Мировая поэзия. Том 4. ISBN 9785006088603

Оглавление:

«На празднике жизни»
1 часть. «На пост советском пространстве»
2 часть. «Путь к вере»
3 часть. «Признание в любви»
4 часть. «В тюремных объятиях»
5 часть. «В трущобах иммиграции»
6 часть. «Жизнь — праздник души»

Поэтические Образы:
Роберт Ли Фрост
Группа строк
Страшный шторм
Остановка в лесу снежным вечером
Звёзды
Весенний паводок
Баловаться с мёртвым
Роза погония
Откровение
Неповиновение
Под прицелом
Обеспечить, предоставить
Уходи. Ушёл
Шаг назад спас меня
Однажды в океане
Случайный взгляд на звёзды
Не сохранили
Когда деревья падают на путь
Мы, как прежде не услышим песен птиц
Не далеко и не глубоко
Октябрь
Мой ноябрьский гость
Моя бабочка
Покос
Продолжение встречи
Любовь под вопросом
Листья как цветы
Сам себе
В белом
В холодных рощах
Одинаковые жертвы
В долине
Порок ручья
Домашнее захоронение
Поход за водой
Холодное расставание
Поздняя прогулка
Исчезновение краснокожих
Выгодная точка
Тебе
На забытом погосте
Дом призраков
Обиженный
Слуги для слуг
Мальчикам быть!
Необъятный момент
Зимний Эдем
Катакомбы
Признание
Пустые места
Дизайн
Знакомство с ночью
Значительное, мизерное пятнышко
Бесплатная Гарантия
Страдающая мечта
Пустая угроза
Предписание
Зимняя ночь старика
Главный пёс
Наслаждайся моментом
Золотом остаться невозможно
Огонь и лед
Неизвестная дорога
Солдат
К земле
Берёзы

Стив Джобс (1955—2011) «Перед смертью»
Роберт Музиль (1880—1942) «Человек без свойств»
Михаил Жванецкий (1934—2020) «Прости нас Советская Родина»
«Родина не мать»
Юз Алешковский (1929—2022) «Сон палача»
Андрей Платонов (1899—1951) «Прохожие страны»

«ПОЭТИКА»

«Паранойя»
«Хомостадо»
«Муза — Ангел языка»
«Эпилог»
«Под прицелом»
Исход
Мудрость.
Вот так!
Откровение.
Ностальгия
Грехи.
Шабат.
Конец любви
Идём вперёд
Год 1937!
По этапу
Наедине с музой.
В омут с головой
Тусовка.
Сумасбродил.
Интеллект.
Не ждите у фонтана рыб.
Луксурия Босха.
Из бездны
Предрассудок.
Пёстрому на пёстром
Солнечный зверь
Помнишь?
Графоман
Стилистам
Забава
Гарда
Чулан
Время без нас
Когда-нибудь
Замок мыслей
Песня души
Скитальцы
Горечь писания
Не все люди!
В детском плену.
Возвращение
О, Боже!
И каждый раз молиться перед сном
Мы из прошлого
Время вспять.

«Сказки».

«Рождественская сказка»
«Сказка про слонёнка Мотю»
«Страусиха»
 
«На празднике жизни»
(Роман в стихах)

1 часть.
«На пост советском пространстве»

Мы родились в прошлом веке
не по воле Господа Бога.
В инкубаторе, где не думали о человеке,
как продолжателе российского рода.
Мы учились в советской школе,
нас шеренгами принимали в пионеры,
мозги нам вправляли в комсомоле,
наш образ жизни превратили в химеры.

Мы учились, учились, учились.
В перерывах нас опять учили.
Затем мы всю жизнь трудились
и к старости надрывали свои жилы.
Мы пели песни о нашей жизни,
нас всегда водили строем,
чтобы все любили отчизну,
она граждан обнимала запоем.

Что осталось от прошлой державы?
Русский, великий язык,
незабвенные русские нравы
и во всём добродушный мужик.
И это всё в центре нищеты,
— как парадокс внутри богатства,
результат поголовной бедноты —
на земле российского рабства.
Всюду царила коррупционная власть,
привязанная к мировой абстракции.
Основная цель жизни — деньги красть
и печатать новые ассигнации.
Деньги плодились, как тараканы,
заполняя собой всё пространство,
а текли они к богатым в карманы,
вопреки законам дедушки Маркса.

Деньги — это отношения меж людьми,
для каждого есть цена его поступка,
как-только взял купюры взаймы,
время оценит твои предрассудки.
Кто-то за десять, другие за сто —
готовы предать свою честь и совесть,
за миллион ты уже — инкогнито.
Деньги убивают всё, остаётся корысть.

Коммунизм канул, как безденежный пиар.
Настоящего нет без движения счетов.
Человечество похоже на больной кошмар,
издающий треск денег, как гул проводов.
Над столицей, над Москвой
воздвигли олигархи град.
Он разносит сити-вой
и забавляет променад.

Москва на его фоне
сжалась до границ забора,
как во флаконе,
вокруг кремлёвского светофора.
Под зелёный цвет вперёд
двигается утопический капитализм,
он ведёт себя как сумасброд,
оставляя неуёмный цинизм.
Государство в нём главный пастух —
на пастбище коррумпированного капитала,
кто не пасётся, тот жуёт лопух
и ожидает своего провала.
Вот такая с государством игра —
в бизнес-рулетку.
Одним дают от жилетки рукава,
другим от поноса таблетку.

Сто лет говорили, что Россия богатая страна,
такие взгляды превратились в фобию,
у нас всего хватает, но не всем сполна,
россияне видят жизнь из-под надгробия.
О сильном государстве мечтают первые лица,
используя мозговой фарш чужих мнений.
Чиновники и бизнесмены реализуют амбиции,
о народе думать им не хватает времени.

«Лишь бы не было войны»,
в народе твердили, как девиз.
Беспощадно сворованы недра страны,
— на это нет уже просто реприз.
Мы копошимся на своей площадке,
отведённой для мифотворчества.
Мечтаем вырастить чудо на грядке,
как в сказке народного творчества.

Бедность стала привычным состоянием
большинства существующих в долг.
Нищету определяет приём подаяния
и неприемлемость проживания впрок.
Существование в завтрашнем дне,
определяет мера наёмного рабства.
Способность продать свой труд вполне
объединяет неимущих в условное братство.

2 часть.
«Путь к вере»

Я шёл, сутулясь под тяжестью лет,
прошлая жизнь дышала мне в след,
которую оставил мой отец по сему,
перед уходом в предсмертную тьму.
Он так и не принял Всевышнего веру,
принимая её за простую химеру.
Не дочитал он Ветхий Завет,
но очень хотел увидеть Тот Свет.

Поступь была по-стариковски тверда,
запомнил я образ его навсегда
и душу открыл перед сводами храма,
во мне происходила сознания драма.
Я не с рождения почувствовал крест,
полвека носил атеизма протест
и когда окунулся в святую купель,
я увидел грядущую свою колыбель.

Мой путь осветился и расширялся,
старым грехам совсем не гнушался
и время понеслось по нему без звука,
я понял, что вера есть добрая мука.
Когда один лежишь в огромной спальне,
с бессонницей, закрывшись на замок,
понимаешь, что может быть печальней,
чем безысходность, когда ты одинок.

В часы ночные, предметы тяжелее
и мыслей скрежет глотает тишина,
подушки, покрывала кажутся белее
и пустота зеркал отражена.
Шла осень за окном, суровое дыхание,
был в комнате томительный покой,
тянуло в край любви разочарований,
наедине с написанной строкой.

Душно, ни ревность, ни старость,
не удаляли эту опухоль ночи,
где-то в душе шевелился нарост,
выпрямляя судьбы позвоночник.
Во внешности спящей — Я чей-то сторож.
Молчание, как пауза, мыслей занятие,
считывала предсказание сна. О, Боже —
стихами, пульсом, часами, заклятием.

Тени людей, как призраки ходят —
жизнь города совсем без надежд,
в небе бронхит ошалевший воет,
настигая несчастных, одиноких невеж.
Духовный разлом в мозгах свирепеет,
молодежь без идеи тоскует с пьяна,
интеллигенция вырождаясь, тупеет,
а будущего даль безнадежно черна.

Что будет? Если соберутся бродяги,
а мелочи не хватит, чтобы пожрать
и снова баррикады, оковы, «ГУЛАГи»,
власти не имущие начнут воевать.
Россия Родина моя бескрайная,
ты похожа на сумасшедший дом,
у человека судьба печальная,
обреченность его — есть синдром.

Вселенная теряет звёзды, как мелочь,
люди торжествуют в войнах и цирках.
Поэты молчат, не понимая слова «вечность»,
а чудаки в цирках танцуют на опилках.
Действует сила народного волнения,
как песня дикая, как красное вино —
это революция, пустое наваждение,
бессмысленно прошедшая давно.
Да, есть камни, чтобы строить и ваять,
будут жертвы, чтобы помнить и молчать,
есть патроны — значит будут стрелять
и в отчаянии за конституцию кричать.
Мы напряжения в молчании не выносим,
в стихийном лабиринте иноземный бес.
Мы снисхождения гуманитарных просим
и положительных эмоций ждем с небес.

Подлинно во мне печаль живет,
душа висит над страхом пустоты.
Поэзия от бездны не спасет,
за все в ответе лишь кресты.
Лети душа над колокольней ввысь,
пусть вечность на каменных часах,
показывает будущему мысль,
начертанной кириллицей в стихах.

Вот и настал мой черед живой,
чувствую крыльев размах иной,
мысли сами летят стрелой,
в строфы рифмой, одна за другой.
Мой маятник души и глух и строг,
в висках стучит запретный рок.
Я открыл в себе лазоревый грот
и не жду, когда смерть придет.

Исчерпав свой путь, я развернусь
и ответить за написанное не боюсь.
Из-за морей в страну родную вернусь,
зайду в Храм и до земли поклонюсь.
Утроба есть памятник кровотечению,
страшной болью закрученная труба,
лаз из неведанного, да в провидение,
начало судьбы, всей жизни раба.
Бежал, пораженный хохотом грешника,
по лабиринту судьбы без остановок,
похожий на клоуна, злого насмешника,
измученный от недомолвок и рокировок.
Запутался в блёклых сетях невезения,
отмечен за вольность свою небесами,
внезапно оглашенный за откровения,
окропил я золотом мечту с куполами.

Затем стремился в разгоряченном раже,
пробиваясь через жестокие реальности,
пролетал косые кошмары и ужасы даже,
пережил все тюремные шалости.
Себя загонял, спешил до последнего,
с одышкой сигал прямо в пропасть,
где осталась идеология мышления,
да забытая, галдящая молодость.

Любил за баварской кружечкой пива,
читать бредни и горечь писания,
ждать реакцию оппонентов терпеливо,
чтобы повергнуть себя в истязания.
Жизни поход из тайги и песка —
в ликах и жестах навеки остался.
Страстью избыточной освистал,
жажду не утолил, но до всего добрался.

День каждый раз кончался на дворе,
первая звезда на небе появлялась.
Закат, как кровь, висел на топоре,
отражаясь в небе, солнце любовалось.
Дом был закрыт. Ворота на замок
и земля по совести остыла.
При свечах горящих библейский слог,
сам себе я бормотал уныло.
Облака закрыли луч звезды
и вода в реке студеная чернела.
Чище смерть, чем муки от беды —
а земля правдивей и страшнее.
Догорали свечи и во мгле,
тишина настигла внутренние своды,
продолжал молиться я во тьме,
за свет и благодушие природы.

Рассвет пошёл, уже светало,
петух горланил во все горло,
жизнь продолжалась, как бы с начала —
Образ веры действовал покорно.
Господи, Всевышний! Помоги!
Народу русскому расправить плечи.
Пусть на Родине всегда цветут сады
и никогда не гаснут в Храме свечи.

Дай в каждый дом насущного вполне,
достаток провианта и разного вина,
сознания каждому в заботе о семье,
чтоб все богаты были, как Родина.
Постиг я тишину Его безмолвия,
под шорох тлеющих свечей,
без грома в небе засияла молния,
как знак божественных лучей.

Верные, четкие мысли,
дает окружения взор,
оттенков, цветов не исчислить
и слов бесконечный простор.
Невзирая на катаклизмы, невзгоды,
надо Богу благодарность воздать,
за созданный механизм природы,
и деяний Его благодать.
Будто в небо земля одета,
прикрыла от космоса плоть,
гуляет по орбите планета,
как ей повелел Господь.
Неизбежен прилив славословий
и не видно всей жизни конца,
человек с божественной кровью,
наполняет словами сердца.

Храм похож на ковчег огромный,
пролетает в пучине веков,
его парус духом природным,
всем ветрам подчиниться готов.
Поэт не ждет сокровенного знака —
за стихи на подвиг готов.
Он ищет таинственность брака —
себя в сочетании слов.

Уверен, мечты слагаются из мыслей,
что мы во снах придумали в уме,
любовь всегда от чувств зависит,
порой находим их в грядущем сне.
Вдруг в нашу жизнь, ворвется ветер
и оторвёт нас от прикованной земли,
тогда уже не нужен лишний метр,
мы в Рай взлетим по краткому пути.

Так ринемся из будничных томлений,
по зову духа и ветхого словца,
в край, где нас ждут забвения
и башни высятся заочного дворца.
Там за туманным облаком над небом,
на бесконечных просторах пустоты,
уже не нужно жить насущным хлебом
и быть зависимым от сущности воды.
Я не пойду сквозь облако тумана,
хочу бродить свободным и ненужным,
по рощам и лесам, где есть поляна,
где зайцы воду пьют из лужи.
Пусть происходит моей жизни танец
и трудных дней не беспокоит рана!
Да, я адепт — христианский скиталец
и не стану образом за тем туманом.

О, время, завистью не трогай,
прошедших лет, последних дат,
ещё пройти придется много,
через каскад невидимых преград.
А сколько раз ещё придется,
внимать из Храма в гулкой пустоте,
взирая на мозаику оконца,
животворящее влияние в кресте.

Испить бы мне монашескую нежность
и злобу выгнать полностью из сердца,
тогда любви преграды безнадежность,
я растворил бы без щепотки перца.
Мне нравится смотреть
на облик всех Святых
и словом рисовать портрет,
с их статуй восковых.

Я думаю, не призрак плоти
нас заставляет молиться и мечтать,
а наше тело, обличенное в лохмотья
и вера в Отца Бога, а не в Мать.
В древнем Яффо я вновь очутился,
лучи солнца глаза обжигали,
уже туман над морем стелился
и первые звезды на небе мигали.
В дали виднелись пустынные скалы,
повсюду звучали молитвы, молитвы.
Восток начинается здесь у причала,
с заостренными пиками битвы.
Тут пересеклись оси веков и религий,
в написании Библии, Торы, Корана.
Пусть будут едины священные книги,
суть иудаизма, христианства, ислама!

Стоят мечети живые,
с бесчисленным множеством лиц
и ветер дует с пустыни,
там окна, как щели бойниц.
Меня не касается трепет,
моих иудейских забот,
а православный лепет
покоя душе не дает.

И там, где сцепились Оккультные,
а ребенок молчание хранит,
мир человечества в люльке,
под Господом Богом не спит.
Мы бродим по дорогам пространства,
с сознанием своих величин
и мнимость чудес постоянства,
воспринимаем без всяких причин.

Вот наш, заветный учебник,
листаю один, без людей,
между мной и Богом посредник —
источник бесконечных идей.
Память прожитого — проза,
нераскрытое окно,
из её метафор доза,
в строфы лезет, как ярмо.
Я люблю стиха начало,
как предвестник грозных дел,
но после чтения Зачала,
стихи писать я не хотел.
Рождение для каждого вход,
а смерть конечно выход!
Жизнь островок в океане вод,
вход охраняют, но не выход.

Всё, что теряет человек при смерти —
это часть того дня, когда умрёшь,
только с верой при отпевании в церкви,
бессмертие свое поймёшь.
Каждый когда-нибудь хотел,
остаться там, где вёрст предел
и нескончаемый поток живущих тел,
идут туда, где Бога сын Воскрес и улетел.

Храм поглотил Его, как дикий лес
и только на тело случайным лучом,
взгляд не людской из-за небес,
наблюдал за Иисусом, как он обречен.
И было поведано телу сему,
прежде чем приняла Сына Господня,
о том, что увидит он смертную тьму,
но не увидит Его преисподняя.

Настал тот день и Христос Воскрес,
под сводами Храма, как Райская птица,
по велению Бога и просьбе небес,
был в силах взлететь, но бессилен спуститься.

3 часть.
«Признание в любви»

Любовь есть дар судьбы, смиряет гордецов.
Она прощает всё, не налагая вето
на несовместимость душ и грубое словцо,
любимой красота простит её за это.
Мой поклон тебе за всё, что было,
на колени встану за то, что будет.
Уверен я: ты мой облик не забыла
и время нас с тобою не рассудит.

Я был удивлён нашей первой встречей,
с мечтами я встретился лишь на второй.
Вот и настал тот долгожданный вечер,
когда мы снова встретились с тобой.
Ты отреченно была обнажена,
нам стало некогда грустить,
моей любовью ты была поражена
и не смогла меня уже ты отпустить.

И было ясно, что не нужны слова
на чистой белизне страниц
и лучше убежать на острова,
где нет угрюмых, скучных лиц.
Я весь воспоминаниями измучен,
смутной песней затравленных струн.
С твоим образом стал неразлучен,
им исцеляюсь, как старый колдун.

Твои мысли были значительно выше
помысла автора этих строчек.
Ты озаряла купе, мы стали ближе
на площади меньшей, чем покрывает почерк.
Пространство заполнилось смыслом любви,
мир состоял из наготы и морщин,
как вера приходит от постоянной мольбы,
так сильная любовь поглощает мужчин.

Наш поезд летел на Ригу, словно ветер.
Ты, как в айсберг была вмёрзшее пианино.
В этих широтах окна глядят на север
и ты долгожданным оргазмом стала ранима.
Ты расплетала меня, как платок,
сладострастно наслаждаясь любовью.
Я прессовал тебя, как каток,
мы чувствам своим дали волю раздолья.

На крыльях любви взлетели с перрона.
Скорлупа куполов и позвоночники колоколен —
узкие улочки на фоне природного лона.
Твой вирус вошёл в меня, я понял, что болен.
От лица фото легче послать домой,
чем срисовать Ангела в профиль с неба.
Знать бы, что кривая может стать прямой,
когда соединяются в любви твоё и моё тело.

Ты была соткана из нежных строк,
поэтом, музой окрыленным,
я склоняюсь у твоих ног
и остаюсь всегда влюбленным.
Теперь на склоне ярких лет,
ты зацвела ещё прекрасней,
в твоей судьбе часов браслет,
отсчитывает время счастья.

Есть у тебя незримая черта,
к её нежности и страсти,
влечёт заветная тропа,
к твоей верности и власти.
Вот наш совместный танец душ,
он в радость жизни и законам.
Оркестра я прошу исполнить туш,
во славу неизменности канонов!
Разлуке не справиться с любовью!
Терпение заставляет так любить,
что слёзы перемешиваясь с кровью,
нас заставляют жить и жить.
Когда привыкшая к тебе ладонь,
по позвоночнику спешит скользя,
до пятой точки с нежностью огонь,
вдруг разжигает заново тебя

и тела дрожь, сжимает губы, ноги,
что невозможно это сверить с тем,
как стон души из глубины выходит,
оргазм струится из любовных вен.
Затем уставший, сонный взгляд,
простит меня за все мытарства,
а тикающий жизни циферблат,
замкнёт любовное пространство.

Как только наступает темнота,
я вспоминаю нежность твоих глаз.
Какая же разлучница верста,
в пространстве разделила нас?
Из цифр слагаются слова,
которые всегда летят к тебе.
Я двигаюсь к тебе из точки А,
ты остаёшься где-то в точке Б.

Два одиночества с огнем свечи,
одновременно движутся во тьме,
на долго разлучённые в ночи,
рассчитывают встретиться в уме.
Мой голос громче шелеста страниц,
я, как журавль одинокий в облаках,
ты держишь в руках своих синиц,
мы вместе остаёмся лишь в стихах.
Вдруг скрипнет дверь и дрогнут провода,
а в телефоне зуммер, лишь одни гудки.
Мы счастье обретём теперь и навсегда
и будет всё равно, чьи дребезжат звонки.
По буквам и слогам возьми мои слова,
переступи черту прошедших мимо лет,
пусть тесно облакам и трогает молва,
иди из темноты на долгожданный свет.

Мой исход и веточка вербная,
как тебе это всё объяснить,
что настала поступь последняя
и в ней нам приходится жить.
Может и в правду звенит тишина?
Может быть песня наша навзрыд?
Значит, так сложилась наша судьба
и нам путь неизвестный открыт!

В нём звучит русский слог,
а чувства становятся светлей,
когда дрожит между строк,
радость жизни твоей и моей.
То, что спрятано в них,
видно прямо, насквозь
и не отыщешь в иных,
вход в бессмертие врозь.

Не смотри в потолок,
вдруг устанут глаза,
метафоричен урок —
его чернила слеза.
Мысли холодной зимы,
вспоминай на ходу,
их на память возьми,
отключи глухоту.
Сейчас поговори со мной!
Что-нибудь тебе отвечу?
Трудно быть одной,
я этому не перечу!
Долго нет рядом меня,
вянет красная роза,
затягивает полынья,
нависает разлуки угроза.

Творений бешеный обвал,
разрушен напряженным взором,
возможно диалог устал,
надежда погрузилась в море.
Две лодки развернули курс,
исчезли в сумраке ночном,
не слышен учащенный пульс,
мир одеял окутан сном.

