Война и мир. гл. 3-2-4б и 3-2-5

3-2-4б

Случилась задержка с попыткой отъезда,
Начавшийся в полдень повальный обстрел,
Для цели не мог найти лучшего места,
Какого наш враг, как обычно, хотел.

Движение войск и те толпы народа
Собой представляли отличную цель,
Враг явно считал, что для русского «сброда»,
Уроком послужит вся эта «капель».

Создать на дорогах живые помехи
Для всех отступающих русских полков,
К тому же и как бы для общей потехи,
И панику сеять средь глупых голов.

Сто тридцать орудий «трудились» с обстрелом,
И слышен вой ядер, разрывы гранат,
Пришлось себя прятать в подвал между делом,
Ведь каждый смертельным был страхом объят.

Нашлись любопытные средь населенья,
Кухарка и лавочник, даже жена,
Желая потешить своё удивленье,
Увидеть полёт, у ворот всё ждала.

Сосед что напротив, весь был в восхищение,
От вырытой ямки полётом ядра,
Он в шутку промолвил как бы для сравнения,
Что ямку изрыть и не сможет свинья.

И все дождались, как осколком гранаты,
Было; повреждё;но кухарке бедро,
Её потащили «до дому, до хаты»,
С неё крови вылилось «чуть не ведро».

Так людям потом рассказал сам хозяин;
И все побежали укрыться в подвал,
Из-за любопытства работник был ранен,
Теперь уже каждый себя сам спасал.

Всем сидя в подвале, хотя безопасно,
Но всё равно слышен орудий весь гул,
Свист ядер, снарядов — настолько всё ясно,
И стоны кухарки под этот разгул.

Исчез сам хозяин, жена — в беспокойстве,
Он был же со всеми, стоял у ворот,
Но русский мужик душой чувствовал свойство,
Пошёл он в собор, «бога взять в оборот».

Стихать уже начала вся канонада,
И все покидали надёжный подвал,
Закончилось время внезапного ада,
Казалось, вновь мир уже как бы настал.

Алпатыч готов был покинуть «берлогу»,
Уже экипаж его был у ворот,
Но вновь стала занята эта дорога,
Войска отступали, найдя словно брод.

Улучшив момент, найдя долю пространства,
Он вклинился в массу шагавших солдат,
Успеть избежать вновь французов коварства,
Опять не попасть в этот пушечный ад.

Однако последствия той канонады
Оставили в городе яркий свой след,
Все поняли — это начало осады,
И многим хватило нанесенных бед.

Разрушено много домов, и пожары
Возникли во многих районах, местах,
Дым стлался по городу в «качестве кары»,
Вселяя в народ вместе с мщением страх.

Всё тот же хозяин, вернувшись из церкви,
И, шествуя мимо той лавки с мукой,
Увидел, что в лавке «копо;шатся черти»,
От голода все, прикрываясь войной.

Солдаты мешки, рюкзаки наполняют,
Живительной, белой, пшеничной мукой,
Они недостаток еды возмещают,
Всё связано с той же причиной — войной.

Он рассвирепел, как хозяин богатства,
С намереньем первым их выгнать всех вон,
Потом, спохватившись, они ж — домочадцы,
Берут пусть «побольше», хотя — мне урон.

Зато не достанется хлеба французам,
Сожжём все дома — не пойдём на поклон,
Всё что заработано собственным пузом,
Им пепел оставим — таков наш закон.

— Решилась Расея! — кричал он со злостью:
— Я сам, что нажил, то и сам же спалю,
Пожалуйте в мрак «наши милые гости»,
Дождусь я, и вас вместе с домом сожгу!

Повозка Алпатыча и все другие,
Ползущие вместе с рядами солдат,
И с ними уже как бы вместе слитые,
Опять натолкнулись на огненный ад.

Горели дома вдоль движенья колонны,
И дым застилал всю проезжую часть,
Случилось подобие мёртвой всей зоны,
Пришлось всей колонне пожар переждать.

Алпатыч пошёл посмотреть ещё ближе,
Вдруг голос знакомый окликнул его:
— О, Ваше сиятельство, князь — это вы же?
Не ждал я вас встретить здесь боле всего!

Поведал он князю, что послан был в город,
По целому ряду хозяйских причин:
— Случилась беда — ненавистный нам ворог,
Затеял вдруг с нами такой вот почин.

