Вот этакий бутербродище. Добрый совет всем папам

Детство моего папы пришлось на военные годы. В 1941 году ему исполнилось 13 лет, его отца забрали на фронт и в семье оставались младшая сестра и брат. Уже в 13 лет отец все мог выполнять всю крестьянскую работу в том числе запрягать-распрягать лошадь, пахать и многое другое. Во время войны он работал в колхозе «водителем кобылы» и гнал подводы с урожаем на пристань для отправки на дальнейшую переработку, что уже потом доставляли на фронт. Суровое детство и мечта его в те времена была одна – сытно поесть.  Вынес наш русский, марийский, татарский, чувашский – это народности проживавшие в наших краях – да и грузинский, и любой другой на своем горбу эту войну. С войны в деревню вернулся только мой дед – Василий  Михалыч Крупин, который в 1942 году потеря полноги и коммисовали. Но это друга история. Вернемся к моему детству.

Уж не знаю как так получилось, но скорее всего отец взял на работе лошадь для вспашки огорода и нужно было ему ее вернуть и путь предстоял с нашей улицы Новокузнечной, где наша семья жили с дедом и бабушкой. Жили мы весело и дружно, так как хуже войны ничего не было, а мирная жизнь – какая бы ни была всегда радостная. Вернуть нужно было на пекарню и ехать предстояло через весь город. И вот отец взял меня, посадил на телегу, мы поехали и я получил первые уроки управления гужевым транспортом. Отец меня поучал и до города я гордо догнал телегу сам. А в городе уже папа взял управление, так как было много машин и кобыла или мерин могли испугаться.

И вот мы подъехали к пекарне и я это я еще раньше узнал, так как запах выпечки я уже почувствовал квартала за два и уже проголодался. И вот отец сдал кобылу и как всегда мужики разговорились. Ты, говорят, Василич и распрягать умеешь? И тут уже пошли воспоминания. И вдруг один из мужиков принёс два горячих белых батона и говорит на, пострёленыш, я думал «прострелёныш». И вот что удивительно, я хоть и голоден был, не вгрызся в этот батон, не отломил кусок и не стал жадно кусать, хотя есть горячий хлеб – это удовольствие непередаваемое. Уже взрослым я всегда так и делал, когда был с детьми. Ломал и давал есть. Ну я эти батоны отдал отцу, он их положил в сетку и всю обратную дорогу вкусно пахли. А мужик и говорит, вот дома вы их со сметаной съедите, на что я ответил, что лучше с молоком, так магазинную сметану мы не покупали.  Бабушка держала корову и я привык к молоку и «снятому молоку» - сливкам, которые бабушка добавляла в пироги, которые мы ох как любили!

Так вот. Отцу вместо лошади выдали мотороллер с кабиной. Тогда мотороллеры были очень популярный грузовой транспорт с кузовом или фругончиком. Над местом водителя наш смекалистый народ приделывал деревянные кабинки с дверцами и стеклами и было тепло, уютно и выгядело как мини-ван, но тогда мы этого слова не знали. Вот сели мы в эту кабинку, отец уже за другие вожжи, я к нему на колени и тоже «за руль» и путешествие приобрело еще более интересный характер и про батоны я уже и забыл. Тут нужно пояснить, что батоны были что-то в виде деликатеса. Мы их не покупали, так как бабушка постоянно пекла то плюшки, то пироги, а покупали хлеб черный по 14 копеек и хлеб белый буханочный – это было выгоднее на большую семью. Но я насмотрелся кино, где Шурик с кефиром уплетал батон и хотелось «как в кино». Это вск равно как сейчас дети в деревне просят колбасы, хотя есть у курица и мясо разных сортов. Уже не помню как я ел эти батоны, но скорее всего бабушка налила мне кружку молока и дала клубничного или малинового варенья, а может смородиновой пасты. Других у нас не было, так как мой край не яблочный и не сливовой, а варенье делали из лесных или ягод из своего сада.

Ну вот ярко отпечатался этот момент в памяти, а жили мы очень дружно, как я уже писал. Вот не помню я никакой ругани, истерик, разборок, хлопаний дверьми и мата и крика. НЕ МАТЕРИЛИСЬ!!! При детях по крайней мере.

Второй эпизод, опять связан с едой и дорОгой. Ехали мы с отцом из областного центра – из Кирова. Вот уж не помню, как я там оказался, но маленький был и еще тогда не умел качать права. Скорее всего ехали мы от глазного врача, так как у меня было косоглазие и готовили меня для операции. Косоглазие, называемое по научному паралитическое, случилось из-за того, что моя мама упала, уронила меня и я ударился головой о ступеньку. А упала она потому, что быстро сбегала по лестнице со второго этажа загоревшегося барака, где мы жили в посёлке Ходовая Грива в леспромхозе. Я уже, став взрослым, приехал в этот заросший лесом посёлок и мне показали этот барак, от которого остался фундамент и часть первого этажа.