Два горя с помощью стены,
при помощи неясной мысли,
на время так разделены,
что буквы в зеркалах зависли.
Подушка поглощает пот,
и мысли прячет в глубине,
застыла в ожидании плоть,
а крест мерещится в окне.

Так тихо, и не слышно слов,
что глохнет даже пустота,
надежда, как большой улов,
ползёт в закрытые врата.
Два взгляда источают крик,
а веки сдерживают слезы,
вот скоро будет встречи миг
и рифмы перейдут на прозы.
Как долго можно ожидать
и про себя готовить речи,
чтоб счастье смыслом напитать,
уткнувшись головой в предплечье.
Всю безрадостность дней и минут —
без адреса жизни своего и место,
я готов поменять на улыбку твою,
на слова о любви без протеста.

Что на свете верней,
чем любимой покорность?
Или чести важней,
твоя верность и вольность?
Вот я бегу от судьбы,
по земле, в небесах,
пусть будут всегда живы,
наши мысли в мечтах.

На чужих простынях,
без рассудка во мгле,
я пролетал в твоих снах,
возвращаясь к себе.
Каждой букве твоих откровений,
подбираю метафор каскад,
вопреки своему вдохновению,
изучаю чужой звездопад.

Часы не замедляют ход,
их путь движение по кругу,
стремятся одержимые вперёд,
должно быть, друг для друга.
Ты будешь вечно начинаться,
есть женщины, становятся родными
и если шаг твой будет оступаться,
в любви шаги не могут быть чужими.
С тобой расстаться непосильно
и ласки требовать преступно,
пусть строки слов текут обильно,
а нежность будет недоступна.
Цветы бессмертны и стихи!
Звезд кисти вечны очертания!
Мне так нужны твои шаги
и вздох груди, слов обещание.

Ясность светлая, зоркость тусклая,
чуть-чуть мутная от злых примет,
мчится ревность, глупость узкая,
с неба в небо, быстрей ракет.
Нам приятно то, что избыточно,
а провалы хуже потерь
и бороться за стимул прожиточный,
это подвиг, который в пример.

Для того ль заготовлен искусно —
интернет в пространстве пустом,
чтобы звезды видели грустных,
двух сердец стремящихся в дом.
Слышишь небо, звездного табора,
я шепчу в твой бездонный конец,
пульс наполняет кровью аорты.
Я люблю Тебя! Слово венец!

Я жизнь люблю, в неё впиваюсь
и помню с чем свидеться пришлось,
поэтому я на страницах распинаюсь
и рифмой разгоняю свою злость.
Я не помню наизусть свои творения
и не замечаю в небе много звезд,
задевают твои строчки откровения,
хочется обняться во весь рост.
Настанет час открытых площадей.
Но разве сердце испуганное мясо?
Заглохли звуки бесчисленных друзей,
мы будем вместе и дождёмся часа.
Не завершилась еще моя пора,
зовёт к тебе твой голос женский,
пусть не кончается любви игра!
Я твой, единственный, вселенский!

Да, это нас с тобою ждёт,
до грядущих времён,
полный в душе поворот
и близость наших имён.
Я вижу прекрасный конец.
Мы будем ночью и днем,
в объятиях любви и сердец,
растворяться вдвоём.

Нет места на всей карте земли,
где бы встретиться мы не смогли.
Между нами меридианы,
словно без берегов океаны.
И неба сплошной недуг,
от девственности испуг,
как от первого любви поцелуя
и недостижимого Аллилуйя.

Скажу, что я тебя люблю!
Я превращаюсь в звук эфира,
жизнь без тебя равна нулю,
как пустота неведомого мира.

4 часть.
«В тюремных объятиях»

Тюрьма — без альтернатив.
Тут обостряется всё понимание.
Враг осязаем, ненависть как позитив,
становится актом всепрощения.
Формула тюрьмы ограниченность пространства,
помноженная на избыток времени
в пределах тьмы, без определения гражданства
и безысходности в её проявлении.

Армия отличается от тюрьмы.
Здесь ненавидят абстрактного врага.
В тюрьму попадают отречённые от сумы
и нарушившие строй марша «сапога».
Значима виртуальная сторона жизни.
Тюрьма это созданный ГУЛАГ,
приютивший постояльцев после катаклизма.
Недостаток пространства — единственный враг.

Как выпьешь до дна свой зелья бокал
и запомнишь цепкие цифры года,
поймёшь, что в тюремном похмелье пропал,
находясь в окружении народного сброда.
Там и узнаешь суть многих грехов,
разложившихся в замкнутом времени.
Они состоят из любви и грустных слов,
написанных на краю плоти вселенной.

Жизнь не просто длинна. Она длинней,
чем дороги, ухабы, лощины.
Срок в тюрьме, как вереница дней,
количество лет пропорционально морщинам.
Во много раз длинней вереницы той
мысли о смерти и прошлой жизни.
Хочется исчезнуть и появиться в иной,
изменившей меня, но другой отчизне.

На родине не осталось места для умных.
Вместо налога забирают свободу
и много готовят законов безумных.
Услышать бы третейского судью об этом немного.
Сумма наших взглядов о невинности
всегда меньше одного решения прокурора.
Для человека, заблудившегося в невесомости,
правда закрыта в самом тёмном углу закона.

Насилие над детьми не наказывается в меру.
Украл телефон, лишат свободы надолго.
Желаешь заработать, дойдешь до беспредела.
Дырявые, как сито законы исполняются гордо.
Основа законов напоминает пирамиду.
Лишь тот, кто на вершине недоступен,
всех остальных карает Фемида,
каждый пятый есть вероятный преступник.

Я прошёл свой путь по трущобам понятий,
за окном были облака, а на потолке извёстка,
по прямой я шёл законом прижатый,
некуда было свернуть, в сроке нет перекрёстка.
В клетке сидел, один под жестоким надзором,
словно птица, лишённая временно крыльев.
Циферблат пожелтел, не от пробы, а взора,
сжимал виски, привыкал к злу и насилию.

Выстроились очереди теней за право выжить,
непрерывна вода, вечно то, что не знаешь,
от того много сумасшедших, желающих мстить.
Я был всегда в движении без него умираешь
и в карцере, как шаман, кружа,
наматывал пустоту, как клубок,
чтобы знала моя душа,
со мной остался лишь Бог.
Тем было проще — чем безнадёжней,
когда уже ничего не ждёшь.
Молчание правды было надёжней,
иначе с ума сойдёшь
и, если от туда выйдешь достойно —
то это судьба,
чтобы в будущем жить спокойно,
начинать нужно было вчера.

Фаланги пальцев сжимали ручку,
мысли незримо двигали пером.
Делал вздох, выдыхал строчку,
сознание дырявил, словно сверлом.
Вдохновение — результат заточения,
метафор суть — переживаний полёт.
Насилие системы рождало презрение,
правосудие с правдой сводило счёт.

Дожил до момента, когда стало нельзя,
навстречу течению плыл противу.
Смотрел на всё, зрачок был в слезах,
как с водопада нырял в перспективу.
Наступил предел от беспредела,
мой разум мог вектор поменять,
ещё немного и всё бы вскипело.
Пришлось на свободу наплевать.

Обшарпан миллионами ног,
истерзал сотни тысяч душ,
изнутри похожий на гроб,
играющий судьбами Бутырский туш.
В горле от многих «ура» — изжога,
социализм разлетелся пеплом
от перестроечного поджога,
занесённого неизвестным ветром.
Убийство наивная форма смерти,
но надёжный инструмент передела,
под «ментовские» аплодисменты,
«следаки» с радостью открывали дело.
Краска стыда ушла в лампасы,
судьи запутались в массе приговоров,
набили карманы и строят гримасы,
слушая фонограммы своих прокуроров.

Если что-то чернеет, то только буквы,
от суровости произнесённого срока.
После этого все зэки как куклы,
их увозят от дома далёко.
В тюрьме не прийти в себя, ты заперт на ключ,
вокруг нет земли и не видно людей.
Окно, как клетчатая занавеска из чёрных туч,
закрывает открытую волю идей.

Себя можно отличить от других
рифмой строф, уложенных в клетку.
Здесь редко встретишь глухих и слепых,
тут очередь на «дальняк» и к розетке.
Здесь слезятся глаза и не стоит болтать
про то, что подумал и про мечты.
В этом месте нельзя совсем воровать,
твои мысли видны, как следы.

Тюрьма твой щит, а камера твой приют,
здесь никто не скажет, что ты чужой.
Тебя не найдут, если за тобой не придут.
Понимаешь, наказание это покой.
Может быть, лучше двери в ничто
нет, чем место тюремной жизни.
Здесь становишься человеком никто,
потеряв память и веру в отчизну.
Неважно, на какую букву себя пошлёшь,
там не снять бюстгальтер от кутюр.
Идёшь по кругу, то и в никуда придёшь,
тут не услышишь шелест купюр.
За всю свою жизнь и подумать не мог,
что буду замкнутым здесь.
Я русскими генами терпел всё дерьмо,
еврейским умом осознал этот стресс.

Так хотелось по земле ходить босиком,
не зная глубины, войти в воду,
с горки катить и лететь кувырком,
но река жизни не имеет брода.
Страшный приговор прозвучал судьи в чёрном.
Беспощадность его и непреклонность,
выключили звук на словах «виновен…»
и выразили презрение в мою невиновность.

С губ стекали слова, продиктованные страной.
Я содрогнулся и понял, ждать помощь безнадёжно.
Закрывалась глава, которая была моей судьбой.
Меня приняла тюремная жизнь, она стала возможна.
Всё, что говорил я, по сути, болтовня старика.
Может, нет толку правду в судьях искать.
В нашем возрасте судьи не сокращают срока.
Меня, как тень, было легко отыскать.

Чем меньше поверхность, тем надежда скромней,
несчастных и мёртвых не отличить от живых,
верность супруги вела счёт моих дней,
в пире согласных, где мы с ней среди них.
В лагере схоронился на срок,
как пони ходил по кругу,
пройденные метры не жалели сапог.
В тёмную даль смотрел с испугом.
Там далеко было от шума городов,
в рязанском поле среди пустых небес.
Жизнь отступала до колючих проводов,
и не было дороги, ведущей просто в лес.
Всегда ветер вырывал из спины тепло,
я просто оказался один за бортом,
как будто в сказке упал в дупло
и вдруг себя почувствовал мёртвым.

Мой гуманизм не ожидал конца века,
я стал почтовым адресом за высокой стеной,
там понял, почему человек ненавидит человека,
когда покой охраняет конвой.
В тюрьму возвратился, как голубка в ковчег.
Это чтобы в пространстве меня не теряли,
будто вернулся в другой мир на ночлег,
чтобы мне повсюду больше доверяли.

Артритным коленом опять пинал мрак,
освещённый тюремным «продолом»,
частью мозга понимал, что брак
это место под любимым подолом.
Под водой океана или образа жизни,
на одном полушарии нашего светила,
где нам с женой без укоризны,
вдруг рядом места не хватило.

Между нами — проход в камуфляже,
нагромождение железа, бетона,
образы мыслей подонков и даже
грохот мыслей и любовного стона.
Место, где я находился — тупик,
мыс, вылезший их жизни — конус.
Время прожито, перешагнув через пик,
часы беззвучно шли, сохраняя Хронос.
То, что исчезло, поделил на два,
в результате получил идею места.
Когда нет тела, важны слова,
цифры не значат ничего, кроме жеста.
Поднимал веки и видел край,
за которым нет беспредела.
Это местность, где наш с тобой Рай,
где мы недоступны с тобой, как тело.

Вот и праздник настал, с тобой
мы встретились опять с разлукой.
Я одарил тебя собой,
украсил одиночество и скуку.
Я дотронулся до твоего слуха,
эхом голоса, что изнемог.
На старика тоже бывает проруха.
Нашей жизни уже написан пролог.

Ты прочтёшь без мыслей позёрства
мои тайные рифмы, как ноты
и извлечёшь из них наше несходство.
Наши дети никогда не будут сироты.
Нам показалось, что рядом шагали века,
звуки через стекло, как любовные знаки,
незримо коснулись о руку рука,
при свете тюремном, как будто во мраке.

Там одиночество захлопнул капкан.
Была закрыта дверь и заколдован вход,
как будто был опорожнён стакан,
у решки календарь, перечеркнувший год.
Был запах чая, вонзившийся в судьбу,
от скрежета зубов запомнил звон в ушах,
грохотала тишина в пустом углу
и тьма блестела в прожекторах.
Память соскребла любовь к отчизне
и она превратилась в прах,
на задворках моей жизни,
догорая на моих костях.
Кажется, долго жил, отмеряя свой календарь,
сидел внутри, смотрел наружу.
В зеркало глядел, как на фонарь,
завидовал котам, лакавшим воду в лужах.

Решётка ничего не исправляет,
кругом проволока, неспособная взять до-диеза.
там время всеми играет,
перед лицом чугунного железа.
Утром в камере царил тот покой,
когда наяву, как во сне,
ширины было мало, но, пошевелив рукой,
словно реально прикасался к тебе.

Во снах постоянно видел зрачок конвоя,
съедал хлеб до самой корки,
издавал все звуки, кроме воя,
жить научился в стае, как волки.
В камере рано начинало темнеть,
в десять хотелось лечь,
но было естественней черстветь,
тренируя кириллицей речь.

Я не умер, знал когда час мой придёт,
мне всегда не хватало только тебя.
Пальцем возбудить пианино может любой идиот.
Я в будущем есть отражение в прошлом себя.
Жизнь была не похожа на мечты,
как оргазм не нарисовать с натуры,
так средства меняли суть красоты,
не нарушая стиль архитектуры.
Цель оправдывала любые средства.
Менялся не только порядок, но и понятия.
Жизнь листала страницы без конца,
извергая на неудачи проклятия.
Сумма дней в одном месте,
намозолила зад и бока.
Уже в газетах вышли вести,
когда я всем скажу пока.

Должен умолкнуть голос отчаяния,
узость пространства заменит простор,
исчезнет разлука в объятьях свидания,
последней строкой истечёт приговор.
Ты хотела мне писать, я знаю,
из сердца чувства отпустить.
Твои любые строчки исцеляют
в моей сверх сжатости.

Так хотелось пройтись нагим,
зажимая в кулак только фигу,
напевать государства гимн,
изображая недовольства глыбу.
Хрипя, прокричать во всю мощь:
«Господь! Сохрани нас от беспредела».
Потом медленно исчезнуть прочь,
извергая пот с обнажённого тела.

Вот так, не оборачиваясь назад,
над всей коррупцией насмехаясь,
я удалялся, показывая голый зад,
своей трагедией в душе наслаждаясь.
Когда в неволе на лице видны морщины,
они как шрамы от налетевшей чертовщины,
а облик без уголовной на то причины,
не придавал вид суровому мужчине.
С тех пор как я получил от судьи по морде,
прошёл везде, только не был в морге.
Мыслить и жить было трудно по моде,
состояние здоровья ослабло вроде.
Постоянно слезились глаза от боли,
оттого, что не видели света на воле.
Я был прикован в партере, или в ложе, то ли,
мои тюремные затянулись гастроли.

Мне не надо было прикрываться маской
и всех вгонять в стыдливую краску.
Тех, кто грешил, дернуть нервной встряской,
чтобы исчезал узелок беды развязкой.
Я вернулся. Грянул гром.
Ведь я здесь кому-то нужен.
Где мой будет дом родной?
Где теперь накроют ужин?

Кто нальёт бокал вина?
Ко всему привыкну понемногу.
В том, что было моя вина.
Спасибо жив и Слава Богу!
Меня трижды отдавали под суд,
каждый раз фабриковали дело.
Сумма моих страданий абсурд.
Правосудие использовало меня, как тело.

Лучше, если жизнь вне решёток
изучена тем, кто внутри измучен.
Промежуток жизни очень кроток,
а мир, сжатый бетоном, нелепо скучен.
Когда я вышел из тюремных ворот
к своему верному другу пространству,
известно стало, что время взяток не берёт,
а в тюрьмах не сидят за казнокрадство.
Последнее время жил, как в саванне лев,
никогда не думал о грядущем благе,
я пережил этот дикий блеф.
Жизнь превратилась в клочок бумаги.
Жизнь недлинна, чтобы откладывать
самое худшее в долгий ящик.
Научиться бы в будущее заглядывать,
из меня получился бы хороший рассказчик.

Не хватал я звёзд с небосвода,
из-под меня украли местность,
просто забрали мою свободу,
но появилась моя словесность.
Она в мозгах моих для блага,
живёт не без приюта.
Пишет, рука, белеет бумага,
летит минута.

Одна тысяча, или две тысячи —
от родного крова.
Тысяча означает, что я был вдали,
между семьёй и мной — только слово.
Я вернулся на место изгнания,
где ходил по лезвию, как по канату,
не заметив чужого внимания
и не не требуя за всё доплату.

Развалины — тоже чья-то архитектура.
По тюрьмам склоняли, как по всем падежам,
сделав из меня аббревиатуру.
Жизнь моя затрещала по швам.
Мы — молекулы тюрем.
Срок прожить, как перейти поле.
Сильней смысла закурим —
сигарета на воле.

5 часть.
«В трущобах иммиграции»

Почему молчат наши Боги?
Зачем страдать, зачем рожать?
Нам неоткуда ожидать подмоги.
Остаётся только за море бежать?
У кого не осталось чести,
Родину меняют на чужбину,
исчезая там с семьями вместе,
туда, где смотрят в лицо, как в спину.

Им кажется, что за морем их дом,
где всем, всегда не очень то рады.
Они отчизну не полюбили за то,
что в ней не нашли своей правды.
Всю их Родину чиновники захватили,
с олигархами выжимают все соки,
а народ страдает от любви и боли,
извлекая из судьбы уроки.

Когда дом покинешь, прожектор включи.
Пусть освещает вослед, на прощание,
как лунная дорожка в кромешной ночи,
лишь до рассвета твоё расставание.
Под утро взглядом верни сожаление.
Про всё не думай, иди на восток.
Пусть запад поймёт пустоту исчезновения,
крупицы вчера, щепотки сегодня и завтра кусок.

Чуда не будет, оно не свершится
и если останешься ты одинок,
что случилось, не повторится,
это судьба преподносит урок.
Тому тяжело, кто помнит всё,
оказавшись под колесами времени,
страна забыла правду о тех,
кто потерялся лишь временно.

Самое вечное — жизнь после нас.
Время жизни не переходит границу смерти.
Жить на свободе, как судьбы абзац,
возвращает нас к мирской круговерти.
Стихи превращают человека в бумагу,
чернила — намного честнее крови.
Кровь не превратится со временем в брагу,
я стал писать стихи поневоле.

Лицо без слов выражает всеобщее благо,
юмор блудит в коридорах жизни,
мы смеёмся, как скомканная бумага,
ожидая эффектов от катаклизмов.
На родине не осталось места для возврата,
здесь даже тень не найдёт свой угол,
скоро детей попрошу вернуться обратно,
на языке человека, который убыл.

Любое пространство, где нас нет,
приходит со временем в ветхость.
Мы в империи оставили след,
размеры его ощущает поверхность.
Время бесконечно, пространство суть —
время в сущности есть мысль о сути.
Жизнь протекает, и не свернуть,
вечность наступает, где нет пути.

Лишь мгновение под давлением «же»,
мы проживём в хаосе на свалке лет.
Не успеешь сказать «люблю», и уже
тебя в последний путь кладут на лафет.
На всём пути нас сопровождала трезвость.
Мысли — есть залог всех скитаний,
если никто не наведёт взгляд на резкость,
то наступит предел испытаний.
Хочется сказать необычно, величаво,
возводя произнесённое в куб,
написать мысли, которые архаично
срываются без остановки с моих губ.
Мы сохраним на будущие времена
свои мысли и радостные лица,
когда нас впустит обратно страна
и откроет без визы границу.

Из холодной державы я вынул тело,
успел обернуться назад,
уверенно для себя и умело,
всё-таки запомнил фасад,
всех очертаний родины
и своего захолустья,
мне стало грустно вроде бы.
река всегда вытекает из устья.

Вот свет стремится во тьму
и если жизнь уже испорчена,
то только потому,
что она расчленена.
Я в пространстве своём захлопнул засов,
хотя я не призрак и не вымысел сна,
покинул державу дремучих лесов,
свой адрес изменил, когда наступила весна.

Моя судьба устремилась в старость пешком.
Я свой век доживу там, где короче верста,
где настоящее пролетит кувырком.
Я уверен, там для меня существуют места.
Лишь только земля
в состоянии твой образ жизни понять,
она имеет облик нуля,
может приютить и без эмоций обнять.
Новые очертания и климат иной,
изменили мое сознание,
восхищаться той стороной,
где смысл жизни лишь выживание.
Самое постоянное при взгляде наверх
луна, похожая на лысину —
еврея, произносящего «эр»,
как дребезжащую струну.

Я не распространяю мысли о быте,
просто долго находился в затмении,
в умопомрачении, на другой орбите,
где наблюдал замедление времени.
После того, как число оставил в уме,
империя поделила меня на нуль,
я подумал, что меня не увидеть извне
и затаился, как дорожный патруль.

Глухая родина никогда на ослепнет,
её взгляды, как евклидовы параллели,
оттого наша любовь необратимо меркнет,
не пересекаясь в точке наших целей.
Всё чаще ночами хранил бессонницу,
в молодости время прожигал, как сигарету,
постоянно слышал, как удалялась конница,
поэтому день хотел растянуть до рассвета.