Так что же нам, ваше сиятельство, делать,
Нам что пропадать вместе с вами вот здесь?
Не было минуты толково ответить,
Князь тоже, как все, затаил в себе месть.

Поспешно достал записную он книжку,
И прям на коне настрочил свой приказ:
— Смоленск мы сдаём, наши Лысые Горы
Врагом будут заняты чрез несколько дней,
Прошу поспешить сделать нужные сборы,
Забрав непременно в Москву лошадей.

И дале, уже на словах из-за спешки
Подробно ему толковал он наказ,
Как лучше устроить всю тяжесть «пробежки»,
И дать ему весть, но уже в Усвияж.

Ещё не успел князь отдать наставленья,
Ему помешал в том штабной офицер,
К нему подскакал тот с большим устремленьем,
Он выговор дал ему, как за пример:

Когда на глазах полкового начальства,
Народ продолжает свои жечь дома,
Он терпит примеры сего хулиганства,
В том, ставя в опасность свои же войска.

— За ваше бездействие в этом всём деле,
Должны понести вы достойный ответ, —
Кричал со зла Берг ему, как за безделье,
И недопустимый в отходе обет.

По должности был он помощником в штабе,
По армии первой Барклаевских сил;
С немецким акцентом, подверженным злобе,
Он с честью в войсках беспорядки громил.

Узнав князя, и как бы в том извиняясь:
— Я только вам, князь, всё о том говорю,
Приказ исполнять я повсюду стараюсь,
Свой долг исполнять я исправно люблю.

В огне что-то вдруг затрещало паденьем,
Пожару даруя краси;вейший вид,
Хозяин поджогом и всем поведеньем,
Казалось бы, должен был горем убит;

Но он, подняв руки, кричал с наслаждением,
От вида всего, что сжиралось огнём,
Он стал, как участник, того отступления,
И чувства достоинства вспыхнули в нём.

— Так ты передай все мои указания, —
Нагнувшись, с коня ему молвил Андрей;
И, не обращая на Берга внимания,
Помчался вперёд, еще боле став злей.

3-2-5

Войска продолжали своё отступление,
Шёл августа месяц, стояла жара,
Полк князя Андрея весь в изнеможение,
Дорогой варился, что божья кара;.

Солдаты в походной одежде, с оружьем,
Со всей амуницией на их плечах,
С большими трудами и сверх «неуклюжьем»,
«Варились на солнечных ярких лучах!»

Хлеба все сгорели, зерно осыпалось,
От голода рёв раздавался скота,
От сочных равнин желтизна лишь осталась,
Сгорела от солнца вся даже трава.

И не помогала ночная прохлада,
Полночи был воздух всё также горяч,
Воды для питья, как всегда, не хватало,
Каких ещё больше им быть неудач?

Дорога от этой её всей нагрузки
Уже превратилась в песочную пыль,
По ней всё катилось, шагало без чувства,
Едва как хватало у каждого сил.

Как облаком, пыль та стояла над всеми,
Во всё проникая, терзая людей,
На солнце смотреть можно было глазами,
Как шар, весь багровым, казался видней.

К тому же и не было ветра под солнцем,
И все задыхались, шагая в жаре,
Когда ж добирались в деревню, к колодцам,
То всё выпивалось, за воду в борьбе.

Пожар, оставление града Смоленска
Засели так прочно у князя в главе,
Он не находил в мыслях нужного места,
Понять что-то чётко в сей страшной войне.

И новое чувство его — озлобления,
Теперь уже против француза-врага,
Давало, как повод, его горю забвения,
Стал предан делам своего он полка.

Заботлив о людях и вежлив он с ними,
Его называли в полку все наш Князь,
В полку им гордились, его все любили,
Слыл добрым и кротким, держа с людьми связь.

Себя же он вёл так, но только с чужими,
Ему незнакомыми ране людьми,
А с теми, кто знал его горе — иными,
И с теми, понять кто его не смогли;

Он делался злобен, насмешлив, старался
Как можно бы меньше бывать среди них,
Он их потому даже и опасался,
Чужим горем рады, и тем, как больных.

Но в более тёмном и мрачном всё свете
Ему представлялась вся эта война,
Как сдали Смоленск, и имения эти
Война уничтожить по плану должна.

Когда отступавшие русские силы,
Сравнялись с дорогою к Лысым Горам,
Решил князь Андрей, и, во чтоб то ни бы;ло,
Унять своё горе с грехом пополам.