Как сейчас помню пришли мы после врача в какую-то столовую и отец мне говорит ешь до Уржума (а это было 200 км по грязи, да еще паром через Вятку) есть не будем. И вот напротив меня сидел какой-то студент или может врач в очках, Шурик такой. Всех, кто в очках тогда Шуриками называли. Я когда очки стал носить меня тоже Шуриком обзывали. Так вот он на меня пристально смотрел, прямо не сводил глаз. Я аж есть не мог, да и еда была не вкусная, да и не понятная, что ешь на вкус не можешь определить. Это тебе не бабушкина стряпня. Он смотрел на меня и жевал и возможно приговаривал «какой интересный случай». Не поел я толком и мы с отцом поехали на какую-то базу. В те времена популярно было ездить на попутках.
Автобус долго ждать, ехать иногда приходилось стоя, ну не мне, но были стоячие пассажиры. А это 200 км!!! На дорогу уходило часов 6-8, да еще остановки. То ли дело на бензовозе или на грузовике с лимонадом!! А отец у меня работал заведующим горпо и все его знали. Приехали мы на базу, там мы пошли по машинам. Среди водителей были и Саши, и Миши, и Сережи, но отец их звал Гришами. Подходил, говорил: «ЗдорОво живём!», ему говорили «Здорово живем, Василич», Он говорил «Гриша, ты когда поедешь?» «Василич, ты перепутал, Гриша мой сменщик, я Саня. Есть у меня пассажирка, вот Митрич, мой свояк». Дальше диалог повторялся с другим Гришей, пока не удавалось найти свободного водителя.

Самое классное было ездить на МАЗе, так как там сиденье было широкое я мог разместиться с комфортом. Ну в этот раз так и вышло. Едем мы, я в окно смотрю, отец с водителем вспоминают сначала кто из какой деревни, кого там знают и про какую-то Нюру кривую у которой мужик задавился или трактором задавило. Каждый занимался своим. В тот именно раз я очень хотел есть, а отец сказал, что Уржума еды не будет, а в его саквояже (были такие прообразы портфелей) лежала буханка черного хлеба и толстенный батон любительской колбасы. Такой толстенный и большой, что едва помещался в саквояж. И вот я стал канючить: дай колбасы, хочу есть. Он говорит, я тебя кормил в столовой чего не ел? Я даже не умел рассказать, что на меня «Шурик» рассматривал и я не мог есть. Говорю, я уже снова хочу есть, дай колбасы. А в то время как-то было не принято привозить продукт разрезанный, типа «не новый». А есть хотелось, и я продолжал канючить. И отец сказал: доедем до Нолинска, я тебе дам.

А до этого Нолинска было 150 километров, но уже дадут и я успокоился, тем более за окном было интересно: дома с наличниками, каких у нас в городе нет, трактора с телегами с сеном,  кто-то дрова колет, кто-то свинью паяльной лампой обжигает, а то вдруг машина со цветами – свадьба! Опять же километровые столбы и я уже считал сколько осталось до Нолинска! Голод-то не тётка! И вот 150 км!! Я говорю – папа, скоро Нолинск.

И вот отец открывает саквояж, отрезает ломоть хлеба с корочкой – такой хороший ломоть и толстенный круг колбасы, толще чем хлеб! Я прямо двумя руками взял, здоровенный такой бутеробродище! Он закрыл перочинный нож, завернул обратно колбасу в бумагу, а хлеб в газету. Щелкнул застежками  саквояжа и сказал свою коронную фразу: «Всё, город Шмык закрыт». Ешь, до дома больше не дам.

Вкуснее той колбасы я ничего больше в жизни не ел. Были и икра, и балыки, и ветчины, но… я иногда иду в магазин покупаю любительской и вот вспоминаю тот момент. И вот думаю, почему? Почему нельзя было просто так в любой момент дать еды ребёнку? Но тогда детей воспитывали строго, приучали к порядку: не поел во-время, жди до ужина. Не вкусно?  Поколение войны не знало этого слова. Ну было много других правил, которые надо было соблюдать и взрослым и детям.

Про третий эпизод я уже писал, в другом рассказе, а именно: когда мне делали операцию на глаза и я ходил с повязкой и отец мне читал вслух «Белый Бим Черное Ухо» и я сейчас помню его голос именно. Было это в мае, сидели мы на улице в садике института Филатова в Одессе и вот он читал. С тех пор я не перечитывал это произведение, так хорошо оно запомнилось. Здесь уже, слава Богу, обошлось без гастрономических страданий.

И вот, наконец-то главное, зачем я все это рассказываю?  Мой отец уже в раю, в этом  я не сомневаюсь, а я сейчас старше его тех «батоно-колбасных» времен.
Оглядываясь назад и вспоминая про свое отцовство и своих детей я прихожу к выводу, что самое лучшее в время в жизни, это время проведённое и проводимое с детьми. С младенчества и до сейчас. Это самая большая ценность. И как жаль, что приходилось бросать их ради какой-то долбанной работы, каких-то личных интересов или амбиций! Писать про это не буду.

Сейчас, общаясь с молодыми папами, говорю, бросай все, езжай к своей дочке или сыночку, почитай с ними книжку, поиграй, сходи погуляй, привези им толстенный кусок медвежатины.

Папы! Все сгорит, всё сотрётся из памяти и останется только одно:  время с детьми. И ведь у них останется то же самое, как и у меня.

PS. Как-то дочка мне рассказала:  «Я помню я рисовала и изрисовала весь листок, и говорю тебе, дай мне еще листок, уже негде рисовать, а я и отвечаю, как это негде? Вот здесь еще можно муху нарисовать, и я подумала и точно и нарисовала муху. Она помнит, а я нет! Вот такими в их памяти мы и останемся, дай Бог, хорошими.