Постоянно седлал своего коня,
плёткой хлестал его вскачь,
гоню без остановки до заката дня,
чтоб не слышать детский плач.
За несколько часов можно облететь меридиан.
На прожитую жизнь не смотрю превратно,
она неизбежно истекает во временной океан,
только мгновение доступно и понятно.
Там, где ветер бризом обжигает фас,
а гром рокочет набатом,
слёзы дождём кропят из глаз,
другая Родина встречает Шаббатом.
Город на высоком берегу,
который обнимает водяную гладь.
Дочь моря название ему
дали, чтобы юность оправдать.

Дедушка по имени Яффа
за левую руку держит Бат-Ям.
Ему знакома пятая графа
и посошок репатрианта во сто грамм.
Подарила обетованная земля
надёжный фундамент свободы.
Расправил крылья от небытия
бродяга переживший невзгоды.

Здесь кровь перемешалась
союзной группы прошлых лет,
а русский ген, упорно повторяясь,
изменил слегка менталитет.
Тут в местной церкви наши свечи
уже не коптят из воска.
Шалом звучит при каждой встрече,
а с потолка не сыпется извёстка.

Там дороги все ведут к пескам в пустыне,
земля даёт там два урожая в год
и нет совсем евреев в Палестине,
зато «Хаву нагилу» весь народ поёт.
На флагах нет средств производства,
ворчать на все свои законы,
считают тут манерой «жлобства»
и здесь не целуют иконы.
Вот когда Шаббатные свечи,
освещают всем идущим дорогу,
тогда на иврите и русской речью
безмолвно произносят «Слава Богу».
И в каждом звуке предков языка,
я не нашёл к себе презрения.
Здесь безопасно жить наверняка
под флагом треугольного сплочения.

Там, где пальмы и надо жить,
тут климат — комфортный, изящный.
Ещё нужно за это платить,
чтоб будущее соединить с настоящим.
Здесь мой язык не будет иностранным,
а я — птица, могу вернуться обратно.
Я градусник с отметкой 36,6 постоянно,
где времена года меняются многократно.

Почти всегда, возвращаясь оттуда,
так хочется удрать, напевая романсы,
туда, где погода охраняет простуду,
в те места, где живут итальянцы.
Хочу исчезнуть на просторах Европы,
в Париже, где жизнь длится века,
увезти себя из российской «жопы»
туда, где нас нет наверняка.

Мы проживаем далеко не там,
где родились, и волей судьбы
читаем библию, а слышим Коран,
и мечтаем видеть, как растут дубы.
Здесь никогда не растопят печь
и в колумбарии не пометят место.
В земле, в которую придётся лечь,
русской душе будет очень тесно.
Прощайте, трущобы времени.
Пока, пока, утраченная любовь.
Пора возвращаться на Родину
к ласкам любимой и вновь
туда, где сосны и ели,
где грязь, мороз и снег,
к тому, кем я был и есть ли,
к тем дням, за которыми век.

Вот я, вернулся из иммигрантского плена,
перед храмом встал на колено,
в церкви имени Иоанна Богослова
там помолился и молвил слово.
Зарю увидел с востока и закат не на море,
шёл босиком по росе к стогу сена в поле.
Дома, так пахнет солома, и у реки нет конца,
ширь и даль, кругом родные сердца.

Обнял сыновей и внука держал,
пил кагор, а голос дрожал.
Зашёл в музей, прошёл по Тверской,
посетил Ленком и, конечно, Большой.
Вокруг люди русские — их мрачные лица,
но как ты прекрасна, родная столица!
Проехал на трамвае, спустился в метро,
только здесь я понял одно,
что самое важное в своей жизни,
это жить и умереть на земле отчизны.

Столько лет по осколкам судьбы, я бежал пустырями,
под сиянием небес испарялась жизнь и клубилась.
Сколько раз возвращался и опять прощался с друзьями,
неужели здесь без меня, что-то вдруг изменилось.
Здесь всё так же царит, безупречный, всесильный,
Он решает отчизны судьбу, но во всём в одиночку.
Над отчизной уже не краснеет флаг бело-синий,
а в глазах у людей мельтешат фонари по цветочку.

Будто нету разлук и мы зря просили прощенья,
невозможно отстать, обгонять, лишь это возможно.
Для своих и чужих нет условий для возвращенья,
остается одно: по земле бродить безтревожно.
Поздравляю себя с удивительной, горькой судьбой,
с этой вечной весной и безоблачным небом.
На родном языке можешь ты говорить сам с собой,
а в безмолвной толпе возглас твой остаётся неведом.

Там ты вечно чужой и тебе, увы не доверяют,
легко от того, что тут я ни с кем не расстался.
Никого не узнал, ты бредёшь и тебя обгоняют.
Навсегда на этой земле без отчизны остался.
Не жилец этих мест, а какой-то посредник,
видимо не рассчитал, ошибся, забыл, обманулся.
Совершенно один, я кричу о себе напоследок:
Хочу обратно домой! Это значит, ещё не вернулся.

Я брёл со свечей в ту черную тьму,
где дорога плутала и расширялась,
в которой ещё никогда и никому,
повстречаться в любви не случалось.
И все-таки эта дорога домой,
оказалась не слишком долгой,
степи, холмы, бор сосновый,
встречали тишиной безмолвной.

Мои глаза, пронизывали тьму,
предполагая постигнуть эту даль,
куда пришлось загнать судьбу,
где речь не слышно и утрат не жаль.
Здесь горизонт совсем не виден,
отсутствует пространства суть,
конец всему доступен, очевиден,
туда уже идут в последний путь.

Но был еще сознания миг,
о чем вся жизнь прошла.
Зачем прожил, чего достиг,
мечтам настал аншлаг.
Я никому вреда не причинил,
сам шёл своей дорогой,
любил, творил и просто жил
в объятиях жизни строгой.

Я помню мамы предсмертный вздох
и взгляд отца последний,
меж нами существует только Бог
и я ЕГО веры наследник.
Мелькнули свалки всяких вещей,
квартир, машин и домов,
лица знакомых и близких друзей,
отрывки из разных снов.

Промчались мимо последние годы,
книги, страницы, обрывки стихов,
гул застенков и запах свободы,
смысл неписаных и несказанных слов.
Без толчеи, всё поглотила память,
прошедшее исчезло в настоящем,
догорало моей жизни пламя,
сказуемое ползло за подлежащим.
Свеча потухла, открылось око,
заполнил свет всю пустоту,
вокруг нет ничего, лишь одиноко,
летала мысль, что я ещё живу.
Вот день, расставшийся со мной,
иду туда, откуда не вернуться,
мне попрощаться со своей страной,
пришлось лишь мельком. Оглянуться!

Шум листвы берез, рой комаров,
когда еще меня побеспокоят?
И мат отборный русских слов,
не огорчит уже меня и не догонит.
Суть отражения разлуки ее примет,
пусть даже через чью-то призму,
вокруг любой не значимый предмет
свидетель нашей трудной жизни.

Среди народной суеты и шума,
на станциях, вокзалах и портах,
жизнь течет достаточно угрюмо,
часы и дни теряются в годах.
И не припомнить всего, что было
тянулась пассажирская ходьба,
меня ласкала, медленно сверлила,
да издевалась на всём пути судьба.

Но только брёл я дальше и всё дальше,
мимо проносился шум железа и листвы,
а мысли ныли, казались мне уставшими,
судьба перешагнула за предел черты.
Право дышать и открывать все двери,
по европейским шляться переулкам,
я разменял на все свои потери,
разложенных по тамошним шкатулкам.
Куда деваться? На запад, на восток?
Меня в бой ведут понятные слова,
за жизнь семьи, за воздуха глоток,
за это неустанно радеет голова.
Нырнул я в немеющее время,
где око вездесущего пера,
снимает все мои сомнения
и жизни продолжается игра.

Тут не нужны ни отпечатки пальцев,
ни штамп прописки на точку места,
здесь рядом белки, зайцы, иностранцы
и все в объятиях благородства немцев.
Не отыскать мне горизонт на вертикали,
я вдалеке и плохо вижу впереди,
зато я замечаю дно в своем бокале
и волосы седые на груди.

Чего тускнеет календарь судьбы,
листочки сыплются, как осень.
Со временем оспорю суть беды,
оно в конце тебя не спросит.
Останутся полиграфические слепки,
ирония исчезнет вместе с прахом,
мы просто в жизни марионетки,
по сторонам глядим со страхом.

Я, как поэт смогу наверняка,
свое кукареку с надрывом в атмосфере,
во всю гортань скорпиона, петуха,
оставить на страницах в полной мере.
Вдруг, случится и строки долетят,
до каждого, кто хочет стукнуть,
по всей системе паутин, преград,
что нам мешают и не дают мяукнуть.
Плевать на даты и часы,
жизнь книгой подытожить, чудо!
Судьба меняет цвет полосы
и нас преследует обычная простуда.
Уже достаточно, на чем печать
моих тревожных, мудрых мнений,
привыкших злобно отмечать,
порывы муз прикосновений.

В просторах вечерней пустоты
почтительная тишь и благодать,
уверен я, проснешься ты,
моя семейная кровать.
Уже решилась бесспорно,
грядущая судьба моих дней,
я пью пиво вольготно,
в плену европейских огней.

Мне близко немецкое сознание,
здесь легко и приятно дышать,
безоблачное очарование,
отсюда было не разумно бежать.
Вот единственное, что я знаю,
что и мне суждено умереть
и я торопясь постигаю,
все то, что не успел поиметь.

Так хочется оставить в наследство
своим детям начертанный дар
и немного реального средства,
да гудок веселых фанфар.
Еще надо успеть слово в слово,
разум Рильке, Гете и Гейне,
разложить по строфам и снова,
дать на русском великое семя.
В безумных встречах и спорах,
пронеслась скоротечная жизнь
и останется невидимый шорох,
написанных мною страниц.
Я парус медленный, без ветра обречен,
споткнуться перед долгой ложью,
иль взмыть упруго под небосклон
и облаком свой путь продолжить.

Железной ненавистью забита голова,
свои обязанности выполнить я должен,
пусть выдохнул я все свои права,
мне ангел всё решить поможет.
Ключей от бед, никто не изготовит,
судьба, как и вода разноречива,
жестока и сладка, и постоянно колит,
сто раз на дню, себе на диво.

Промчатся годы на затворах поселений,
мгновения счастья становятся короче,
я в горсть зажал остаток наслаждений
и выживаю из последней мочи.
Однако, когда вам станет больно, знайте,
вы не обмануты ни телом, ни душой.
Страсть есть лекарство от скуки, дерзайте!
Тоска это не обман, а земной покой.

Это — чувство бессмысленности лет,
иммигрантского существования.
В нём гнобит телевидение и интернет —
они избыточность во плоти и сознания.
Не получилось швырнуть в этот мрак
свою душу, раскрыть свои объятия,
обнимать скуку, надев её колпак,
который шире моего понятия.
Верил своей боли, находясь в эфире,
в ужасных интернет объятиях, как грех,
Понял, что нет объятий в этом мире,
которые не разомкнутся вовек.
Я путешествовал в одном направлении,
в поезде судьбы и каждая остановка,
становилась фоткой прошлого мгновения,
оставляя неопределенную концовку.

Мой голос на кончике строки,
под рифму своего непостоянства,
всему, что было и будет, вопреки
отыскал точку моего пространства.

6 часть.
«Жизнь — праздник души»

Жизнь есть смертельная болезнь,
а мы половым путём её передаём.
Судьба это повседневный стресс,
его мы на своих плечах несём.
Наша биография это память о прошлом,
будущее наступит, когда нас не будет,
сегодня закончится непременно ночью
и так всё время, пока смерть не наступит.

Надо научиться по-другому жить,
подобно текучей воде,
без признаков жизни быть,
подобно пещере в горе.
Попробую предстать в облике птиц,
улететь на безжизненный архипелаг,
где нет государственных границ
и где ещё не построен ГУЛАГ.

Замрём, как подземный город,
по которому дни скользят как капли,
где живёт тишина и холод,
а года и века превращаются в камни.
Нам свойственно всем воскрешение
из того, что не горит в огне
и на крыльях любви возвращение
из бытия в небытие.

Жизнь проходит хаотичными движениями,
изменяющие рисунок мгновения.
Кругом серая масса в пестром делении
движется со скоростью зрения.
Смотрю в пространство,
вижу одинаковое убранство,
люди рождаются, проникая друг в друга,
пытаясь осмыслить квадратуру круга.

Всем жизнь даётся в кредит, как потуга.
Жизнь вокруг и есть главная субстанция мысли,
но жить просто так бесплатная услуга,
лишь мысль о жизни делает нас независимыми,
как человека от окружающей среды.
Волны врезаются в песок морским прибоем,
вокруг ничего нет безупречней воды.
Шум воды звучит бесконечным покоем.

Музыка вечной воды заполняет простор,
в нём человек без здравого рассудка,
вершит свой ограниченный взор
и выжимает из него всё, как губка.
Человечество калечит суть бытия начало,
создавая мир без смысла простоты.
Природа терпит повсюду скрежет металла
и грохот денежных купюр, и суеты.
Утопающий в человеческих отходах град,
задыхается от длительного прозябания.
Время фиксирует, кто стар и кто млад,
на городском кладбище музей опознания.
Вокруг все заливают хмельной водой
свой жалкий разум
и только душевнобольной,
смотрит на всё равнодушным глазом.

Кругом торчат купола церквей,
похожие на чайные сервизы,
растущие, как грибы после дождей
и выдающие в Рай платные визы.
Тела в серых пальто обживают подъезды,
измеряют счастье в квадратных метрах.
Кучка элиты играет в свои съезды,
выстраивая благополучие в бронежилетах.

Один человек карабкался наверх по трапу,
следующий постоялец в пальто,
вместо воды пил только Граппу,
он совершенный никто —
из прошлой жизни.
Всех включает в себя страна —
она для них отчизна,
напоминающая образ дурного сна.

И эта масса по сути живой нации,
сползает медленно в то никуда,
где задержаться посредством абстракции,
можно только мысли, а взгляду никогда.
Там за горизонтом вдалеке,
возможно другая жизнь струится,
но недоступна она здесь нигде,
даже если со скоростью света к ней стремиться.
Мы со временем живём друг для друга.
Наш каждый день стирается в уме.
Года бегут по циферблату круга
и уменьшают трением заряд извне.
Пока жизнь протекает по руслу бытия.
Вперёд глядит и быстро пробегает,
а так как у неё отсутствует спина,
удара сзади она не ожидает.

Время бежит неизменно прямо
и мы завидуем тем, кто оттуда.
После горы появляется яма
и погода там лучше, а нам всем худо.
Плохая видимость смущает пилота,
мы привыкли подчиняться неведомой силе,
вокруг происходит непонятное что-то,
то, что мы в душе не носили.

Мир стал другим, не таким, как был,
прежде в нём царил страх и рок.
Постепенно забываем всех, кто любил,
и ожидаем, что время всех сотрёт,
словно резинка от усилия карандаша.
Ведь каждый тиран в книге уже не злодей,
историю переделанную не приемлет душа.
Всюду толпы людей в виде очередей,

на блага других смотрящих, как волк,
успевших опорожнить алкоголя графин,
это страшней, чем десантный полк,
их не спасёт ни священник и ни раввин.
Новые времена, трудные времена!
Под аккомпанемент авиакатастроф,
история фиксирует наши имена,
а жизнь продолжается рифмами строф.
Но мы не жизнь, а живая плоть,
в натуре из молекул состоим,
чтобы долгие года перемолоть,
с испугом за спину свою глядим.
Нельзя счастливым быть немного,
как отцом наполовину быть
и без сомнения, веру в Бога
в своей душе от всех хранить.

Когда на родину вернёшься
с надеждой, что кому-то нужен,
если знаешь, с кем столкнёшься,
кто пригласит тебя на ужин,
то поймёшь умом, что некого винить,
что никем здесь не повязан,
тогда без разницы, кому служить,
ты прошлой жизни больше не обязан.

Жизнь, как айсберг быстро тает.
Незаконченные мысли
жизнь, несомненно, продлевают
и посещают нас как гости.
Только пеплу известна суть,
как догорает зола.
Нам неизвестен путь,
от добра и до зла.

Взгляд вперёд близорукий.
Вид вдаль через линзу
проникает вовнутрь,
подглядывая снизу.
На то она и судьба,
чтобы обнимать без боли.
Скрипит перо слегка,
вдохновением в неволе.
Не режет по телу грех,
если вдруг настиг.
Искушение для всех,
испытания миг.
Пусть незнание заветов
есть невежество смысла.
Жизнь свою, как газету,
прочитываем быстро.

От рождения и до смерти
первый шаг и последний.
Суета в круговерти —
есть дыхание Вселенной.
Как только что-то приобретём,
тут же начинаем всё терять.
Идём вперёд и точно знаем:
то, что прожил, уже не отнять.

Мы живём, пока прощенье
в наших душах живёт.
Земля по оси вращения
своими кругами бредёт.
Свои года отложим в закрома,
как в семейную библиотеку,
уже прочитанные тома
будут занесены в картотеку.

Из них извлечём для грядущего
только любимые страницы,
где смысл жизни насущной
понятно изложен кириллицей.
Пусть день начинается утром,
а ночь переходит в рассвет.
За каждый период, что прожит умом,
не жалко прожитых лет.
Чужбиной может стать страна родная,
там не с кем будет говорить,
о будущем мы ничего не знаем,
в него нам дверь не отворить.
Когда выпьем до дна свой зелья бокал
и запомним цепкие цифры года,
то поймём, что тот период настал,
жить в окружении народного сброда.

Тогда и узнаем суть каждого из грехов,
разложившихся в замкнутом времени.
Они состоят из любви и грустных слов,
написанных на краю плоти Вселенной.
Жизнь не просто длинна. Она длинней,
чем дорога, ухабы, лощины.
Срок на чужбине, как вереница дней.
Количество лет пропорционально морщинам.

Во много раз длиннее вереницы той
мысли о смерти и прошлой жизни.
Нам захочется исчезнуть и появиться в иной,
изменившейся для нас отчизне.
Вся жизнь протекает в движении
от одной двери к другой.
Закроется дверь, и ждём в изнеможении,
когда откроется затвор иной.

Мечта открыть дверь без ключа
становится недостижимой.
Взгляд за дверь без зрачка
делает жизнь необратимой.
Память сжимает прошлое
в фотоальбом судьбы.
Обостряет внимание пошлое,
притупляет объём ерунды.
Вот и живём, что пишем лишь о том,
как расстались на мгновенье века,
покинув насильственно свой дом,
с последней ночи не смыкая веки.
Иммиграция продлевает жизнь за углом.
Странно надеяться, что будешь не болен.
Хочется изменить империи и народу с царём.
Если не знаешь имя тирана, будешь свободен.

От целого себя оставляешь часть
той жизни, которая часть речи.
Написанная, как мозговая страсть,
что память может навсегда увековечить.
Только глаза помнят, что было порой.
Поменять родину и смотреть из-за моря,
не заметишь, как испачкан темнотой,
изменить смысл жизни это паранойя.

Горизонт видимости родных
никогда не исчезнет за облаками.
Пространство, где понятен стих,
сжато до предела кулаками.
Если хотите походить на великого кормчего
и ваше судно бросило якорь в гавани,
то жизнь ещё далеко не закончена
и не наступило последнее плавание.

Жизнь по инерции шуршит благодаря
сознанию, что не всё ещё успел.
Уносят в прошлое листки календаря
остаток лет быстрей, чем ты хотел.
Мудрость заполняет пустоту.
Всё, что знаем, умножаем на терпенье.
Замеряем каждую версту,
прожитую под звуки вдохновения.
Пальмы могут стать фоном
при повороте судьбы капризом.
Привычный шум моря останется звоном
в бесконечном порыве бриза.
Следует там жить,
где климат комфортный и изящный.
Ещё нужно за это платить
и стремиться будущее соединить с настоящим.

Жизнь есть промежуток времени.
Смерть это мгновение конца.
Лучше вечно быть беременным,
но ощущать в жизни, как бьются сердца.
Стрелки на часах циферблата
скрещиваются в ряд,
как прожектора в окне каземата,
разыскивающие чей-то взгляд.

С прожитой жизни
невозможно взять сдачу.
Люди придумали кризис,
чтобы им объяснять неудачи.
Судьба диктует пропись
того, что было,
а кто-то пытается делать опись
всего, что память не забыла.

Когда очнёшься в другой жизни,
избавишься от лишних мыслей,
для осмысления чужих коллизий,
преломлённых в своей линзе.
Тогда молодёжь увидит другой цвет.
Будущее не оттого черно,
а потому, что часто выключают свет
и оттого, что таким видят его.
Хочу, чтоб дети смотрели в другую даль,
без прищуривания в прицел
и на родном языке рифмовали пастораль,
иную в жизни преследовали цель.
Жизнь истекает, как песочные часы,
каждая песчинка миг сознания,
уходящий из одного в другой цвет полосы
в постоянной борьбе выживания.

Так захочется увидеть себя в грядущем
не в коляске с мотором,
а по кромке моря бегущим,
не от инфаркта, а со здоровым взором.
Вот уже краешек виден того, что будет.
Годы расплетаются, как свитер для верёвок.
Всё, что сделали не так, время рассудит.
Пусть мемуары займут несколько полок.

Взгляни туда, куда глядеть не стоит.
Отражение чёрных дыр неведомо оку,
из вечности мимо пролетит астероид
и учёные зафиксируют движение сбоку.
Ты из настоящего в точке А
стремишься в будущую точку Б.
Прямая движения искривлена —
мыслями о тяжёлых моментах в судьбе.