Хотя днями раньше Болконских семейство
Уже находилось в пути на Москву,
Имея на князя большое воздействие,
В нём чувств вызывая большую тоску;

Простится навеки с родным его домом,
Ещё раз взглянуть на родные места,
Он знал, что именье подобно Содому,
Хотя у врага как бы нет и креста;

Постигнет, скорей всего, участь таких же,
Других, им подобных жилых городов,
Врагу на пути вовсе не были лишни(е)
Комфортных для отдыха этих даров.

Сплошное увидел кругом разоренье,
Дом ставнями был для «защиты» закрыт,
Какое же надо иметь в том терпенье,
Он чуть не заплакал, почти что навзрыд.

Алтапыч один оставался в имение,
Услав вместе с князем свою всю семью,
Не мог он уехать, и без наблюдения
Оставить и вотчину тоже свою.

Узнав о приезде он князя Андрея,
Заплакал, целуя его за мундир,
Глазам своим будто бы даже не веря,
За это мгновенье — подаренный мир.

Потом успокоившись от чувств необычных,
Докладывать стал положение дел,
Ему, как хозяину, даже привычных,
Но он сторожил этот весь «беспредел».

— Всё ценное и дорогое, что было,
Уже в Богучарове — днями назад,
Отвезено и ничего не забыто,
Добру был устроен здесь целый парад.

До ста четвертей хлеб уж тоже в дороге,
Солдатами скошен был весь урожай,
Хотя и зелёным, но — враг на пороге,
Мы им не оставим и малость, на чай.

Овёс вот остался в приличном запасе,
Его у нас много — шестьсот четвертей,
Командам ли мне отпускать в этом разе?
— Да, прав ты, Алпатыч, так будет верней!

— Заметить изволили вы беспорядки?
Полка три драгун ночевали в саду,
Лихие у русских все наши ребятки,
Вот им и нанесть бы удар по врагу!
 
— А сам что ж ты делать-то будешь, оставшись?
Нет, ты уезжай, вот тебе мой совет,
Ты, жизнь свою нам здесь в именье отдавший,
Но всё равно рано терять белый свет.

Нет, сам уезжай, увози всё, что сможешь,
Народу вели уходить за собой,
Француз, он ничем вам в житье не поможет,
А всех неугодных отдаст на убой.

— Прощай! — молвил князь, и Алтапыч прижался
К его уже в стремя одетой ноге,
Возможно, он с князем навеки прощался,
И слёзы мелькнули на дряблом лице.

Галопом поехал князь вниз по аллее,
Девчонки на встречу попались ему,
В подолах у них сливы мирно «храпели»,
Вновь гнев вызывая, вдобавок к всему.

Те сливы — неспелы, зелёными были,
Но вот она жизнь в нашей барской глуши,
Увидев хозяина, все поспешили
Укрыться за дерево в этой тиши.

Поспешно решил князь не видеть воровок,
Он видел и так этот детский испуг,
Насколько же был детский ум их столь ловок,
Опасность почуяли девочки вдруг.

В нём словно родилось отрадное чувство,
Он просто завидовал их озорству,
То чувство в душе оставалось столь пусто,
И не было места его баловству.

Он страстно хотел вновь взглянуть на их лица,
Как им удался; этот дерзкий порыв,
Они и не думали в нём устыдиться,
Ведь брошено всё, кто же всё натворил?

Прогулка в именье с пыльной дороги,
Хотя и стояла всё та же жара,
И снова увидеть родные отроги,
Его освежила и сил придала.

Но вновь он по пыльной, всё той же дороге,
Догнал на привале свой полку, у пруда,
Как будто бы сжалились над ними боги,
Пред войском «явилась» живая вода.

Плотина и пруд оказались спасением
От пыли и этой проклятой жары,
Вода послужила им всем оживлением,
И даже походным увеселением,
Для летней и знойной с засухой поры.

Всем пруд оказался купальным бассейном,
Стал грудой заполнен солдатских он тел,
Бог будто в стремленье своём милосердном,
Открыть им курорт на пути их велел.

В пруду от его наполненья телами,
Вода поднялась, взбаламутилась грязь,
Но вся эта грязь и с водою дарами
Для всех оказались, легли словно в масть.

