка в запястье, здрасьте..
Поезд ушел.
А вас попросили остаться.

Втыкали ли вам паяльник в кисть? Со словами "извини, брат, терпи, по-другому нельзя"?
А посему ты начинал, во внутренней клети помолясь, окриком мерять стеклянную панораму операционной, боль адская, интенсивная кистевая вибрация боли. И хотя вокруг военные, их чинят по лицевой стороне, выворачивая наизнанку махровый начес, чтобы с резинкой от трусов, на губе, прыгать в салочки скакалочки, а после держать строевую, им вгоняют потерянные детали из титана.
По дороге в госпиталь - икея, найди применение старым вещам, собери по инструкции.
Из переполненных маршруток, выхлынывают, чешут затекшие спины о противотанковые ежи, там на воле, по дороге сюда, а здесь ты связан, стол холоден, крест не сдернули, я гражданский, девчонки сестры воркуют с главным, сунувшим за занавеской паяльник мне в кисть, воркуют в лучах мерзлого северо-восточного столичного солнца, режущего слякоть грязного стекла операционной, но, вдруг, хирург вспомнил бутерброд с икрой и шампанским, он, дурачок, старый дуралей, бродил ища умнее себя по твоей территории, и вот тебе втыкают паяльник в кисть, и рассказывают о твоем театре, вы там рехнулись что ли, гниды, нелюди, ****и, бокал сраного кислого игристого с бутербродом за полторы тыщи, это за что мне такая радость, и крутит паяльник, за что мне такая радость, кричу я, мое дело вот эту кисть выгибать по четыре часа каждый вечер, наполняя ладони звуком, не хлебом единым, но вибрацией боли, и этой болью вывернутых кистей гнать вас наверх в буфет жрать не мной приготовленный бутерброд, поешьте хлебушка, доктор, хоть вы поешьте, да запейте игристым, рыгнете на аплодисментах с четвертого яруса, когда Спартака на колья подымут, да разве не жена вас в буфет потащила, нешто вы в здравом уме пошли бы сам по себе икорки откушать?
Жена.
Сам бы не пошел.
Да и не пойду впредь.
Всё.
Зашивать.

Жетон проглочен.
Щелчок.
Белый шум.

Значит, дали одну монету, в талант. Вложил в дело, прогорел.
Погоревал, репу почесал, айда, разорви тебя, пойду, к тому, которому Хозяин дал пятак, он, кажись, в гору пошел, ну, говорю, Михалыч, такое дело, хочу вернуть, когда воротится наш-то, отдам, вроде вот как было, лавировал, да не вылавировал, хоть не просрал.
Ну дал Михалыч еще монету в долг.
Вложил в дело, хорошее дело было, да под откос пошло. Тяжба, да острог с плетьми. Что ты делать будешь, разрази тя гром! Теперь вон торчу и Михалычу, а уж Хозяин и подавно на фарш употребит.
Чой-то делать. Пойду к тому, которому десятка обломилась, он вон поди умница, процветает, барыга знатный, и тут подмазывает, и тут у него под дудку пляшут, а он сплевывает, да барышиками в сундук звякает. Авось не откажет в займе. Дал бы пару монет, так я с Михалычем бы рассчитался, да еще б рискнул.
А вот не дает, говорит, тебе собаке смердящей, да свинье в калу, - не положено и мелкой монеты давать. У меня, брат, вишь как на мази все тутотка, процент с дурака не велик, а вот если окружишь себя толстосумами с умами, да суммами, то и отроешь себе прииск. Мы, брат, говорит, с нищими не церемонимся, а то придет Хозяин, да всыплет нам за налог на глупость.
Так-то зело мудро, да вельми лепо глаголешь, Гаврилыч, говорю, но ведь я тебе и место покажу, куда вложу, да с дельцами этими столоваться посажу, и тебе прибыль, и я отобьюсь, а там уж как пойдет опосля.
Ворчит, собака.
Потом зовет наутро.
Вот тебе целковый, но не боле. Веди к твоей шобле. Сам хочу на них глянуть.
Думаю, Михалыч в пролете, но хоть этот теперь подстрахует, а там пойдет дело, пойдет!
Покумекал Гаврилыч с тамошними, добро дал. Завертелась песня.
Да вдруг как поветрие какое, всех снесло, а куплет недопетым остался.
И вот долги меня в каторгу заковали.
Сижу, темно, кругом скрежет зубов, а чуть свет поволокут дрова рубить, да камни молоть.
Вдруг, лязг, вертухай дверь открыл, Хозяин заходит. Я крещусь, нешто сподоблюсь Хозяина углядеть?
А он, ну рассказывай.
Я говорю - так и так, в долгах, как в шелках, но зато все по чесноку, работал, суетился, да все прахом пошло. Теперь вот гляжу в окно на небушко, да жду черствого хлебушка.
А он говорит, ну, говорит, посиди, Прошка, да поработай, пока я двух остальных награжу, вон скока они мне в сумку наскребли, да, сдается мне, и себе накинули немало в темную, а был бы поумней, Прохор, так хоть закопал бы. А то вон про тебя и притчу теперь не рассказать, тьфу-ты ну-ты! Как выйдешь отсель, так приходи, коли не преставишься, посмеемся о делах твоих никудышных.
И ушел.
Ну, думаю, сподобился.
Теперь дотянуть бы.
Посмеяться чтоб.