Взгляд в будущее есть в никуда.
Даже в телескоп
из настоящего видно прошлое всегда,
как в калейдоскоп.
Невозможно познать всё вокруг,
как в квадрат очень сложно,
вместить один за другим просто круг —
до предела ограниченности можно.
Пролетает стремительно жизнь
в чёрно-белом строю новостроек.
С небес трудно спуститься вниз,
это может сделать лишь параноик.
Трение жизни о нули напрягает зуммер.
В прошлом не умирают те, кого любишь.
Будущее настанет сразу, если кто-то умер.
Помнить будешь того, кого никогда не забудешь.

Место, куда все спешат —
это кладбище, где очень тесно.
Они там жизнь свою завершат,
но когда, никому неизвестно.
Вашу жизнь вот-вот озарит
кто-то новый, прекрасный, всесильный.
Безымянный огонь догорит
над придуманной братской могилой.

Жизнь переехала на последний этаж
в настоящее с видом на тот свет.
Прошлое, как катастрофы вояж —
с поклажей из прожитых лет.
Мысли о жизни
не нарисовать с натуры.
Последствия катаклизма
изменяют идею архитектуры.

Несомненно, всему будет конец —
быстро и наверно некрасиво.
Жизнь истечёт по спирали в венец,
сильно похожий на Куросио.
Вся жизнь пройдёт одним потоком,
вонзившись в память, как прибой причала
и прошлое на вид развалины барокко,
дают понять, жизнь не начать сначала.
Вся жизнь в погоне за счастьем,
время поглощает годы.
Жизнь без нас как ненастье,
или отрыжка плохой погоды.
Так давай задержим дыхание,
мировой тишины ожидая.
Создадим всеобщее молчание,
чтобы понять, насколько жизнь живая.

Пусть наступит минута без грохота городов.
Замолчат динамики и потухнет интернет.
Аэропорты и вокзалы отключат табло,
каждый скажет другому «да» вместо «нет».
Все займутся любовью, слушая птиц.
Генералы поменяют мундир на пижаму
и будет слышен шелест страниц,
а дети произнесут одно слово, мама.

Давайте сосчитаем до пяти,
на всех часовых поясах выставим ноль.
Замрём на мгновение и
ощутим прелесть жизни вдоволь.
Пусть предчувствие смерти останется тет-а-тет,
а энергия внутри переворачивает всё кувырком
и раздвигает клетки, чтобы увидеть свет,
который пасёт всё небесным пастухом.

Мне бы прожить столько, сколько хочу
и снова увидеть рассвет, оставаясь заново рождёнными.
Закрою глаза и постоянно лечу,
пусть жизнь продолжается, даже если я погребённый.
От всего, что я видел, сердце отяжелело,
словно мешок под тяжестью камня,
туго набитое ими тело
и залитая ливнем бессонная память.
Любовь это великолепная погода,
а ненастье будет всегда, когда рыдают.
Столько жертв, что растеряла дорога,
не вспоминайте мгновения, когда умирают.
Лучше притроньтесь к моему жилету
и почувствуйте, как глубоко внутри,
пробивается словно к свету,
трепет сердца из потёмок в груди.

Да здравствует нормальная температура —
на десять градусов ниже тела!
Пусть навсегда утихнет буря
эмоций, стрессов и всего, что надоело!
Слава климату, который в радость
и любому северу, который на юге!
Всем по кляпу, говорящим гадость
и судье, и прокурору, и даже супруге!

Попутного ветра мыслям, рифмам и птицам.
Пусть луна, а не прожектор освещают дорогу,
навстречу улыбкам и серьёзным лицам,
души умерших пусть попадают к Богу.
Я помолюсь за всех детей в колыбелях
и за будущих мам вслух помолюсь.
За больных в больничных постелях
и за погибших в боях поклонюсь.

Пусть память свечей заполнит пространство
и души ушедших свет озарит.
А память людей станет в жизни убранством
за то, что живой сможет жизнь зародить.

Тогда алфавиты всех языков человека
Установят праздник жизни 21-го века!

Поэтические Образы
Роберт Ли Фрост

Добро пожаловать в их веру
They were welcome to their belief

Его горе думало, что оно горе.
Забота думала, что она в тоске.
Они были рады своей вере —
важная пара в его судьбе.
Вот на крыше снег появился,
завис над кроватью его спальни,
затем снег на голову свалился,
это было в его детстве ранним.
Когда крыша вдруг белела,
в спальне становилось очень темно,
от меньшего света ночь немела,
но от снега становилось белее, светло.
Горе думало, что это — горе.
Забота думала, что это — забота.
Ни один из них не был вором,
это просто была его работа.

Группа строк
The line-gang

Строфы поэтов всюду летают,
сокрушают всё, но не ломают,
на мёртвых деревьях зависают
и невидимой силой их оживляют.
Они, как вдохновение с неба —
произнесённые однажды,
пролетают, не оставляя следа,
молча мысли рифмует каждый.
Громко озвучив и заучив,
повторяя, как перезвон,
иногда со смехом в городе стих,
разносят телеграф и телефон.

Страшный шторм
Storm fear

Ветер хлещет в темноте против нас,
облако снега на восток направляет,
сдавленный лай зверя в тот же час,
нас публично о том извещает.
Нет смысла двигаться дальше,
надо силы свои рассчитать —
нас двое и ребенок уставший,
мы вынуждены немного ждать.
Огонь угаснет в конце концов,
холод проберётся в утробу.
Сарай не согреет и нет уже слов —
двор и дорога — в сугробах.
Не в наших силах в шторм оставаться,
без помощи посторонней нам надо спасаться.

Остановка в лесу снежным вечером
Stopping by woods on a snowy evening
Я точно знаю чей это лес,
его дом — в деревне на берегу.
Он не увидит, что я здесь,
смотрю, как лес утопает в снегу.
Моя лошадь думает, что это странно,
в самый тёмный вечер в этом году,
остановиться без фермы и дома рядом,
меж лесом и замерзшим озером на берегу.
Я встряхнул колокольчики, вдруг
пошёл бубенчиков перезвон,
был слышен единственный звук —
лёгкого ветра и хлопьев кругом.
Тёмный лес прекрасен в свою глубину.
У меня есть обещания и я их сдержу,
вот еще несколько миль я пройду,
затем наконец-то приготовлюсь ко сну.

Звёзды
Stars

Бесчисленно собрались на небе,
как бурный снег в пургу,
перемещаясь над деревьями,
в зимний период на ветру.
Словно чуткие к нашей судьбе
и неуверенные за шаги свои,
к месту покоя стремясь в пурге,
на заре будут невидимыми.
Без любви и ненависти к себе —
звезды какие-то белоснежные,
как мраморные глаза Минервы,
без дара зрения — безбрежные.

Весенний паводок
Spring pools

Лесная лужа способна отражать,
всё небо почти без изъянов,
цветы около неё холодеют, дрожат,
хочется, чтобы они были рядом.
Всё же это не река, не ручей,
разливаясь по верхам корней,
даёт темную окраску листве,
что в почках ещё на стволе.
Оживляя влагой лес и долину,
наступает наслаждения пора,
лесные воды используют силу
снега, который растаял вчера.

Баловаться с мёртвым
Spoils of the dead

Две феи в тихий летний день,
вышли к лесу поиграть с цветами.
Нарвав цветов, что было им не лень,
они на землю их повсюду набросали.
Кругом цветы лежали видимо для всех,
никто не знал зачем и для какого дела.
Они сюда примчались вроде для утех,
но вдруг наткнулись на мужское тело.
Должно быть снег накрыл его,
когда оно ушло в сон мертвеца,
но снег уже растаял так давно,
что ночь и снег исчезли до конца.
Феи приблизились и осмотрели тело.
Перстень на пальце и цепь златая,
они на листьях стояли на коленях,
с молитвой все вещички изымая.
Когда они пришли домой
и спрятались в своей норе,
они изъятое несли с собой,
чтоб любоваться этим на заре.
Встречал я смерти страшное лицо
и ненавижу добычу с мертвецов.
Ко всем приходят после смерти,
цветочный гид — лесные эльфы.

Роза погония
Rose Pogonias

В форме солнца, походил на брошь —
луг насыщенный в виде круга,
деревья густые окружали рож,
ветер слабый дул только с юга.
Стоял воздух душно-сладкий
от дыхания многих цветов,
мы глядели на огонь украдкой,
каждый молиться был готов.
Тысяча орхидей россыпью на траве,
казались копьями на крыльях цветных,
украшали атмосферу видом из вне,
для наблюдавших глаз своих и чужих.
Мы молились. Пусть трава и цветы будут жить,
при покосе это место можно было бы и забыть.
Надо милость у времени такую всем получить,
чтоб никто и никогда траву не мог бы косить.

Откровение
Revelation

Нам суждено выделяться
легкими по смыслу словами,
которые любят издеваться
и волновать сердца стихами,
пока не заставят нас стесняться.
Мы с каждым говорим с восхищением,
чтобы друг друга всегда понимать.
От мала и до велика — со всеми,
кто с Богом решил в прятки играть.
Пусть, кто спрятался скажут, где они?

Неповиновение
Reluctance

Полем, через лес я пробрался,
на холм обозрения поднялся,
посмотрел на мир и спустился.
Домой по шоссе возвратился.
Листья мертвые на дубе висят,
их друг за другом он отпускает.
Они повсюду летят, шелестят,
затем падают и уже замирают.
Листья в куче лежат неподвижно,
ветер их больше не теребит.
Последняя астра завяла неспешно,
Гамамелис зачах и смердит.
Сердце жаждет ещё, ждёт утех,
чувства спрашивают: «Когда?»
Если в сердце есть измена и грех,
поклонись Любви навсегда.

Под прицелом
Range finder

Рикошет порвал паутину с алмазной нитью
и срезал цветок около птичьего гнезда.
До этого окрасил грудь человека кровью,
цветок согнувшись вдвое повис навсегда.
Птица всё же навестила птенца после боя.
Сражённая Бабочка лишилась всего.
Мотылёк нашёл свой цветок покоя,
наклонился и порхая присел на него.
Пролетевшая пуля, прогрела насухо —
стебли мокрые от серебряной росы.
Очнулся паук и побежал ловить муху,
но не найдя, удалился восвояси.

Обеспечить, предоставить
Provide, provide

Зашла старая, дряхлая ведьма,
с ведром и тряпкой, мыла ступени,
была она красавицей Ависага —
гордостью Голливуда, упавшей
с Олимпа симпатий и мнений,
без сомнения — её не было краше.
Умереть рано — это вопреки судьбы,
лучше умереть, чтоб было не поздно,
но на просторах только своей родины.
Вот сделай биржу себе опорой,
займи трон, если это возможно
и никто не назовёт тебя старой.
Кто-то верил в то, что знал.
Другие искали правду везде.
Для тех и тех жизнь — карнавал.
Не вспоминай о том, что был изящным,
искупит это пренебрежение к себе,
тогда конец не будет трудным и мрачным.
Лучше доживать без сожаления,
с купленной дружбой на стороне,
чем остаться совсем без обеспечения.

Уходи. Ушёл
Out. Out

Циркулярная пила рычала, издавая визг,
дрова летели в печь, огонь продолжал полыхать.
Вещи пахли дымом, когда ветер дул на них,
если поднять глаза, то можно было сосчитать,
пять горных хребтов один за другим —
на закате далеко в Вермонте.
Пила рычала и грохотала звуком благим,
он работал словно на фронте.
Ничего не происходило, день шёл к концу.
Это был день, о котором шла молва,
чтоб юноша был рад, нужно было полчаса ему
и мы могли бы спасти его от работы тогда.
Его сестра стояла рядом с ним.
Слово «Ужин» — говорила им пила,
будто она знала, что значит ужин,
выпрыгнув из рук, подскочила она
и он подал ей руку. Это было на глазах у всех,
ни один из них не отказался от встречи.
Но рука! Первым криком его был скорбный смех,
он поднял руку и потерял дар речи.
Осталась только половина руки.
Юноша видел, как жизнь истекает струйкой тонкой.
Он был взрослым, чтоб такое перенести
и делал мужскую работу, хотя в душе был ребёнком.
В его глазах был только ужас и больше ничего.
Не дай Бог вам отрезать свою руку.
Приехал доктор, сестра была в шоке от всего.
Брат уже принял смертельную муку.
Доктор поместил его в эфирную темноту.
Он лежал и надувал губы, сердце билось,
наблюдатель за пульсом подвёл черту:
никто не верил, что сердце остановилось.
Врачи ничем не смогли помочь и стояли над телом.
До мёртвых нет дела, каждый занялся своим делом.

Шаг назад спас меня
One step backward taken

Песок и гравий был под ногами,
глотая грязные галлоны воздуха,
я пробирался меж Великими валунами,
которые тупо стукались друг о друга.
Стал спускаться в овраг, цепляясь за кусты.
Я почувствовал, что плохо стал видеть,
но сделал шаг назад от бездны темноты
и уберёг себя от того, что мог предвидеть.
Разорванный мир прошёл мимо этого дня,
дождь прекратился и солнце высушило меня.

Однажды в океане
Once by the pacific

Волны издавали грохот в туманном Альбионе.
Огромные гребни друг с другом плескались
и думали, что с берегом сделать такое.
Эти волны никогда раньше не приземлялись.
Пушистые облака в небе низко свисали,
словно локоны развевались, закрывая глаза.
Это выглядело так, будто их нарисовали,
а берегу повезло, что за ним стояла скала.
Это был утёс за спиной континента
и выглядело всё так, будто ночь тёмных намерений,
захватывала часть горизонта.
Кто-то готовился к яростной атаке без сомнений.
Должен погаснуть свет — перед последним Откровением.
Это — больше, чем бушующий Тихий океан на мгновение.

Случайный взгляд на звёзды
On looking up by chance at the constellation

Если очень долго смотреть в небеса,
то можно увидеть что-либо за облаками.
Даже северное сияние трепещет нервы когда,
Солнце и луна не соприкасаются краями.
Без извержения огня и какого-либо грохота,
Планеты как бы внедряются в орбиты свои,
но никогда не происходит катастрофа.
Мы терпеливо продолжаем течение жизни,
глядя на совсем другие места,
кроме солнца, звёзд и луны,
в потрясениях, которые проявляются,
чтоб оставаться в здравом уме.
Самая долгая засуха закончится дождем.
После долгого мира в Китае наступит крах.
Бодрость не наградит наблюдателя ни в чём,
в надежде увидеть покой на небесах.
На всё есть конкретное время и личный на всё взгляд.
Покой кажется безопасным, если ночь повторится опять.

Не сохранили
Not to keep

Они отправили запрос обратно к ней.
Письмо пришло, она его могла заполучить
и быть уверенной, что нет болезней,
письмо официально надо было вскрыть.
Они его вернули ей, он был ещё живой,
известно, что мертвых не возвращают.
Визуально не изуродованы руки и его лицо,
она была обязана спросить, у тех кто знает.
Они имели всё и счастье с ними было под венец.
«Что это было, дорогой?» — Она его спросила,
была не рада, казалось ей, что — это не конец,
всё остальное было легко и допустимо.
Пуля прошла насквозь, зияла рана на груди,
ему был нужен лишь заботливый уход,
лекарство, отдых, спокойные недели, дни,
он мог восстановится и опять в поход.
«За что участь злая выпала нам?»
Она осмелилась задать вопрос его глазам,
он попросил не спрашивать его глазами,
ей было трудно с ним на этом испытании.
Врачи его в сознании вернули,
но здравия ему не сохранили.

Когда деревья падают на путь
On a tree fallen across the road

(Чтобы услышать, как мы это ощущаем)
Буря с грохотом валит дерева
и роняет перед нашими ногами.
Наш турпоход прервался как всегда,
но мы знаем, что будем делать сами.
Буря себя внезапно проявляет
и любит останавливать поход,
спуститься к снегу заставляет
и прорубать себе проход.
Она уверена, что препятствия напрасны
и мы продолжим двигаться до цели.
Нам полюса земли — подвластны
и мы достигнем то, чего хотели.
Пусть космос бесцельно кружит ветром,
мы путь свой очищаем метр за метром.

Мы, как прежде не услышим песен птиц
Never again would birds song be the same
Он заявил и мог бы сам поверить,
что птицы кружат и поют над садом.
Услышав где-то в полдень голос Евы,
он уловил созвучие где-то рядом.
Был тон её многозначительным, без слов,
а красноречие настолько было мягким,
что так влияло на пение птичьих голосов
и зов, и смех взлетали многократно.
Как ни крути она была в их песне
и даже голоса сливались в унисон,
они в лесу так долго пели вместе,
что все забыли про грядущий сон.
Мы не услышим, как прежде этот хор,
пока она и птицы не придут на двор.

Не далеко и не глубоко
Neither out far nor in deep

Люди смотрят на волну,
развернувшись в сторону одну,
стоят спиной все к берегу
и наблюдают морскую бездну.
Они хотят увидеть яхту.
Вода, словно мокрое зеркало,
отражает парящую чайку,
пока ещё не совсем темно.
Земля в тумане часто поутру
и видеть трудно на просторе.
Вода на брег стремится своему,
а люди смотрят только в море.
Они не могут видеть далеко,
им заглянуть вглубь не дано.
И только вечный горизонт —
в любое время виден он.

Октябрь
October

Тихим, осенним утром,
ещё листья нежно зреют.
Скоро их ветер гуртом
по аллее может рассеять.
Вороны кричат над лесом.
Они завтра чёрной тучей,
двигаться будут завесой,
а день станет немного короче.
Сердце можно обмануть,
обман может быть в постели.
Вот бы листья как-нибудь,
обмануть, чтоб не летели.
Не видно солнца из тумана,
Бог землю собой очарует.
Ради спелого винограда,
Он дней ещё тёплых дарует.
Вот — уже и мороз. Октябрь.
Да, будет всем награда,
жалко, если можно потерять —
зрелые плоды винограда.

Мой ноябрьский гость
My November Guest

Я опечален был, когда подумал,
о тёмных днях осеннего дождя.
Она любила в моросящим шуме,
глядеть на дерево увядшее одна.
Она на мокрой пастбищной аллее,
не позволяла находиться с ней
и радовалась, что птицы улетели,
в серебро тумана, как во сне.
Забытые деревья, мёртвая земля,
красавиц в тяжёлом небе видела она
и думала, что не должен видеть это я,
бесило такое отношение меня.
Я научился без взаимности любить
и в обнажённые ноябрьские дни,
напрасно было ей об этом говорить,
ноябрь — предвестник всей зимы.

Моя бабочка
My butterfly

Твои любимые цветы завяли на оконце,
сумасшедший, что нападал и пугал,
уже наверно умер на солнце,
или оплакивать тебя в поле сбежал.
Серая трава покрылась снегом.
Два берега не смыкались с замерзшей рекой —
это было давно, кажется летом,
с тех пор, как я увидел твой взгляд дорогой.
Потом другие ослепли в воздушных весельях.
Осадок от любви прокисает в мозгах.
Я запутался, закружился в хитросплетениях,
как вялый венок из роз на похоронах.
Был мягкий туман, я вспоминаю,
моё сожаление скиталось по земле.
Я был рад за тебя и точно знаю,
тебе было приятно радоваться мне.
Ты не знала, кто блуждает на высоте,
а судьба создала тебя на радость ветру,
с хрупкими крыльями в пустоте,
ты существовала и жила на лету.
Казалось, Бог позволил тебе,
выпорхнуть из его нежной хватки,
испугавшись, он позволил себе,
оказаться с тобой в чужой лихорадке.
Я буду помнить, как этот заговор шёл,
против жизни, любви и моей мечты.
Травы вскружили мне голову хорошо,
ветер запах цветов принес из темноты.
Я обезумел, свой рот не смог открыть,
ты присела на моей щеке одна.
Что принёс этот безрассудный порыв
и нежное касание пыльного крыла?
Я обнаружил, что сломано твоё крыло,
мне показалось ты умираешь близко
и птицы странные подтвердили то,
что видели тебя в увядших листьях.

Покос
Mowing

Около леса раздавался звук, очень странный —
это моя длинная коса шептала земле.
Что она шептала, звук был рваный,
возможно — это было о солнце, или жаре.
Поэтому она шептала, а не говорила.
Это не был её дар праздных часов,
в лёгком золоте из рук эльфа,
или на что-то похожее из сказочных снов.
Серьезная любовь укладывала солому рядами,
не без остроконечных колосьев и цветов,
испуганные ярко-зеленые твари,
расползались вдоль свежих рядов.
Этот труд — как сладкий сон, кормит людей Вселенной.
Моя длинная коса шепотом, заготавливала сено.

Продолжение встречи
Meeting and passing

Когда с холма, вдоль стены я спускался,
был забор, на который я опирался,
чтоб оглянувшись, тебя впервые заметить,
ты поднималась, суждено тебя было встретить.
Мы всё сделали в день тот самый,
перемешали очень большое с малым.
В летней пыли остались следы,
словно рисовали их только мы.
Фигура существа меньше двух,
зонт для большего числа душ,
десятичную дробь легко разложить,
в это время продолжается жизнь.
Мы там внизу улыбались в пыли,
без ущерба для нашей семьи.
Я сожалею, что когда-то мимо прошёл,
только встретились мы и тебя я нашёл.

Любовь под вопросом
Love and a question

Незнакомец открыл двери
и объявил намерения жениха.
Позабыв про заботу бремени,
белую палку в руках держал.
Глаза спрашивали, а губы молчали,
он оглянулся, глядя вдаль,
ночь приютом его встречала,
без света в окне, шла пастораль.
Жених вышел на крыльцо
и взглянул на чёрное небо,
какое у ночи будет лицо,
когда и где бы он не был.
Листья хвороста усеяли двор.
Ягоды на коре были голубыми.
Осень и зима любят ветра задор,
скажу об этом словами простыми.
В доме невеста в сумерках сидела одна,
склонившись над огнем в отчаянии.
Её лицо краснело от раскалённого угля
и от мыслей сердечного желания.
Жених смотрел на дорогу с азартом,
но видел только её внутри и нагой —
желая вручить ей кольцо с бриллиантом
и заколку с серебряной булавой.
Он думал, что дать он ей мог —
дольку хлеба, иль кошелёк,
молитву нищего, что завещал Бог,
либо от богатых — проклятия рок.
Спроси человека любого,
как испортить любовь двоим,
затаив в доме брачное горе.
На этот вопрос не ответил жених.