Ныряли, плескались они словно дети,
Уже не взирая на все их чины,
Казалось, и не было лучшего в свете,
Они даже пруд этот выпить могли,

Князь, видя весёлую эту картину,
С желаньем с конём вместе броситься в пруд,
Не стал пополнять тел в купели лавину,
И где-то в сарае нашёл он уют.

Но вид всей солдатской в воде голой массы,
Готовой идти каждый миг в любой бой,
Вдруг в нём всколыхнул для пушек вид мяса,
Гонимой любою войной на убой.

Потеря Смоленска огромным несчастьем
Легла на сердца наших русских людей,
Сам Багратион не имея всей власти,
В сраженье за город был явно смелей.

Своё недовольство Барклаем де Толли,
Он выразил в гневном посланье-письме,
Писал Аракчееву с явною болью,
Об этом позорном сраженье во(о)бще.

Барклай был назначен главкомом войсками,
К тому же военным министром он был,
Но всем стало ясно, порою мы сами
В себе охлаждали воинственный пыл.

Писал Аракчееву, но знал непременно,
Прочитано будет и государём,
Он чувствовал, даже возможна измена,
И мы под их дудку все вместе поём.

Письмо Аракчееву

«О сдаче Смоленска прискорбная новость
С успехом, как рапорт посла;на царю,
И больно, и грустно терпеть эту ловкость,
Но я по-другому в проблему смотрю.

Клянусь моей честью, писал я об этом:
Враг был под Смоленском в приличном мешке,
И наша победа могла быть воспета,
Висела у нас она, как на крючке.

С пятнадцатью тысячей нашего войска
Удерживал натиск почти тридцать часов,
Отдать надо должное, держались мы стойко,
Но, если бы дальше нам драться с умом;

Позиция шаткой была у французов,
Победу принёс бы внезапный удар,
Мы б этим воякам в цветных их рейтузах,
В конец подарили бы этот кошмар.

ОН до половины понесть мог потери,
Развеян мог быть всякий новый с ни мир,
У нас бы для духа открылись все двери,
А ОН пусть справлял бы «победный свой пир».

Барклай не желал удержать оборону,
Хотя бы ещё так на эти два дни,
Министра хотел удержать он корону,
И сами ушли б, не имея воды.

Прислал мне депешу всего через сутки,
Хотя не отступит, он слово мне дал,
Потери большие, кончать надо шутки,
И, что он уходит на новый причал.

Потери большие, но — это неправда,
Быть может всего тысяч так лишь с пяти,
Мне кажется это совсем не отрадно,
Поближе к Москве нам всё время идти.

Доносится слух к нам о якобы мире,
Но чтоб помириться — так бог сохрани!
Бокал не поднять нам в позорном столь пире,
Он нам, этот мир — ну совсем не с родни.

Нам после всех жертв и таких отступлений,
Стыда не набраться носить наш мундир,
И нужен с уменьем и без промедлений
Другой по всей армии нам командир.

Командовать должен один полководец,
А все остальные согласны быть с ним,
«А нам не бросаться заране в колодец»,
Нам надо сражаться и мы победим.

Хорошим министром быть для министерства,
Быть может, сгодится ещё ваш Барклай,
Но в армии нужно иное нам средство,
Душой и всем сердцем бы он не страдал.

Нам явно нужны на войне и победы,
Всё время не пятиться нам так к Москве
А то наживём, уж нажили, все беды,
Мы сами идём к ней в каком-то броске.

Я, право, с ума уж схожу от досады,
Барклай — уже явно плохой генерал,
Я дерзко пишу, но в том много и правды,
Честь армии нашей давно замарал.

С большим подозреньем у нас на примете
Вольцоген, как флигель- его адъютант,
Советы его словно все в чёрном свете,
Он Наполеону, похоже, гарант.

Хотя я учтив с ним, ему повинуясь,
Как бедный, послушный ему я капрал,
Уже я во многом с ним не соглашаюсь,
За цикл отступлений — в том просто аврал.

Мне больно и жалко любимого всеми
И армией нашей всей государя,
Но то, кто главкомом поставлен над нами:
Он трус, бестолков, нерешим — это зря.

Мы с нашею всей ретирадой такою,
От устали тысяч пятнадцать солдат
Уже потеряли от этого зною,
Пыли и жары, и болезней — не скрою,
И кто в этом всём будет нам виноват?

Вся армия плачет, его все ругают,
Француза ведёт прямиком на Москву.
И силы, и дух в ней  всё о;слабевают,
Нужно ополченье, имейте в виду».