А на улице Рябиновой...

А на улице Рябиновой рябинок нет давно.
И о них воспоминание остаётся лишь в кино.
Две берёзки белоствольные над обрывом, где тупик.
Ну а всё вокруг застроено вперемык, впритык и встык.

А ведь было так нарядненько здесь в пору иных годин.
И черёмухи, и яблоньки, а рябин, рябин, рябин…
По весне как все засветятся, ароматы – ох и ах!
А по осени развесятся жарким пламенем в кистях.

Мы бывали здесь у Зиночки винокурщицы не раз.
И такою-то наливочкой угощала Зина нас.
Чарка чаркой запивалася, ну и как с того не петь?
А как Зина целовалася! Это ж надо так уметь.

Целовать-то целовалася, только губы протяни. 
Ну а в руки не давался, и «скоромного» ни-ни.
Говорливая, певучая, всё при ней, на что ни глянь.

А соседки завидущие:-Эка курва! Эка дрянь!

Сплошь такие ж самогонщицы, гонят бражку тут и там,
и у каждой и настоечки, и наливки, я те дам.
Только мужики отвязные, отмороженные лбы,
к этой  Зинке как привязаны, приворожены, как бы.

И несут такую бредину, от досад впадая в раж:
-Сука Зинка точно ведьма и, знать, летает на шабаш!

Но с распитьем «мальвазеечек», что уже греха таить,
кое-кто из тех мамзелечек тоже рвались в ведьмах быть.
И не ведая сомнения, тайно предаваясь злу, 
восседали, кто на веники, а кто сразу на метлу.
Нагишом, во всей фактурии,забывая стыд и срам…
Только, видно, эти фурии были не нужны чертям.

Но про то Зинуля, Зиночка знать не знала ничего.
Отцветала, как рябиночка, без дубочка своего. 
А однажды всех покинула – затерялся жизни след,
как и улицы Рябиновой, той, которой больше нет.

Лишь берёзки белоствольные
над обрывом, где тупик,
да пространство сплошь застроенное
вперемык, впритык и встык.