Листья как цветы
Leaves compared with flowers

Листья украшают деревья,
их крону и древесину стволов,
если корень не тот, без сомнения,
он не взрастит так много плодов.
Я могу быть тем, кому всё игра,
дерево цветёт и плодоносит.
Листья у гладких, а у шероховатых кора,
листья и кора, вот что их возносит.
Большие деревья мало цветут,
или вообще никогда.
Я нашёл где папоротники растут,
вот ищу, где лишайника среда.
Я попросил бы объяснить мне,
что красивее, лист или цветок,
но никто не ответил даже в уме,
лист растёт ночью, а днём цветок.
Листья и почки, листья и кора,
вот бы услышать в темноте шевеление,
лепестков, которых преследовал я.
Листья — это моё мрачное настроение.

Сам себе
Into my own

Одно из желаний состоит в том,
чтобы эти тёмные деревья,
такие старые с крепким стволом,
были видны на ветру, не как поленья
и не были простой маской мрака,
но простирались бы до краёв рока.
Я не буду себя сдерживать и когда-нибудь,
ускользну в их известные просторы,
не понимая, найду к открытой земле путь,
или шоссе, где всегда есть заторы.
Почему я должен вернуться, не пойму,
или кто-то должен идти по следу моему.
Кто-то должен обогнать и скучать по мне
и знать, дорожил ли я ими до сих пор.
Они не найдут в чём я изменился в себе,
в сравнении с ними, пусть знают и о том,
что я всегда был прав и этим гордился.
Я ещё больше был уверен в том, чего добился.

В белом
In white

Щербатый паук, похожий на белое бельмо,
исцелив мотылька поднимает его,
словно кусочек мёртвой атласной ткани.
Кто видел зрелище такое странное?
Фурор маленькой смерти и оскудение-
как ингредиенты Ведьмы творения.
Паук-бусинка, цветок отважный —
и мотылек парит, словно змей бумажный.
Почему мог быть белым цвет цветка,
чернослив радует любого ребенка.
Что привело паука на такую высоту?
Мельник не думает о бедности, а делает муку.
Это тьма и ночь хранят замысел тайн?
Я правильно использую слово дизайн?

В холодных рощах
In hardwood groves

Одно и то же, снова и снова уходит в лета.
Они летят с высоты, как тени отпечатка,
делая одну текстуру коричневого цвета
и падают на землю, как кожаная перчатка.
Прежде чем листья снова подняться смогут,
чтобы наполнить деревья другим оттенком,
они должны падать мимо того, что происходит
и спускаться в темноту перед рассветом.
Их надо в венок проткнуть цветами,
под ногами будут танцующие цветы,
но это — уже другой мир и не с нами.
Я знаю — это путь в мир красоты.

Одинаковые жертвы
In equal sacrifice

Так поступали в старину Дугласы.
Они покинули землю прямо за тобой,
с королевским сердцем Роберта Брюса,
в золотом футляре с крышкой золотой.
Отдали Святой Земле своё,
которое видели и понимали,
жертвуя в ней сердце, чтоб оно,
по любви верность сохраняло.
Это стало делом честь нести,
Дугласам победа была дана,
на священной земле Испании
где так долго шла война.
Против мавра непобедимого,
чьё мужество не устояло,
приняв удары по велению Бога,
когда Ему всё надоело.
Тогда — это было задумано так,
человек для Бога удар наносил,
независимо, как думал враг.
За Землю Святую не жалели сил.
Когда в бою встречались враги,
Дуглас поджидал их в осаде
и только силой боевой руки,
разбивал боевые преграды.
Было напрасно спасти положение,
в безопасное место унесли его тело.
Все узнали о неминуемом поражении
и его последнее громкое слово.
Отдав сердце в безнадежном бою,
дал другим осуществить такое право
и чем больше любящих землю свою,
тем больше жертв одинакового нрава.
Гневное клеймо проходит всегда,
не требуя презрения к себе,
равные жертвы свои все сердца,
отдавали, не жалея, Святой Земле.

В долине
In a vale

Когда я был молод, мы жили в долине,
на туманном болоте, звенящим ночью.
Девушки поэтому выглядели бледными
и носили длинную одежду заметную воочию.
На болоте всякие цветы были в цвете,
каждый вид был со своим лицом.
Голос, звучащий в тёмной комнате,
доносился из мрака словцом.
Все поодиночке шли на это место,
но туман приходил сюда каждую ночь,
часто они так много говорили об этом,
о важных вещах, что знали точь-в-точь.
В таком одиночестве кланялись заре,
когда звезды угасали уже навсегда.
Последний уходил по холодной росе,
возвращаясь к месту, откуда пришла она.
Где была птица до того, как улетела,
где был цветок до того, как вырос,
где был цветок, когда птица отпела,
поэтому я задаю всем этот вопрос.
Почему цветок пахнет, а птица поёт?
Вы спросите меня и я отвечу,
ведь не напрасно жил там у болот
и не зря слушал всё это ночью.

Порок ручья
Hyla brook

В июне ручей перестал журчать свою песню.
Многие искали начало его истока,
ручей совсем ушёл и спрятался под землю,
взяв с собой всю породу порока.
Он журчал в тумане буквально на днях,
как призраки бубенцов в снежных химерах,
в нём расцветали сорняки в мокрых камнях
и листва купалась, упавшая в скверах.
Даже против того, как текла в нём вода,
его русло осталось блёклым, словно бумага,
где мёртвые листья слиплись от жары и тогда,
ручей стал чуждым, кроме тех, кого помнила влага.
Это будет заметно, даже так далеко,
с ручьями взятыми в другом месте.
Мы ценим вещи, которые любим за то,
что они существуют независимо вместе.

Домашнее захоронение
Home burial

Он почувствовал её у подножия ступеней.
Она спускалась, оглядываясь от страха,
сделав шаг споткнулась, но без сомнений,
поднялась и снова зашагала, как черепаха.
Он говорил ей, когда она приближалась,
что она всегда смотрит сверху вниз.
Она повернулась, свою юбку приподнимая,
её лицо выражало ужасный сюрприз.
Он говорил с ней, чтобы выиграть время,
пока она не сжалась под ним от немощи.
Она сказала ему, что у неё есть сомнения,
но отказала ему в оказании помощи.
Она выпрямила шею и молча позволяла,
смотреть с уверенностью, что он не видит.
Он был слеп всё время и не видел сначала,
но пробормотал: «О! Я не хотел тебя обидеть.»
Я видел, как она бросила вызов мне.
Скажи мне честно, что это за чудо?
Это нечто я не мог увидеть в темноте,
а раньше не замечал его отсюда.
Я привыкла к нему — вот в чём причина тут.
Малое кладбище, где лежат люди мои!
Окошко, обрамляющее всё вокруг,
не очень уж больше моей спальни.
На нём три камня из сланца и мрамора,
сверкали на солнце и на склоне.
Широкоплечие плиты каменные,
она вскрикнула — там детский холмик.
Она выскользнула из-под его руки,
опершись на перила лестницы,
скользнула вниз, повернувшись вопреки,
с устрашающим взглядом львицы.
Он дважды, произнёс и посмотрел на неё:
«Нельзя говорить о ребенке, если он мог потеряться.
Где же моя шляпа, она мне нужна ещё!»
Я должен проветриться, надо отсюда выбираться.
Эми на этот раз не ходила к кому-то еще.
Она не советовала спускаться по лестнице ему.
Он зажал подбородок кулаками, было кое-что,
что он хотел бы спросить её наяву.
Помоги мне, как спросить об этом её.
Она двигала защелку, ожидая ответа.
Я не умею доставлять вам удовольствия,
мои слова всегда оскорбительны где-то.
Я полагаю, можно было научить и меня —
быть мужчиной с женщиной изящней.
У нас может быть договоренность дня
и я обязуюсь держать руки подальше.
Любовь не может жить вместе и без них,
они это делают, не могут без этого сейчас.
Отодвинув защёлку она сказала: «Не уходи,
не давай это кому-то другому в этот раз».
Расскажи мне про всё,
что человеческое ты чувствуешь.
Впусти меня в горе своё,
я не такой, как ты это думаешь.
Дай мне шанс и лицо любви.
Я думаю, вы перестарались.
Думали бы о том, что могли,
тогда и в памяти это осталось.
Вот ты насмехаешься, проходишь мимо.
Я не я, ты меня злишь. Я к тебе спускаюсь.
Боже, что ты за женщина, довела мужчину,
не могу говорить об умершем ребенке. Каюсь.
Ты не можешь, так как не умеешь говорить.
Если бы у тебя были какие-нибудь чувства,
то копал бы рукой — могилку свою.
Я видела тебя, ты был на грани безумства.
Гравий прыгал и летал в воздухе,
легко взлетал и тут же приземлялся,
скатываясь по холмику в ямку на земле.
«Кто этот человек? Он раньше не появлялся.»
Я по лестнице полз вверх и вниз головой,
а его лопата всё также мелькала.
Потом ты вошла и я услышал голос твой.
Он сидел там, но ты его не замечала.
У него были грязные боты,
от земли из могилы своего дитя,
он говорил о своих заботах,
поставив лопату в подъезде, уходя,
стал смеяться ужасным смехом,
которым я когда-либо смеялся.
Боже, я не верю, что проклят Богом,
повторю слова, которыми объяснялся.
Туманным утром в один дождливый день,
сгниют лучшие из берёзы заборы,
которые человеку построить было не лень,
подумай в какое время это быть может.
Какое дело, сколько времени береза будет гнить,
как быть с тем, что было в тёмной гостиной?
Ближайшие друзья идут с кем угодно умереть,
тебе было всё равно и не обидно.
Они могли бы и вовсе не пытаться идти.
Он одинокий и умирает ещё более одиноким,
нет времени, человек заболеет до смерти,
их умы обратились и делают всё возможным,
чтобы вернуться к живым людям и вещам,
которые они видят и понимают.
Ты всё сказала и тебе стало лучше там,
ты не пойдешь, по тебе плачут и рыдают.
Закрой дверь, больше нет разговора.
Я должен уйти из этого дома далеко.
Как заставить вас это сделать без уговора?
Она открыла дверь широко,
куда ты собираешься идти?
Сначала скажи мне это и почему,
верну тебя силой с этого пути,
пойду за тобой и я приду!

Поход за водой
Going for water

Колодец пересох, перестал наполняться,
мы вышли с ведром через поле к низине.
Был повод уйти и прогуляться,
искали ручей, что течёт по ложбине.
Был вечер осенний, тёплый, без ветра,
поляны были наши, наш лес и ручьи.
Мы бежали навстречу лунному свету,
рассвет из-за леса поднимался в ночи.
Мы остановились прямо в лесу,
как гномы, скрывающиеся от луны,
бежали и прятались наяву,
со смехом появлялись из темноты.
Мы нежно за руки держались,
идти старались молча без речей
и вместе в тишине объединялись,
чтоб слышать, где журчит ручей.
Шли долго, примерно место зная,
вода журчала, издавала звон
и капли ведёрко наполняя,
казались жемчугом и серебром.

Холодное расставание
Good-bye and keep cold

Это прощание на краю темноты,
где холодно для молодого сада
и напоминает, что может повредить
фруктовым деревьям за оградой.
Всю зиму сад был отрезан горой от дома.
Я не хотел, чтобы кролики и мыши,
его мечтательно грызли для погрома
и не хотел, чтоб тетерева жили на крыше.
Я бы вызвал пернатых и зайцев к стене
и предупредил их палкой вместо ружья,
чтобы их солнце волновало не везде,
а лишь на северном склоне у ручья.
Сад не должен страдать от зимних проблем
и не может так сильно нагреваться.
Часто уже приходилось говорить это всем,
в юном саду прохлада должна сохраняться.
Мой бизнес — выращивать разные деревья,
менее прибыльный и менее плодотворный.
Я вынужден на время покидать своё имение
и оставлять свои берёзы, ели и клёны.
Хотел бы я лёжа ночью думать о том,
что на дрова порубят деревья сада,
медленно сердце опускается под дёрн,
но что-то должно быть — это Богу надо!

Поздняя прогулка
A late walk

Как-то шёл по сену полем,
голова от запаха кружилась,
от росы тяжёлая солома,
на тропу в саду ложилась.
Зашёл я на садовый плац,
в клуб увядших сорняков,
щебет певчих птиц — абзац,
звучал грустнее любых слов.
У стены пустое древо —
цвет его ещё багровый.
Нет сомнений вечерело,
мягко лист шуршал кленовый.
Я закончил променад,
к синим подошёл цветам,
последней астре был я рад,
положу её к твоим ногам.

Исчезновение краснокожих
The vanishing red

Молвят, что он был последним индейцем.
Миллер говорил что он смеялся в бою,
если вам нравится называть эти звуки смехом,
он никому не давал права смеяться одному.
Он стал серьёзным, как бы говоря:
«Чье дело, если я возьму его на себя,
да к чему болтать об этом по амбарам,
я хотел покончить с делом даром.»
Нельзя вернуться и увидеть его.
Это длинная история, чтоб вдаваться в неё.
Надо было быть там и пережить это всё,
тогда никто не спрашивал бы про него.
Кто это между двумя расами начал скандал?
Какой-то гортанный возглас удивления с нами.
Красный человек ковыряться в своей мельнице дал,
над огромными шаркающими жерновами.
Есть отвращение к Миллеру физически,
от того, что услышанным не имел права быть.
Джон, можешь посмотреть на это фактически,
спустись под балку, где жернова начинают молотить.
Увидишь там через люк в полу под нами,
как бешеная вода сошла с ума,
словно лосось и осётр бьются хвостами.
Люк закрылся, а с ним и страна.
Что-то звякнуло с общим шумом тайком,
кто-то наверх один поднялся
и показал человеку с мешком:
Вот яма, жернова — и он рассмеялся.

Выгодная точка
The vantage point

Осенью деревья мрут, людей нет на лоне,
я знаю, где на рассвете мой дом
и скот пасётся на зелёном газоне.
Там и лягу в можжевеловый бурелом,
буду видеть себя в белой субстанции.
Далеко от домов и людей, ещё дальше,
видны могилы на удалённой дистанции,
мёртвых, что на ум приходят чаще,
если к полудню их будет много,
стоит мне пошевелить рукой и тогда,
солнце осветит склон холма ненадолго,
моё дыхание колыхнёт блюз ветерка.
Я почувствую запах растений и аромат земли,
увижу жизнь в кратере муравейника изнутри.

Тебе
To E.T.

Я заснул с твоими стихами на груди,
их уронил, прочитав наполовину,
на могиле, как голубиные крылья они,
с тебя во сне, кто-то рисовал картину.
У меня не было шанса, упустил его в детстве.
Скоро позвоню тебе перед рассветом,
как солдат, потом поэт, потом оба вместе,
от имени тех, кто умер солдатом, или поэтом.
Я думал, что ничего не должно оставаться,
недосказанным между нами с самого начала.
Вот еще в чём нельзя было признаться —
это то, что она приобрела и потеряла.
Мы шли навстречу огню, кругом всё взрывалось,
на Вими-Ридж, когда я упал в тот самый день.
Война закончилась для нас, так мне казалось,
но теперь для меня открылась новая дверь.
Но даже для меня, кто это знал,
враг хитро отступил за Рейн,
я осознано тебе об этом не сказал,
ты была довольна ситуацией своей.

На забытом погосте
In a disused graveyard

Живые идут по траве,
читая надгробия на холме.
Кладбище живых привлекает
и мёртвых к себе зазывает.
Стихи об этом месте слагают,
живые сюда идут прогуляться,
прочитав эпитафию исчезают,
мёртвые приходят, чтоб остаться.
Мраморные рифмы уверены в смерти,
они не могут измениться во времени,
мёртвые не вернутся, верти не верти!
От чего мужики ищут всегда уклонение?
Легко быть умным и сказать камням:
«Люди ненавидят смерть.»
Чтобы перестать верить смертям,
в ложь поверить, надо уметь.

Дом призраков
Ghost house

Я жил один в этом доме и знал,
что там исчезло за много лет.
В нём остались стены, подвал,
в него проникал дневной свет
и росла малина с пурпурными стеблями.
Над забором виснет лоза винограда.
Леса ожидают летний покос.
Садовое дерево подросло за два года.
Дятел долбит дерева не жалея нос,
а тропа к колодцу выложена камнями.
Я живу с больным, сердечным пороком,
далеко от дома в исчезнувшей обители,
на заброшенной дороге, ненароком,
где нет даже ванны для мучителя,
а летучие мыши скребутся ночами.
Козодой приступает кричать,
затихает кудахтанье и порхание. Снова,
я слышу, как он начинает щебетать,
много раз повторяет, одно т тоже слово,
прежде чем он скроется за ветвями.
Дом находится под тусклой звездой.
Я не знаю, какие там живут люди немые.
Кто делит неосвещенное место со мной
и эти камни под деревьями в низине.
Их медвежьи имена скрываются под мхами.
Народ неутомимый и вялый — в грусти,
стоящие рядом девушка и парень без улыбок.
Среди них нет никого, кто поёт песни.
Учитывая сколько совершено ошибок —
они милые партнёры и остаются друзьями.

Обиженный
Beref

Я слышал этот ветер когда-то раньше,
изменить бы его на рёв теперь?
Для чего мне стоять где-то подальше
и придерживать беспокойную дверь?
Гляжу с холма на берег и пену.
Лето прошло и день минул,
тучи появились на небе мгновенно,
ветер внезапно сильно подул
и листья свернувшись зашелестели.
Он ударил по колену сильней,
где-то зловеще в тоне пропели,
как известности добиться своей.
Секрет тот выдал мне господин.
Будто за границу увела дорога,
в жизни я остался один,
у меня нет никого кроме Бога.

Слуги для слуг
A servant to servants

Я не давал тебе понять, как был рад,
что ты пришёл и поселился рядом.
Я обязательно приду в твой сад
и как ты живешь окину взглядом.
Целый дом голодных мужчин,
они хотят всё время кушать.
Я думаю, вы не найдёте причин,
выразить мне свои чувства.
Поднимаю свою руку, если надо срочно,
или повышаю голос — это очень просто.
Дошло до того, что я не знаю точно,
рад ли я, сожалею ли, или еще что-то?
Внутри нет ничего, только мой голос
и он говорит мне, что надобно ощущать.
Я чувствую, что это моя гордость,
смотрит в озеро и хочет понимать,
что это прекрасный слой воды.
Я стою и повторяю вслух стихи.
Преимущества, которые видны,
отражаются в узком куске реки.
Он в пяти верстах за горой, левее,
где я мою посуду ближе к дому,
от туда идут волны белее и белее,
я ем пончики и пью чистую воду.
Наслаждаясь прохладой воды,
солнечным утром на ветру,
на лице и теле заметны следы,
угроз Логова Дракона поутру.
Холодный озноб по озеру шёл
и я видел этот гребень воды,
он был на Уиллоби очень похож,
на то, о чём точно слышали вы.
Ты уходишь, но тебе тут нравится.
Я вижу, что вы могли остаться здесь
и если больше людей сюда направится,
тогда был бы и бизнес, вот как есть.
Дома построил Лен, мы их сдаём и всегда,
мы рассчитываем, что их продадим.
У нас есть малый кусок красивого берега,
который может быть очень дорогим.
Я хочу отдыха от приготовления еды,
для голодных наемников и мытья посуды,
чтоб делать вещи и не пропали труды,
с тех пор, как много утекло воды.
Мне не следовало бы много брать на себя,
но другого выхода нет.
Лен думает, что достаточно одного рывка
лучший выход есть — вот ответ.

И я согласен, что не вижу выхода,
для меня важно, что они этого не поймут.
Лен хотел лучшего для нас всегда.
Это был его план — мы на озере нашли приют.
Мы не отчаивались, имея ущерб,
но Лен компенсировал все потери.
Он зарабатывал себе на хлеб
и пахал, вне всяких сравнений.
Работа равняет мужчин и женщин.
Лен взял на себя очень много,
в этом году достаточно мужчин,
ему нравится такой город.
Они вели на кухне разговоры,
пока я жарил им с яйцом бекон,
беседы порождали злые вздоры,
я их не слушал и выходил вон.
Они уходили и возвращались опять,
я не был знаком с их именами,
тут небезопасно было их держать —
в доме с незапертыми дверями.
Это игра, бояться меня — есть средство,
мои фантазии и мой нрав,
передаются только по наследству.
Брат моего отца был неправ,
его держали взаперти на ферме,
пока я был в отъезде и ожидал,
что «госприют» не лучшее имение,
я никого из своих туда бы не послал.
Мы знаем, что приютом бывает богадельня,
чтобы отправить своих в такое место,
кто мог позволить их дома содержал отдельно
и это казалось более человечным жестом.
Там есть всё для существования,
не надо скрывать это от людей,
если они годятся для призвания
и не знают об этом вообще.
Я знаю, старомодные способности,
привязанность — хуже брака.
Мой дядя сошел с ума в молодости,
думали, что его укусила собака.
Для него насилие — подушка в зубах,
вероятно, что он был влюблен,
или как гласила история в веках,
это была девушка и он был пленён.
В любом случае, он хотел только любить.
Было видно, что он причинит кому-нибудь вред,
если за ним не будут строго следить.
Закончилось тем, что отец закрыл его в склеп.
Там была комната с ореховым полом
и стойки от потолка и до пола.
Узкий проход на всём протяжении —
из мебели была кровать без снаряжения,
на которой можно было лишь прилечь.
Они сделали это место удобным из соломы,
кушали без посуды, но в доме была печь.
Совесть успокоилась — это были хоромы.
Они пытались держать его одетым,
но он ходил с одеждой на руке.
Они сделали, что могли при этом,
когда он был уже на высоте.
Отец и мать рано поженились,
мать помогала заботиться о нём,
приспособила свою молодую жизнь.
Вот что значило быть замужем за отцом.
Ей приходилось лгать до умопомрачения,
его ночные крики доводили до крайности.
Он кричал долго в изнеможении,
его голос медленно стихал от усталости.
Он растягивал жилы, как тетиву на луке
и заставлял их звенеть до утра,
всё время потирая свои руки,
он кукарекал думая, что это детская игра.
Там наверху, было что-то вроде кладовки,
полная чердачного хлама и разных сумок.
Я часто думаю о гладких брусках из гикори.
Дошло до того, я бы сказал, что он — полудурок.
Пора мне занять своё место наверху в тюрьме —
как и вам, пока это не стало привычкой снова.
Конечно, я был бы рад остаться наедине,
но я ждал, пока Лен не сказал своё слово.
Я не хотел никого обвинять, если что-то не так
и был рад, когда мы место сменили.
Я выглядел счастливым, как простой дурак,
все предписания словно подменили.
Я полагаю, мне нужно идти той же дорогой,
по которой другие идут, а почему бы и мне?
Я думаю, если бы я мог так поступить убого,
как ты например: бросить всё и жить на земле.
Я не спал, думал о тебе в тот час,
больше чем мог, но ночью был не в силах,
палатки не были оторваны от нас,
когда вы лежали в своих кроватях.
У меня нет мужества это признать.
Вы мешаете мне работать здесь,
но дело в том, что меня нужно удержать.
Работы достаточно, она всегда есть.
Худшее, что можно сделать в этой лире,
поставить меня назад, совсем — позади.
Мне всё равно не догнать его в этом мире.
Предпочитаю не уходить, если мы не должны.

Мальчикам быть!
A boys will

Юноша убежден, что повзрослеет
и отречётся от мира сего.
В доме счастье найти он сумеет,
осеннего гостя, или призрак его.
Ему нравится быть всегда непонятым,
в любви сомневаться, иль признавать,
неприятности будут с ним в настоящем,
их любовь в очаге не надеется ждать.
Он настроением располагает осенним,
гуляя под звёздами без надзора людей.
Прятаться от бурь и наводнений,
становится с каждым разом страшней.
Слабый ветер призывает стихий.
Историю своей современной любви,
он из вещей собирает своих,
но цветок на окне желает земли.
Он узнает, что величие любви,
скрыто не в благоразумии мысли
и не может быть в честолюбии,
когда были пасхальные молитвы.
Он не против обрядов природы,
а ритуал признаёт притворством.
Даже в сумерках в конце года,
он историю творит с упорством.
Страдая во сне, кайфует при этом,
презирая тех, кого не смог понять,
жизнь слагает из коротких сюжетов
и не готов её совсем поменять.
В откровении бывает понятным,
по крайней мере самому себе,
без всякой помощи невнятной,
знает точно, что угодно душе.
Затворяйте ваши окна,
пора кончать наш разговор.
Слышна песня линии шторма —
будет осенний, Октябрьский вздор.
Он видит, как ускользают дни,
когда он был лучший лицемер.
Есть вещи, что не станут прежними,
как нежелание — например.

Необъятный момент
A boundless moment

Он остановился, дул ветер сильно,
на клёнах бледный призрак казался вдалеке.
Я стоял против желания пройти там мимо,
но всё же был готов поверить самому себе.
Да — это Рай в цвету, подумал он
и было бы уместно для благоухания цветов,
но март не подходящий был сезон,
к такому изобилию цветов — был май готов.
Мы пробыли мгновение в чужом краю,
меня увлёк обман, его притворство.
Я принял эту правду будто наяву —
бук молодой не сбросил листья в прошлом.

Зимний Эдем
A Winter Eden

Зимний сад на ольховом болотце —
там где птахи резвятся на солнце,
как можно ближе к искомому Раю,
где на спящих деревьях снег не растаял.
Это место сохраняет девственность снега,
возвышается над нами и ближе к небу,
на один уровень выше, чем на земле,
тут прошлогодние ягоды сияют везде.
Когда зверь изнеможенный издыхает,
его на высший подвиг нечто поднимает.
На дикой яблоне молодеет нежная кора,
повсюду круглый год цветение всегда.
В Раю никто себе не ищет пару,
птицы слетаются зимой на базары,
осматривая листья, они поют,
о том какие почки и, как цветут.
Пернатый молоточек дал дважды сигнал
и в два часа закончен был бал —
ведь зимний час был слишком мал,
для жизни и пробуждения —
для солнца и движения.

Катакомбы
A cliff dwelling

Небо казалось рыжим и золотым,
золотилась песчаная равнина.
Здесь негде спрятаться живым,
а выше — известняковая долина.
Можно заметить чёрное пятно,
или тень — это дыра в пещере,
там кто-то жил не так давно,
прячась от страха и химеры.
В его душе я видел скорбь,
он бродил там будто наугад,
где всегда царил голодомор,
ещё десять тысяч лет назад.

Признание
Acceptance

Солнце кидало свои лучи на облака,
сгорая в бездне на дне,
голос в природе не слышен пока,
никто не плачет наедине.
Птицы должны знать точно,
когда на небе появится тьма,
что-то тихо себе бормоча,
они тусклые закрывают глаза.
Если они далеко от своего гнезда,
то начинают беспризорно летать,
над своим памятным деревом когда,
в безопасности начинают щебетать.
Пусть ночь слишком темная меня минует!
И в будущем пусть будет то, что будет!

Пустые места
Desert places

Я иду мимо, оставляя свой след,
быстро ночь сменяет сумерки,
на землю падает гладкий снег,
накрывая жнивьё и сорняки.
Лес вокруг тоже засыпает снег,
животные не покидают берлог.
Я слишком рассеян, ищу ночлег.
Одиночество ловит меня врасплох.
Одиноко — и в одиночестве снега,
ослепляет снег чистая белизна.
Будет более одиноко, если не станет его,
так как без выражения не выразить ничего.
Меня не пугают пустые места.
Между звездами — нет людей.
Мне гораздо ближе своя пустота,
но пугают пустые места, без идей.

Дизайн
Design

Я нашел толстого и белого паука,
поднял с земли живого мотылька,
положил их на белую, жёсткую ткань атласную.
Они походили на мёртвых персонажей ужасных.
С этого ассорти начиналось утро снова,
как ингредиенты от ведьмы бульона.
Паук-подснежник, цветок походил на пену,
а мёртвые крылья, как змей из бумаги парил по небу.
Как этот цветочек мог стать белым,
он невинный и кажется голубым?
Что привело родственного паука на такую высоту,
туда влетела белая бабочка в ночную тьму?
Какой может быть замысел тьмы и ужас тайн,
если в такой маленькой вещи главное — дизайн?

Знакомство с ночью
Acquainted with the night

Я с ночью был давно знаком,
выходил к ней даже под дождем
и возвращался в тёмную даль,
минуя крайний, городской фонарь.
Видел переулок печальный, самый,
мимо постового проходил случайно,
опускал глаза, чтоб не объясняться,
замедляя шаг, переставал улыбаться.
Услышав чей-то прерванный крик,
дома и улицы замирали на миг.
А дальше, там в неземной высоте,
часы на небе напомнили мне,
что настоящее время летит кувырком.
Я с той ночью был точно знаком.

Значительное, мизерное пятнышко
A considerable Speck

Пятнышко было ниже взгляда моего,
оставаясь на белом листе бумаги.
Я медленно писал там много всего,
выводя ручкой буквы и знаки,
чтобы чернила не тормозили перо.
Нечто странное привлекло внимание
— передо мной был клещ живой,
он не был пылинкой моего дыхания,
будто родственник сидел со мной,
с подозрением осматривая писания.
Потом снова начались дикие гонки —
там, где рукопись ещё не высохла.
Я взял паузу, выпил рюмку водки
и опьянев улетел на небеса.
У моего интеллекта была мысль тонка.
Клещ был маленьким, у него не видно ног,
но должно быть у них были свои места.
Он не хотел умирать и бежал сколько мог,
затем в середине открытого листа,
сжался в отчаянии и замер между строк.
В моей судьбе ничего нежнее нет —
чем коллективный регламент любви,
а этот бедный, мизерный предмет,
был представителем мира и земли,
я не хотел ему нанести вред.
Оставив его лежать в состоянии сна,
мой разум признавал ко всему жалость,
выражая в любом обличье слова
и никто не мог знать мою радость,
находить на листе проявления ума.

Бесплатная Гарантия
Bond And Free

Любовь на земле гуляет с размахом,
по холмам кружится на руках и ногах.
Стены и рвы её ограждают от страха.
Вот Мысль не нуждается в таких вещах,
у неё есть пара крыльев бесстрашных.
На снегу и песке я продвигаюсь,
где Любовь оставила печатные следы.
В объятиях мира терплю, напрягаюсь,
но мысли освобождают от этой суеты —
вот такая у меня любовь и радость.
Мысль рассекает межзвездный мрак,
находясь на Сириусе ночью в дрейфе,
пока день не вернёт его на шаг,
с запахом гари на каждом шлейфе,
мимо солнца, в земную комнату назад.
Эти достижения на небесах видел Вифлеем,
говорят, что любят и будучи рабом,
просто хотят остаться, обладая всем,
в разных красотах, где мысли так далеко,
находят их на другой звезде.

Страдающая мечта
A dream pang

Я в лес удалялся, ветер гнал листья,
они поглощали мою песню о тебе.
Ты пришла однажды на опушку проститься,
но это было лишь только во сне.
Я спал, влекло желание целоваться любя.
Ты покачивала задумчиво головой
и была уверена, что я буду искать тебя,
поэтому не удалялась вместе со мной.
Я стоял и смотрел где-то вблизи,
из-за ветвей свисающих с деревьев.
Я просил тебя, больше мне не звони
и продолжал наслаждаться сновидением.
Это неправда, что я живу лишь мечтой,
природа проснётся — а я рядом тобой.

Пустая угроза
An empty threat

Я остаюсь, обстановка будет другая,
не всегда был Гудзон залив —
и не вечной была торговля меховая
— на гребных вёслах скиф.
Закрепил палатку угодник,
сам скрестил свои ноги на полу,
из-за двери смотрел охотник,
меха на продажу принёс в пылу.
Его псевдоним — Джон,
между тем, он об этом не знал.
Я не сказал куда пропал Хадсон
и что он сильно мне помогал.
Визг тюленя на ледяном пороге,
это не ошибка, мужчина здесь — я,
нет ни души во всём буреломе —
между Северным полюсом и меня.
Всегда за исключением Джо-Джона,
французский, или индейский эскимос —
он расставляет ловушки проворно,
только кому, вот в чём вопрос.
Живу на заливе всё время,
помещённый в снег и туман,
нет такого человека, или зверя,
но возможен для всех обман.
Не спрашивай Джо, на что ему это?
Иногда грустно, что это для меня,
если не будет понимания в этом,
судьба капитана осталась темна.
Кто не смог форсировать пролив,
в две тысячи миль побережья,
того команда сбросила вниз,
он терпел неудачу от изнеможения.
Здесь остались призраки — меня и тебя
и раса большой гагарки в исчезновении!
Об этом идёт бесконечная болтовня:
«мнимая победа — лучше поражения.»

Предписание
Directive

Назад к тому, чего достиг, затем обратно,
вернусь в то время, невзирая на потери,
восстановлю детали, утраченных когда-то
и на погосте памятник очищу в день метели.
Был дом, который больше мне не дом
и ферма, которой больше нет,
есть город, в котором больше не живём,
туда дорогу укажет Амулет.
Мне сердце не позволит в пенатах заблудиться,
карьер приметен остротой камней,
в коленопреклонённом монолите можно слиться,
не прячась, становишься видней.
Путеводитель хранит об этом много,
помимо износа вагонов, колеса,
во все концы железная дорога,
доставит даже вас на Полюса.
Упёрлись рельсы в тупик снежный,
я чувствую прохладу ледника,
а на Горе Пантера — облик прежний,
за ней тот город был наверняка.
Глядят из сорока подвальных дыр —
будто пара глаз из сорока Феркин.
Взволнован лес от шквального порыва,
он шелестит и листья гонит сила.
Списать бы всё на неопытность поэта,
когда они все были двадцать лет назад.
Они так много думали об этом,
что помнит только старых яблонь сад.
Составь про то ликующую песню,
о том как труден будет путь домой,
пусть впереди тебя плетётся пеший,
или кто-то с телегой зерновой.

Надменным взглядом с небоскрёба,
страну не увидеть сельской и простой,
утеряна мечта рабов трущобных,
давно исчез провинции устой.
Поднимайся по лестнице снова,
оставь табличку, что для всех «Закрыто»,
тогда почувствуешь себя как дома,
останется не больше, чем прожил когда-то.
Хранит мой детский дом случайно
разбитую посуду под сосной,
игрушки детские необычайно,
уснули под счастливым сном.
Твой пункт назначения — твоя судьба,
как тот ручей с водой у дома.
Холодный — как источник изо льда,
возвышенно в стихах звучит истома.
Мы знаем все бурлящие ручьи долины,
остатки оврагов в лохмотьях и шипах.
И мы спасались по течению в низине,
на брёвнах кедра, связанных в плотах.
Из кубка скорби Грааля я выпью за везение
и против заклинаний разных мерзких,
пусть Марк Святой укажет путь спасения.
Я этот кубок нашёл в игрушках детских,
мы с ним когда-то шли на водопой.
Опорожню его, да пусть царит покой!

Зимняя ночь старика
An Old Man’s Winter Night

Все снаружи смотрели мрачно на него,
сквозь тонкий иней под звездами невнятно,
в пустынной комнате замерзшее окно,
мешало взгляду его вернуть глазам обратно.
Там лампа в его руке была наклонена,
это мешало вспомнить то, что было ночью.
В скрипучей комнате жизнь прошла сполна,
он находился растерянный средь бочек.
Под ним был погреб, он во всю мочь,
его топотом своим тревожил,
от этого повсюду трепетала ночь
и звуки шума были непохожи.
Трещало дерево и все вещи наяву,
бить по ящику, одно из любимых дел
и свет не нужен был ему и никому,
он сам себе там озабоченный сидел.
Был тихий свет, светила поздняя луна,
на крыше сосульки висели аккуратно.
Он дремал, не слыша треск горевшего бревна,
что в печке сдвинулось толчком внезапно.
Вот он уснул, хотя и был встревожен.
Не может старик содержать дом в одиночку
и ферму в сельской местности не может,
но он так делал этой зимней ночью.

Главный пёс
Canis Major

Великий и огромный Пёс —
небесный зверь, энергии исток,
в его глазах сияет много звёзд,
он всегда стремится на восток.
Он на прямой танцует томно
и свой путь ведёт на запад,
спотыкаясь огорчённо,
не падая для отдыха на лапы.
Да — Я неудачник бедный,
но сегодня об этом забывая,
с Псом великим буду бегать,
по тьме вселенской, завывая.

Наслаждайся моментом
Carpe Diem

Они тихими детками росли,
гулять любили до темна.
Он не знал, то ли домой идти,
или за пределы своего села.
Он и она были незнакомы,
но были счастливы сполна,
пока молились, глядя на икону,
когда в Храме звенят колокола.
Они оставались такими счастливыми
и ловили свой день наслаждения.
Эту тему — когда возраст идиллия,
в стихах воспевают мгновения.
Их бремя сбора алых роз
предостерегало опасность.
Это спасало влюбленных от угроз
и сохраняло их верность.
Счастье должно было иметь её.
Мы живём меньше в настоящем, чем в будущем.
Они не знают, что у них нет ничего,
но приказывают жизни овладеть настоящем.
Счастье остаётся всегда в прошлом.
В настоящем много чувств и разного всего.

Золотом остаться невозможно
Nothing Gold Can Stay

Первая зелень природы есть золото,
это — самый трудный оттенок оного.
Ранний лист и есть её цветок,
но это — лишь только на часок.
Затем лист падает в поле,
как Иден погружается в горе.
Рассвет начинается тревожно
и золотом остаться невозможно.

Огонь и лед
Fire And Ice

Одни думают, что мир закончится в огне,
другие говорят что во льду.
Из того, что я испытал на себе,
я за тех, кто в пламени наяву.
Но если бы пришлось погибнуть дважды,
уверен ненависти хватило бы на то,
чтоб лёд растаял от неё однажды,
как будто пламя уничтожило его.

Неизвестная дорога
The Road Not Taken

Два пути расходились в осеннем лесу,
жаль, что сразу идти по ним невозможно.
Я не мог раздвоиться, ковыряясь в носу,
глядя вниз, где тропа виляла тревожно.
Затем осмотрел другую тропу,
она казалась мне поудобней,
была травянистой и потому,
проход был такой же подобный.
Они одинаково в то утро влекли,
нехоженые, усыпанные листьями.
Я в тот день шёл по первому пути,
сомневаясь, что вернусь восвояси.
Я говорю это вам немного волнуясь,
веками развилка пыталась людей обмануть,
но две дороги в лесу разминулись,
я просто выбрал самый короткий путь.

Солдат
Soldier

Солдат упал копьем сраженный,
на нем сверкнула ржавая роса,
он пыль вспахал изнеможённый,
лицом уткнулся и закрыл глаза.
На всей планете знают, что солдат,
мужчины знают это очень близко,
что служба в армии — достойный знак,
но она обнаружена в погибшем.
Ракеты летят по короткой дуге
и взрываются одиночно,
они падают где-то в траве
и гранит превращают в точку.
Солдаты должны закрывать нас телом
и быть, как живые цели под прицелом!

К земле
to the ground

Я помню сладкие чувства любви
и губ любимых прикосновений.
Вновь энергия заиграла в крови
и хлынула жажда моих откровений.
Возраст — сладострастный повод,
появилось чувство похотливости.
Я стал как будто снова молод,
распускались моей жизни лепестки.
Вдруг ожила мужская плоть,
но отсутствовала радость на лице,
исчезла вялость и вышел пот,
наконец-то заиграла гордость на конце.
Моя любовь уже давно прошла,
и нет о ней воспоминаний,
а воспалённая память ожила,
от долгих, любовных воздержаний.
Но ласка рук — не наслаждение,
воспринимать и чувствовать всерьёз.
Я жду к земле прикосновение,
её объятия во весь рост.

Берёзы
Birches

Когда я вижу, как гнутся влево и вправо берёзы,
в гуще тёмных деревьев со стволами прямыми,
кажется, что это мальчик качает их, меняя позы,
но они не сгибаются и остаются живыми.
Зимние бури с ними часто делают это,
ранним утром загружают их льдом.
После дождя, встряхнувшись под ветром,
они строятся разноцветным гуртом.
При движении трещит и сходит с ума их кора,
а на солнце они хрустальные серьги теряют,
или под снежной лавиной слетает их береста,
словно битым стеклом вокруг себя застилают.
Кажется, что уже рухнул купол небесный над нами
и нас к сухому папоротнику тащит бремени вереница.
Берёзы не ломаются, хотя так низко гнулись веками,
что уже никогда не суждено им совсем распрямиться.
Мы видим, как стволы изогнулись в лесу на поляне,
они волочат по земле свои листья годами,
будто девушки на коленях расплетают косы руками
и сушат на солнце перед ними над их головами.
Я хотел описать всю эту правду стихами,
со всей её сухостью о той снежной пурге
и предпочёл, чтобы мальчик сгибал их руками,
когда выходил за коровами он на заре.
Деревенский мальчишка не мыслит в бейсболе,
его игрой было то, что он нашел себе сам.
Летом, зимой он играл на лесном раздолье
и одно за другим деревья он покорял.
Он качался на разных берёзах
и каждый раз сохранял упругость ветвей.
Он делал это без вреда и пользы,
заранее покидая стволы до взгляда егерей.
Не сгибая дерево до кромки земли,
на верхние ветки, взбираясь осторожно,
он всегда равновесие своё хранил,
с той же болью, как только возможно.
Затем он бросался наружу кувырком.
Пробивался по воздуху к земле,
так и я, когда ещё был березняком,
хотел вернуться к своей мечте.
Даже если я устану от воспоминаний,
жизнь станет похожа на бездорожный лес
и загорится от щекотки прикосновений,
её глаз разбитый не увидит небес.
Ветки хлестнули по моему животу,
я захотел покинуть эту землю на время,
затем вернуться и начать сначала суету.
Пусть судьба не поймет меня скверно.
Я наполовину исполню то, что хочу.
Земля — подходящее место для любви.
Я не знаю, где это лучше но туда улечу.
Я желаю на берёзу взобраться и ползти,
карабкаться к небу по белому стволу
и пока дерево терпит отпускаю его вершину.
Хорошо бы улететь и вернуться снова к нему.
Это будет хуже, чем стать для берёзы мужчиной.

Стив Джобс (1955—2011)
«Перед смертью»

Я достиг вершины бизнеса!
Все думают, что это моя жизнь. Я каюсь!
Это лишь успех генезиса,
если не говорить о работе, то я признаюсь,
есть много того, чему я рад
и вообще, богатство, если понимаешь
— это только в жизни факт,
к которому просто привыкаешь.

В этот момент я в больничной палате,
лежу и жизнь вспоминаю.
Прикованный к больничной кровати,
очень осознанно понимаю,
что богатство и признание,
которыми я так гордился, поверьте,
потеряли свое значение,
перед лицом наступающей смерти.

Когда в темноте я вижу вдруг,
свет аппарата жизнеобеспечения
и слышу механический звук,
то чувствую смерть и её приближение.
Дыхание Бога где-то рядом со мной.
Теперь, когда денег у меня много,
самое время подумать об ином,
никак не связанном с богатством.

В жизни есть более важные вещи!
Например, постижение смысла красоты.
Для кого-то это внимание женщин,
другим искусство и детские мечты.
Постоянная гонка за наживой
превращает человека в марионетку.
Это может быть с каждым,
тогда жизнь закрывается в клетку.

Богатство, которое наживаешь,
невозможно взять с собой на тот свет.
Всё, что можно унести понимаешь,
это воспоминания о любви прошедших лет.
Вот настоящее и ценное богатство,
которое должно следовать за вами,
сопровождать вас в другое царство
и дать силы двигаться с мечтами.

Бог наделил нас чувством,
чтобы мы могли рассказать:
о своей любви к близким,
как любовь может преодолевать
огромные расстояния,
ведь у жизни нет предела,
забраться до высот достояния,
вашего любимого дела.

Всё находится в ваших руках.
Идите, куда зовет сердце.
Самая дорогая в Мире кровать,
это койка в больнице.
Имея деньги, можно людей нанять,
которые будут заботиться о вас,
но болезнь никто не сможет забрать,
даже если будет огромный аванс.

Можно найти любую вещь,
но только одну, если её потерял,
уже не восстановишь жизнь,
которую ты всегда покорял.
Неважно, сколько вам лет
и чего вы добились за жизнь.
У нас у всех наступит момент,
когда занавес опустится вниз.

Ваше сокровище — это семья!
Любите близких и всех иных!
Берегите не только себя,
заботиться надо и о других!

Роберт Музиль (1880—1942)
«Человек без свойств»

Математика есть источник злого разума,
которая подчиняет души своей диктатуре.
В людях нет веры, доброты, есть избыток маразма.
Это ведёт к гибели человеческой культуры.
Она — мать точного естествознания,
является праматерью того духа,
из которого возникли наказания:
ядовитые газы, военные лётчики и разруха.

Мы находимся в буре электричества, в море огня,
в небе магнетизма, но это всё неощутимо.
Остаются только формулы и непонятная фигня,
которые для человека в основном незримы.
У вещей есть сотни сторон, у стороны сотни аспектов —
с каждым связаны разные чувства и ощущения.
Мозг человека расщепил вещи своим интеллектом,
но вещи подчиняют человеческое сердце до забвения.

Сегодня человеку нужно быть ближе к земле.
Простота, здоровье, нежность — то состояние,
возбуждает любовную болезнь, настоящую вполне,
способную на обнажение, без жажды обладания.
Всё, что чувствуют влюблённые, сжимается воедино,
слух, кровь, мышцы сливают их тела в одно целое.
Они прижимаются, теснят грудь единым вздохом неотвратимо,
в мгновение их пронзает веселье, грусть и что-то смелое.

Любовь и ненависть, желание и пресыщенье соединило тела
и они одинаково разевают рты, таращат свои глаза,
издают нелепые крики, и бессмысленная сила,
заставляет их орать, дрожать и лететь в небеса.
Их взбудораженная телесная оболочка
переполняется чувствами. Каждый ощущает это по-своему.
Влюблённость — есть мгновение для одиночек,
которое влечёт всегда к неизведанному.

Потом всегда наступает романтический вечер.
Тени двух любивших людей становятся чёрными.
Глаза влюблённых в темноте светятся, как свечи.
Чёрная комната, чёрный рояль дышит аккордами,
что бы ни творилось — великое там вне прикосновений,
даже самые неприятные события века,
но это мгновение любви — одно из тех мгновений,
ради которых Бог и сотворил человека.

Возникает мир свойств — без человека,
мир переживаний — без переживающего и влечений.
Личная ответственность её, бремя успеха
растворяется в системе формул возможных значений.
Человек не является центром во вселенной,
его переживания и действия ничего не решают.
Человек без свойств стал неизвестной переменной,
но каждый со своим характером на планете обитает.

Свойство — сторона проявления качества и сущности.
Недуги измученной души являются результатом несовместимости.
Ничего не вытекает из ниоткуда — это есть состояние слабости.
Даже у человека без свойств есть родители, обладающие ими.
Воздействие человека без свойств на человека со свойствами
рождает духовный переворот, который влечёт к болезни времени.
Если есть чувство реальности, то должно быть чувство возможности.
Слияние души и экономики есть принцип невыносимости бремени.

Вот, занятость мыслями в поисках сути и содержания великой идеи
не приводит к достижению желаемого успеха,
а ведёт к нарушению нормального сознания и познанию ахинеи.
Душа состоит без свойств, вне человека!

Михаил Жванецкий
(1934—2020)
«Прости нас Советская Родина»

Она была суровой, помпезной,
без ласки, с тяжестью бремени,
не гламурной, приторно любезной,
у неё не было на это времени.
Да и желания вовсе не было —
и происхождение подкачало.
Простой она для нас была,
работала всю жизнь и ворчала.

Очень много занималась всем сразу —
и прежде всего нами, оболтусами.
Кормила не трюфелями и пармезаном,
а простыми сырами и колбасами.
Учила, совала под нос нам книги,
водила в кружки и спортивные союзы,
в кино, на детские утренники,
стадионы, кукольные театры и ТЮЗы.

Позже — в драму, оперу и балет,
учила думать и делать выводы.
Сомневаться и добиваться побед,
без интереса и какой-то выгоды.
Мы старались, как только умели,
воротили носы, изображали кривляния,
но взрослели и быстро умнели,
получали степени, ордена и звания.

Мы не понимали все метаморфозы,
а она учила нас в институтах,
направляла на заводы, в колхозы,
на стройки в ССО атрибутах.
Она не щеголяла бравадой,
была бережливой и экономной.
Не баловала заморским благом,
поощряла сделанное у себя дома.

Иногда нечаянно дарила из любви,
фильмы Голливуда, французские духи,
немецкие куртки и финские сапоги,
Мы дрались в очередях за эти пироги.
Не по-детски это нас восхищало,
а она вздыхала и больше не давала.
Молча работала, возводила, запускала.
Кормила нас, но нам этого не хватало.

Мы роптали, жаловались и ворчали,
избалованные, ещё и горя не знали.
Мы были недовольны, нам было мало.
Она не удивлялась и всё понимала,
потому нам ничего не сказала.
Тяжело вздохнула и тихо ушла.
Просто навсегда!
Да, навсегда!

Она не обиделась за трудную жизнь,
порой ко всему привыкала где-то.
Жила, ошибалась в трагической лжи,,
была не идеальной, понимая это.
Она просто слишком любила нас,
стараясь не показывать это на пределе.
Она слишком хорошо думала о нас.
Лучше, чем мы были на самом деле.

Она берегла нас, как только могла
от всего дурного, мирового зла.
Мы были уверены, что будем жить,
но ошиблись, успев её похоронить.
Она оказалась права и на этот раз —
без её заботы и присмотра в тот час.
Мы возмутились, громко, всерьёз
и пустили свою Родину под откос.

Она ушла, ни разу не выстрелив,
не хлопнув дверью, нас не оскорбив.
Ушла, оставив нас жить, как мы хотели.
Вот так и живём с тех пор на её теле.
Зато теперь мы знаем всё опять,
про изобилие и горе вдоволь,
чего не могли так долго понять
и осознать незрелым умом в те годы.

Счастливы мы? Не знаю господа,
но точно знаю, какие слова,
мы не сказали ей тогда.
Спасибо тебе за всё сполна!
Не поминай нас плохо никогда!
Прости нас всех Советская Родина!

«Родина не мать»
Без человека — Родина не мать.
Родина не работает, не сеет, не копает.
У неё нет даже денег. Кто ей может дать?
Лишь человек, что пашет в ней и проживает.
Ничего у Родины нет, кроме резолюций:
казнить, запретить и разрешить.
Век ничего не делали, кроме революций,
и Родине с нами уже неинтересно жить.
Население не умеет работать и не желает.
На этом пространстве любят развлекаться,
а обожают диктатуру, что свободу закабаляет.
В неволе население не может размножаться.
Российские женщины сильные и гордые,
они хотят, чтоб их дети богатыми были бы,
а жили в Америке или Лондоне
и рожали бы там ради их родины.
А за Родиной не надо бежать.
её надо возить в себе.
Главное, ей ничего не прощать,
как она не прощает тебе.
И тогда этот брак будет по расчёту,
а не по любви, как сейчас.
И обе стороны будут отвечать по счёту
друг за друга и каждый час.

Юз Алешковский (1929—2022)
«Сон палача»

Абсолютно ясно — дух бессмертен! Об этом на надо говорить.
Самоубийцы, первыми храбро переступившие за предел,
не могут и не в силах оттуда ликующе возопить:
«Эй, братцы, тут прекрасно, айда за нами, кто захотел,
хватит ишачить на жизнь, освободитесь от сует!»
И если бы была гарантия бессмертия, то легко,
услышав личные свидетельства отбывших на тот свет,
люди пачками стали бы топиться и прыгать из окон.

Многие поменяли бы драгоценности на нож, пулю и яд.
Палачи стали бы спасителями и богатыми людьми.
Преждевременная смерть стала бы наградой, как обряд
и одновременно освобождением от всего в пределах земли.
Всех героев труда проводили бы на пенсию
и выстроили бы воспитание детей на принципах компромата:
жить за свободу, как некую версию —
поколения людей, которых не будет тошнить от мата.
Вот от оргазма, материнства, будет бросать в конвульсии
воспоминания верности, долге и чести
и будет хватать кондрашка от красоты и гармонии,
осуждения влюблённых на почве ненависти.
Проснись, злой ум, не трогай благодать!
Исчезни прочь с мыслями о суициде,
запомни, ты, палач, не должен спать.
Твой сон — мучительно бесстыден.

Андрей Платонов (1899—1951)
«Прохожие страны»

Что-то грустное есть в природе,
какие-то силы действуют невозвратно.
Ветер, ливни, рост трав и полые воды
и равнодушная жизнь покрывает пространство.
Ничего к лучшему в жизни не изменяется,
на мёртвом прошлом жизнь растёт,
будущее растёт и простирается —
по замкнутому лабиринту взад-вперёд.

До грусти изнеможенные люди
населяют обширность долгой страны,
как младенцы, сосущие матери груди,
они слепо от блага отстранены.
Смерть им интересней, чем просто жить,
иссякает вера, судьба превращается в дожитие
и нет смысла жизнь свою жалеть,
ведь она досталась даром, как прикрытие.

Их счастье состоит из сплошной борьбы,
которая длится вечно.
Насыщенность счастьем есть конец беды,
которая длится для всех бесконечно.
Они бредут по чрезвычайному,
государственному, укреплённому району.
Их улыбки растекаются морщинами.
Они — Прохожие самой большой страны.

«Большие стихи»
«Паранойя»

В зеркале под слоем амальгамы
живёт твой образ фасом в раме,
не чувствующий вины за искажённый профиль,
что в маске за спиной оставил Мефистофель.
Попрощайся с ним, как с формой суток,
тогда в стекле увидишь свой рассудок.
Понятно станет, он лучше, чем ничто,
намного проще и до сих пор никто.

Горизонт с облаками напоминает шнур бельевой
с влажными простынями, реющими над головой.
Напрягает мозг телефонный зуммер.
Неужели опять кто-то умер?
Середина жизни совпадает с концом короткой.
Разница времени зависит от насыщения утробы водкой.
Человек всё время находит свой тупик,
в любой точке света, не изменяя свой лик.

И ты двигаешься в направлении потерянных денег.
Прощаешься с теми, кто покинул жизненный берег
раньше, чем это смогли понять,
почему их смогла догнать,
из множества созданных пуль,
не пуля из свинца, а инсульт.
Кровь не любит поступать в мозг,
когда жизнь натягиваешь как трос

и если мозг не думает о крови,
то ты доводишь здоровье до боли.
Долгое молчание умножает грусть на злобу,
чтобы не видеть неба, надо нырнуть в воду
и оттуда наблюдать протуберанцы,
мысли о плохом закроют пространство.
У многих свое больное воображение,
розовое становится чёрным изображением.

Может, что-то внутри раскололось
и ты слышишь свой внутренний голос,
на отрыв души стало вроде похожим
и ты всё чаще произносишь: «О, Боже!»
Насытившись отражением своим,
ты становишься себе нелюбим,
а осознав свой лишний вес,
отметишь в амальгаме стресс.

Возраст оставляет шрам,
по небритым твоим щекам,
как в джунглях, зияют руины,
а ещё точнее морщины.
Взгляд всегда следует дальше тела,
туда, где нет жизни и всё омертвело,
где глаз остановит свой взор,
пустота открывает затвор.

Всё, что отражение найдёт,
будет отражать жизнь наоборот.
Да, пусть это фантастический бред,
ты, конечно, оставишь свой след,
даже в незримом мире зеркал,
гвоздём по зеркалу, как маргинал.
Страны настигают нас в аэропортах.
Люди скачут, как мячик на кортах.

Относительный покой возникает от трения,
тишины о зуммер бесконечного времени.
Парадоксальность создаёт замкнутые очертания,
где тоска порождает невнятные причитания.
Запах исчезающего счастья стал хуже гноя.
Состояние измученной души — это есть паранойя.
Отражение взгляда в чужих глазах
выражает мысли и на словах,

поражает глубину глазного дна,
непонятную болтовню о коллизиях дня.
Слухи раздражают психику,
если кто-то наводит критику.
И когда между событиями наяву,
ожидаешь изменений в своём мозгу,
да еще извращения своего взгляда,
который достигнет слухов променада.

Встань в свободную нишу и закрой глаза.
Представь, как бесконечность исчезает за,
лабиринты и коросты эпох,
где никогда не прорастает мох
и что это умом непостижимая вечность,
а ты в это время летишь в бесконечность.
Не раскрывайся перед людьми незнакомых мастей,
чтобы сохранить форму своих же костей.

Старайся сохранить профиль, а лучше анфас,
не обращай внимания на дерзкие выкрутасы.
Из вещей предпочитай серое, цвета земли.
От прицела маскируйся, чтоб не навели,
зная языки, не говори на них,
слушай и делай вид, что притих.
Думай, что смотришь в будущее и держись.
Расстояние меж сегодня и завтра — наша жизнь.

Помни, тот кто с тобой на одном берегу,
вниз по реке может выдать сразу врагу.
Это диалектика — все глупости без конца,
делаются с видом умного лица,
руками сумасшедшего, или подлеца.
Жизнь начинается внутри яйца.
Лучше осознать, что не зря жизнь идёт,
возвращаться назад, но смотреть вперёд.

Всё время думать, что повезёт,
даже если нечет, то будет чёт.
Складывай кубики и строй свой дом,
если захочешь, в небе увидишь гром.
Проблемы разбивай только своим лбом,
обязательно молись перед сном.
И люби себя на всех языках,
непонятное жестами показывай на руках.

Когда заметишь, что вовсе умер
и на твою ногу прицепят номер,
уже не спрашивай, который час,
затем зачитают последний указ.
Тогда ты увидишь, как жёлтая птица
высиживает лимоны на поле пшеницы
и как дети самолётов на прогулке вторят вопрос,
почему их не учат мёд собирать и делать навоз?

Зачем деревья скрывают сияние корней и древо семей?
Почему чем чаще рыдают, тем тучи черней и веселей?
В том мире увидишь, как злятся вулканы,
как океаны выпивают разные страны
и сколько на небе разных церквей,
как за воскрешение наливают глинтвейн.
После этого уже не надо другим выступать,
лучше свои стихи ещё почитать.

Вот когда про тебя уже всё рассказали,
то, что ты написал и тебе написали,
заведомо чувствуй затаившийся крах,
а иммунитетом останавливай страх.
Тогда можно будет себе всё простить,
но сохранить желание себя любить.
Ради этого и стоит творить,
чтобы весело было жить.

«Хомостадо»

Свет поглотит весь Свет,
останутся бездна и бесконечность,
не будет страшной смерть,
а наша жизнь — мгновение скоротечность.
«Хомостадо» расселилось на глобусе
и пасётся на его зелёных пятнах,
согласно перелётов в аэробусе,
по городам на разных картах.

Человек воспроизводит только себя,
наслаждаясь процедурой продолжения рода.
Заполняя планету под названием Земля
и поглощая оболочку чистого кислорода.
Несколько миллиардов жизней
заполняют разума эфир,
которым управляет Всевышний,
иногда взирая на мир.

Все, кто неистово молятся,
протирая колени и разбивая лоб,
думают, что их желания сбудутся,
когда их мольбу услышит Бог.
Но вера есть в одном направлении,
обратной связи нет, и не будет!
Творец созерцает нас с презрением,
ожидая, что человек себя погубит.

Чем больше урожаев,
тем больше у людей ягодицы,
они не едят попугаев,
нет жира в разумной птице.
С утра и до ночи, перманентно,
съедается всё, что вкусно,
согласно веса своего эквивалентно,
от полноты становится грустно.

Исчезает грация у человека.
Быстрое ожирение молодёжи,
стало болезнью нового века,
повсюду телеса напрягают кожу.
Жизнь людей сражена ожирением,
чревоугодием грешат на планете.
Природная пища станет спасением.
Продукты стали иглой для диеты.

Весь мир кайфом сплочён,
свобода не решает проблемы.
Человек повсюду обречён,
иглой напрягая вены.
Там, где деньги есть —
ноздря в кокаине.
Наркотик напрягает всех,
сидящих на мине.

Нет здравомыслия —
а до начала конца,
дозы бесчисленно
поглощают сердца.
Жизнь идёт в ожидании,
что наступит кайф.
Сигаретный дым без сознания
уничтожает LIFE.

Декалитры спиртного
заполняют пробел,
а если нет такого,
тебя ждёт беспредел.
Остаётся одно —
Вера в Господа Бога!
Остальным суждено
доползти лишь до гроба.

Пронзительный крик кошмарнее ре-диеза,
напомнил скрежет алмаза по стеклу.
Молнии рассекли небо, как порезы,
атмосферный ветер превратился в волну.
Земля лихорадочно задрожала,
обнажив свою кожу.
Языки огненного жала
стали на солнце похожими

Профили Ангелов расселись на облаках,
их улыбка, как выключатель света,
пронеслась по небу на громовых катках,
включая повсюду тьму, после рассвета.
В кромешной тьме, в обратном исчислении,
исчезло всё, что Бог создал.
Закрылась первая страница как последняя.
Момент Апокалипсиса настал.

В пустоту жизнь покидала тело.
Пронзительная боль сковала позвоночник.
Душа покинула нутро, душа взлетела.
Кровь прекратила подавать энергию в источник.
Последний вздох закрыл зрачок, одёрнув око.
Жизнь медленно покидала мозг.
В сознании произошёл момент жестокий.
Остаток жизни догорал, как воск.

Что касается неба и бездны вокруг,
где пространство не пересекает время всегда,
то это не объятый разумом круг,
только оттуда и можно смотреть к нам сюда.
Жизни нет нигде, это видно воочию,
если бы был какой-нибудь вздох,
его засекли бы в телескопы ночью,
но об этом может знать только Бог.

Мир не иссякнет, пока производит нас
и смещается в бесконечность, где нет тел.
Человечество поглощает сырьё, чей запас
исчезает пропорционально количеству дел.
Само пространство как повисший фон
на застывшем небе из множества солнц.
Никто не крикнет «убирайся вон»,
даже если настанет глобальный SOS.

Мы все в одной точке без координат,
вселенский ветер несёт нас вперёд,
к неизведанным светилам, что над
человеческим разумом, который живёт.
Шум времени протекает мимо,
неодушевлённость окружает нас.
Мы существуем незримо
каждый миг, как в последний раз.

Всё вокруг рождено воображением,
и мы всё время чего-то ждём.
Каждое следующее наше движенье,
чертёж, начертанный нашим умом.
Нам жизнь дана взаймы,
пришла с другого света,
чтобы понимали мы,
что рай это наша планета.

Суть пространства отделение души от борьбы.
Всё живое и мыслящее сжато в одной точке.
Мечта всех времён шагать к вершине судьбы,
двигающиеся по оси времени в оболочке.
Вселенная несёт свою материю на край бездны,
в пустоту, определяющую вечность,
увлекая за собой в бесконечность все звёзды,
рассылая мысль, что есть человечность.

Стань таким, каким другие не были,
не выходи из дома, забаррикадируйся.
Останься наедине в заложниках у мебели,
ты спасёшься от космоса и вируса.
Не выходи из комнаты, запри окно,
замкнутое пространство — твоя субстанция.
Пусть зеркало видит твоё лицо,
представь, что за окном одна лишь Фикция.

Твоё пространство ограниченно коридором,
не выходи, всё равно вернёшься вечером.
Тем более что здесь нет пробок и затора,
останься и ты не будешь изувеченным.
Изолируй себя внутри урбанизации.
Дойди до туалета и обратно возвращайся.
Человечество стало жертвой цивилизации,
а за окном трудно найти своё счастье.

Пусть вечно цветут сады
на радость божественных глаз
и покой немой пустоты
не поглощает нас.
Природа подскажет всем,
что нужно ей самой.
Рыбы не вымрут совсем,
возрождаясь икрой.

После нас хоть потоп.
Глобус есть тот ковчег,
где наваждение толп
доживает свой век.
Для каждого существует Храм.
Нам каждому сделают гроб.
Жизнь на теле оставит шрам.
И в каждом из нас есть Бог.

Невоздержание, и злобы исступление,
и жажда плоти, чувственных утех,
присущи всем, и эти преступления,
иначе говоря — душевный грех.
От чего страшнее всего лишь на свете?
Время сурово, но проживём его и напишем о том,
что боимся холода и внезапной смерти,
ведь мы не можем себя отложить на потом.

Жизнь в бешеном течении
уходит в перспективу,
унося прошедшее время
и оставляя за собой картину.
Астрономы изучают очертания
тех мест, где нас не может быть там,
как результат сложения
бесконечных нулей к бесконечным годам.

Колокола, которые звонят. Бом! Бом!
Всем, кто молится.
Всех времён.
Перекреститься.
Шум жизни врывался под купол храма.
Я шёл отдавать себя и её,
и разум прощался с атеизмом упрямо,
совесть меняла сознание моё.

Я в седые годы крестился,
Атеизмом, измученный, маюсь.
В новой жизни пред Богом явился,
я создал себя заново — каюсь.
Мои мысли — они жестковаты,
и не каждому они по уму,
истину рожают не только в кровати.
Веру и правду защищают в бою.

«Муза — Ангел языка»

Я адепт и постоянный скиталец седой,
растворился в европейском пространстве.
Пик путешествий достиг точки той,
где неясно, что будет дальше.
Воспринимать ли Иисуса, как только миф,
или как признак болезни души,
искусство представляет его как позитив,
превращая героев искусства в святых.

Незаурядная способность поэта
творить, когда его покидает рассудок,
осознанный разум при этом,
наступает в ночное время суток.
Поэта движет инстинкт и мудрость.
Поэзия есть продукт наших чувств,
а сознание творит чудовищность
и помешательство внезапных безумств.

Муза есть наш Ангел языка!
Муза — словно старшая дама,
её голос — неумолим наверняка,
как жены, или даже мамы.
Она диктует независимо от того,
где и как поэт проживает.
Жить и писать глаголы, от чего
абсурдно их в оборот вонзает.

Ибо литература имеет,
прошлое неизмеримо огромное,
чем индивидуум сеет,
независимо от его родословной.
Поэт в принужденном изгнании,
вообще то конечно, в целом,
живет в перманентном скитании,
всегда под чьим-то прицелом.

Он просто — ретроспективное,
смотрящее вспять существо.
Его реальность активная
и в будущем оно — естество.
Во всём — Свободный поэт,
и если он терпит поражение,
никто не винит его силуэт,
а он не просит прощения.

Мне часто снится, что я ещё пишу,
там в России, где мой язык и подиум,
но как не трудно мне, отчизне я служу,
намного проще умереть за Родину.
Лирика очень зависит от духа музыки,
она не нуждается в образе и понятиях,
на столько, что позволит сама музыка
и ставит их рядом в пылу объятий.

Поэзия не выскажет ничего человечней,
что безгранично заложено в музыке,
она принуждает поэта к образной речи.
Музыка — высшее творение на любом языке.
Язык не может обнажить суть музыки,
но он прикасается к ней силой поля.
Поэзия является излучением лирики
в образах, а сама музыка есть воля.

Воля для выражения в образах власти,
от шепота симпатии до раскатов безумия,
пользуется всеми участками страсти,
для человеческого блага и благоразумия.
В любой музыке Моцарт живет,
если есть черное, то это Малевич,
в каждом голосе Карузо поет,
ямбом писал Александр Сергеевич.

Эйнштейн мысленно проник в свет.
Гитлер не смог весь мир захватить.
Всё, что Ленин написал умный бред.
Пингвин не может в небе парить.
Райские птицы поэтов, окольцованы,
судьбу каждому укажет перст,
над их монументами кружат вороны,
с ними рядом будет вечно крест.

«Эпилог»

Исходя из здравого смысла,
как и принято в случаях долгого ожидания,
цифрами становятся просто числа,
а воспоминания делаются недосягаемыми.
Когда, в памяти подражая друг другу,
близкие становятся близнецами
и единственным из всех отсутствующих вокру,
неузнаваемым является циферблат с часами.

Когда нет любимой и нет весточки от неё,
то день и недели превращаются в вечность,
а когда возникают другие женщины из небытия,
то одна из них — мама, а другая — нежность.
Это — слепок дождя, отзвук серого цвета,
я, как пёс — точно кость, охраняющий паузу,
сутки, двое, моё одиночество без привета,
но глаза мои не находят ничего, лишь тишину.

Всё вне стихов — молчание,
в обыденных словах,
как тайна покаяния,
всё — разговор в мозгах.
Вне этой тишины быть живым —
равносильно наготе,
или молчанию с немым —
в безмолвной пустоте.

Поэзия там — вне стихов,
точнее свет, который остаётся —
от них лишь набором слов,
который вышел и может, не вернётся.
Так собирается пространство,
ёжась от значения,
различных мыслей во снах и царстве,
как только наступает пробуждение.

Врата алтарные сошлись.
Свет поник, Роман в стихах окончен.
Аплодисментов стая не взметнулась ввысь,
исход сочувствующих сосредоточен.
Притих творец и аферист,
изношены подошвы смиренного скитальца,
успели мысли смыслом быть.
Всё кончено — конец и отпечатки пальцев,

не пролистают больше сборники стихов,
даже если — весело, и танцы, и триумф.
Кровосмешение — пауза без слов.
И будто бы — один язык на всех и слух.
Детали присутствуют в беседе.
В бездонном сосуде последняя капля покидает дух,
душа беснуется от страха в бреде.
Начало столетия, разорван барабан, огонь потух.

Где он останется? Там, где цветут мандарины,
в чужом местечке, как и его создатель — дом,
в стране чудес, где дышат горы Апеннины.
Там есть дворец, там дети, там — венок и трон.
Если смотреть на просвет,
то где-нибудь, через сотню лет
закончится путь и в ответ —
тебя уже нет.

Если это было вчера,
когда история пометила случай,
а внезапная смерть — это игра,
доля судьбы, её участь.
Все свидетели,
если смотреть в рапиде,
точнее зрители,
вспомнят тебя в каком-то виде.

Тогда кто-то, уже без сил произнесёт твои строчки,
будто бы это не смерть,
на мгновение, продлевая отсрочку, поставила точку,
а приоткрыла в белую комнату дверь.
Вот, что в жизни, до неприличия, неудобно,
звенят позвонками похороны,
обличая посмертную маску подробно
и кружат над всем этим чёрные вороны.

«Под прицелом»

Все бредут по мегаполису, по исхоженным тропам,
кругом шпили торчат, как рёбра Европы
и мы простые, смертные прохожие,
везде купола смотрят в небо и очень похожи
на безликие лица
и на соски девицы,
ещё не кормившей младенца,
сплошь и рядом русские, евреи, грузины, немцы.

Каждому готово место с реальным надзором,
все под прицелом государева взора,
там, где незримость пустоты —
с её притягательностью для темноты.
Длина потёмок — короче мысли о бесконечности
и той несправедливости и беспечности,
которая есть на этой земле
и существует просто везде.

В круге нового мира,
чтобы произвести из понятий лиру,
любой становится нелюдимым,
просто надо обернуться иным.
Вокруг много разных людей,
трудно их понять. Лучше любить зверей.
В их мордах отсутствует честь,
думают они только о том, что поесть.

Звери не могут соврать,
им нет смысла взятку брать.
Они не смотрят в прошлое через плечо,
когда их кормят, не требуют ещё.
Человек создал клетку, где отсутствует тень,
а от чёрных мыслей никогда не приходит день.
Судьба может быть перечеркнута одним
приговором о том, что будешь судим.

Как образно отмечал Солженицын,
жизнь в кандалах украшает лица.
И вторило ему око Бродского досужее —
взгляд изнутри острей, чем снаружи.
Не перечислить тюремных строк,
переживших Ильи Эренбурга срок.
Инакомыслие — предмет осмысления,
его вдохновение размножается в заточении.

Рабы любят обсуждать жизнь господ,
когда наступит всемирный потоп,
мы все нырнём в водяное царство,
пусть господа там модифицируют рабство.
В глубокой воде всё происходит вдруг,
затонувшие города и спасательный круг,
повсюду видны всплески скитальцев,
зато все свободны, без отпечатков пальцев.

Только на дне видны крыши тюрем,
остатки живых затаились в трюмах
кораблей, плывущих к закату,
и подводные лодки прокуроров, и адвокатов.
Горизонт чист, к нему надо плыть
и ждать, когда колокол будет бить,
извещая о жизни свободной гордо,
где-то на острове ещё очень долго.

Посредственность большинства
демократизируют общество,
что приводит к культурной деградации
и плодит бездельников цивилизации.
Интеллект остался в стороне,
глупец выражает своё мнение наравне
с умными, разрушая культуру бытия,
а энергия дураков двигает развитие.

Жизнь — натюрморт событий в рамках мемуарных строк,
всегда помнишь свой первый урок,
не забываются роды женщины в муке,
тренируя нечувствительность к разлуке,
ожидаешь каскада наития,
когда обнаружишь себя мальчиком для битья.
Жизнь внутри яйца не предел отчаяния,
стал преступником — не жди покаяния.

В пространстве жизни те вещи зримы,
что в отражении неповторимы.
Услышав своё имя, хочется втиснуться в щель,
чтобы тело не нашли как цель.
Правила игры в жизнь неоспоримы,
опасно быть рядом, лучше пройти мимо.
Сохраним на трудные времена для детей
прожитые года без нулей.

Даже в пространстве, где нет ничего,
нет безопасности от всего.
Жизнь — это движение во времени к смерти,
смерть без времени приходит, поверьте.
Можно вены вскрыть и тихо прилечь,
тёплой кровью до конца истечь,
вспоминая всю жизнь до последнего вздоха,
лишь бы другим не было плохо.

Прошлое обокрало время, барахтаясь в беде,
невзирая на разборки в суде.
Посылки сыпались на суматошный кон,
охраняя свободу под ржавым замком.
Баланду ожидали, а мозг лечили замполиты.
Хлёсткий ветер раздражал и поднимал аппетиты.
Страшная пытка — под бессонницу бессилие видеть,
теряя рассудок, не зная участь. Всё ненавидеть.

Это — «мутота» солнца, в нём поэзия осиротела.
Это — шутка запоя, прорва, полу-мёртвое тело.
Слышен постоянный шум трения железа,
перезвон колоколов — как мелодия полонеза,
позлащённых солнечными лучами,
напоминает бренчание камерными ключами.
И бесконечная вереница смурых лиц —
напоминающая стаю теней, похожих на птиц.

Судьбу, как пружину, зажали до,
замкнутости внутри два-пи-эр-проводов
и предела возможности отсутствия звука,
не подчиняющихся закону Гука.
Будет что написать потомкам,
рвётся не там, где очень тонко
и как свободу не терять на воле,
чтобы ненависть была острее боли.

Свобода — это достижимая даль в любую сторону,
когда можешь нырнуть в реку абсолютно голым.
И можно слушать, как петухи надрывают гортань
в туманную, предрассветную рань.
Набираю текст на разных языках.
Всем, кто когда-то был в кандалах!
Вам свои мысли рифмую звуком.
Набиваю в инете крик души перестуком!

"Исход"

Терпение — мой верный друг, моя черта,
я не боюсь воды — она живая,
идти ко дну — простая суета,
что доведёт судьбу до выживания.
В колодец холодно смотреть,
там тишины живёт громада,
губами в лоб целуют смерть.
Не женственна, а жертвенна помада.
Рубец и метки оставляет на душе
кривых зеркал дневное отражение,
как жалок образ мой, когда я в неглиже
настраиваюсь на преображение.
Каналы, колоннады, купола,
звон колокола слышно через вату,
и поздно плакать, если боль гнала
роковые стрелки циферблата.
Терпение — отменная черта,
страх пред разлукой, когда невнятно
и медленно ведёт болезни маета
к концу сознания, когда уж всё понятно.
Я обозначусь той жуткой бороздой,
которую со стороны ещё не видно,
но вот уже она ползёт в мой дом пустой,
свет поглощён, и ангелу обидно.

Мудрость.

Коль скоро круг возможностей будет закончен,
по капле утонут надежды на добрые ночи,
а поиски лучшего — всего лишь овал забытья,
и запахнет больницею скатерть небытия.
Затем потеряется смысл, как теряется зрение,
уже спросонья голова гудит сожалением,
и, как ни тормози морщины и болезни роста,
музыку на стихи написать стало вовсе не просто.
И покуда измена — дрожь новолуния,
а старость немая уже не волнует,
то война не закончена, жизнь со смертью играют,
а бедные в авоську державу свою собирают.

Вот так!

Любви период незабываем,
осколком оставляет шрам,
как визг тормозов трамвая,
бьёт воспоминанием по мозгам.
Затем, что не прозрел котёнок,
а ноченька до искр из глаз,
в объятиях утренних спросонок
любовный пыл совсем угас.
Потом по-киргизски чай
коварно обжигает рот,
а златоглавая печаль
просто чернильницей живёт.
И крутятся кругом петрушки
убийцами, как петухи,
жизнь жужжит, снимая стружку
лиловей рыбьей требухи.
Во мгле, как листья отлучённые,
в своём несчастье все грехи
выплывают на свет водою чёрною —
мои мрачные стихи.
Тьмой брезговать — стыд.
Из череды долгожданных свиданий
расходятся волнами кольца тревоги.
Я не вынесу бесконечность скитаний,
брошу якорь в жизни со вкусом подлога.
Дабы дольше прощения просить у беды,
что пристанет впотьмах и невзрачность пространства,
словно ложь в чешуе на просторах воды,
будет цацкаться и поучать за вину постоянства.
Высшей трагедией перед нами предстанут
известь потолка и ботинки изношенные.
Замкнутой жизни труды филигранны,
и в этом разгадка схожести брошенных.
В памяти — точный маршрут эгоиста,
от начала сознания до ума лишения,
жизнь есть спектакль одного артиста,
все, кто его окружают, — лишь привидения.
Даже ночью в нежный час, уже под утро
без исподнего нас память оставляет,
ласка со смирением приюта
все пустоты суток мгновенно заселяет.
Безнадзорно не впервой скитаться
по европейским интимным закоулкам,
глазеть и даже просто любоваться
телами, пригвождёнными проступком.
Сумрачных знакомств немая перспектива
придаёт двусмысленности рыбьим глазом,
что сродни засвеченному негативу,
даже самым глубоководным фразам.
Такой час причудлив и бесплоден,
словно сладострастие Нарцисса,
чувствуешь в себе урода вроде
и понимаешь, что люди — это крысы.
И сны сбываются.
Перед сном угодно помолчать
за чашкой осиротевшего напитка,
пейзаж пустынный наблюдать
при ощущении избытка
и выветриться без остатка
перед видением безмолвным
до ожидания припадка,
когда останешься бездомным.
Владенья паузы мертвы,
как не избавиться воровке
от желания не выкурить травы,
ведь мысль бессильна в татуировке.
Уже и сон в затылок постучал,
и войны под колючим одеялом,
и раненых сверчок считал
в представленном во сне кошмаром.
Не в речи — в памяти разрыв,
в ту ночь мозги совсем не спали,
волнения пик, настал обрыв
бледнее цвета хрупкой стали.
Сон потерял хранитель пустоты.
О, юность — молодости праздник,
жизнь на исходе долготы,
а утром умер одноклассник.

Откровение.

Люблю тебя до горьких слёз,
а в дни болезни — горше и светлее,
творю для всех и, не хватая с неба звёзд,
молюсь за жизнь с поклоном брадобрея.
За голос льда, за цвет, за весть,
бурлят огнём твои бокалы,
ты пригласишь, я буду рядом, здесь,
в твой День январского оскала.
Не поцелуй — твой жертвенный пирог,
а голод мой по нежной женской ласке,
мечтает и благословен твой скоморох
и ждёт конца счастливой, долгой сказки.
Оттого, что крылаты и вежливы дети,
а в огнях кутежа близоруко слабы,
их вгоняют в соблазн игровые сети
и целуют, целуют их гордые мамы».
Сны девичьи молоком истекают,
уходит детство невозвратно вдаль,
ночные фантазии с рассветом тают,
старость безобразна, и девчонок жаль.

Ностальгия.

Пусть утром туманы, а жизнь — прекрасна.
В уютной тетради давно забиты места,
и для уныния затей и несчастья
нет вдохновений порой неспроста.
В людном месте, где Бог не бывал, кто его знает,
где мебель давно уже сделалась ветошью,
там под лестницей по стаканчику пропускают,
где всласть имущие не живут, но всё ещё сплетничают.
Вам уже не предложат зайти, но ещё улыбнутся,
покрылись кофейной золой чердаки и подъезды,
уже до крови себя ущипнув, невозможно проснуться,
хочется в прошлое вернуться на миг, но нет надежды.

Грехи.

Господи, мне даже снится пыль!
Я грешен тем, что ничего не замечаю,
на складках, в ржавчине, газетах, иль
пропах подъездом я и чёрным чаем.
Я грешен тем уж, что не запоминаю
и поправляю репортажи шумного эфира,
что я с бессонницей рассвет встречаю,
зеваю в неглиже и не ем зефира.
Я грешен. Прячу тишину в карманы,
сухарики жую, украдкой ем чеснок,
не замечаю гул жилья и кашель странный,
всё больше раздражаю всех обилием строк.
Мой грех, мои стихи и каждый случай —
в них мистика и просто чехарда,
когда бы их прочли великомученики,
они влюбляться б перестали навсегда.
В грехах моих ещё и муза спорит
с гармонией ступенек и щедрот,
а мысль о радости забивает горе,
страдания венчают долгий хоровод.

Шабат.

Мой праздник, смешливый мошенник,
когда глаза — полные чаши лазури,
как возрождение после кораблекрушения,
пьянее, чем литр кинзмараули.
В ближневосточном закутке,
где еврейки на солнце неспешны,
вместо вина заплыв в коньяке —
русские путешествуют, нежно.
Пусть назойливый солнца луч
на лбах и щеках оставляет веснушки,
русский язык велик и могуч,
потеснил иврит на пирушках.
Мой скрипичный соперник, задира,
«Хава нагила» звучит на иврите,
оставляя строкам тишины на полмира
и голос Бродского в монотонном зените.

Конец любви.

Мне даровано фантазией делиться,
наблюдать, как меняется природа.
Угораздило меня в тебя влюбиться,
ты же дань уже тысячелетней моде.
Мне не вспомнить первое знакомство
с пёстрыми завесами твоих повадок.
От твоего щебечущего вероломства
до шуршащих платьями услад.
Ты изумляешь облик отражений,
знаешь, как при свечах глаза двоятся.
Красота — твоя божественная лень,
интонация фортепьянных вариаций.
И за эту дрожь, за ложь разлома,
за исчезновение любви явлений —
Страсти нет уже, её не будет больше дома
и не будет власти над Вселенной.
Небо в мигренях.
В мигренях небо мокрое
втягивает злые пустяки
времени проклятого,
накопившего долги.
Там, на земле, надежды ветерок,
пустырь, и обрывается дорога,
вокруг движение денег, ты игрок
и сверкаешь, как амулет пророка.
Нищие, накурившись впрок,
не поднимая головы, негромко
бубнят заученный урок
и мелочь пересчитывают робко.
Размыты все перегородки,
течение, естество мороки,
обращает местность в сроки,
и время бьётся о пороги.
Старость превращает красоту в порок
в ожидании последнего обморока,
губы страстно шепчут рок,
и сырое небо словно недотрога.

Идём вперёд.

Мы уходим, оставляя золу,
по следам, провожая судьбу
и восьмёрки свобод оставляя.
Позади пустота, идём по стопам
понятливых стран.
Не склоняя имён, а склонивших на шаг не склоняя.
Идём под дождём
за хмурым зверьём,
Через чёрные лужи и шорох листвы догоняя.
Наша чаша пуста,
память чадит, и остыли уста.
Идём, спотыкаясь, но не петляя.
Всё время идём
на свет, за огнём.
По совпавшим по наитию на пальцах векам.
Мы судьбу от бед предрекаем,
а свой собственный голос даже не знаем,
но куда-то идём к телефонным звонкам.

Год 1937!

В тех далёких в прошлом кварталах,
где горлопаны в шлёпанцах помнят эпохи,
а подробность истории в снах выживала
и чужие шаги как колодцы были глубоки,
бесконечность искала приют и ослепла
и на ощупь порочила влажные губы,
напрягала виски заговором и пеплом,
игру в жизнь и разлуки пускала на убыль.
В те дворы всегда возвращались
из самых предсмертных командировок,
треснувшим стеклам не удивлялись
и не допрашивали полукровок.
Там стены молчали и водка устала,
отражения лиц в кружевах заблудились,
пропадали в воде и круги не совпали,
лишь брань копошилась как будто на милость.
Так родился отечества стыд, когда всё отгорело.
Когда боль уж привычка и в семьях — пропажа,
выдумка на соседа тотчас уродует тело,
стыд занимается как проказа, как кража.

По этапу.

Пригороды модные пахли шоколадом,
глаза сумасшедшие у собачьей жалобы,
в огоньках вина — креплёная услада,
а в отсыревших проводах гроза была.
Считает охранник долги да тоннели,
колёса стучат бесконечной дробью.
Мямлили да плакались, курили неделями
да ждали пересылки назло здоровью.
На беду да в пыли рождённые,
деньги — бумага, а не золото,
по срокам судилищ уморённые,
бродят по стране бритые головы.

Наедине с музой.

Ощущалась немая жизнь пустой квартиры,
летели мгновения, как исчадия ночи,
место напоминало трусы, в которых не были мужчины
в чудесном сне любви, где душа и тело едины очень.
Всегда причудливые мысли в ранний час,
как сновидения, чёрт бы их побрал.
Любви движения завораживают нас
в послушном пухе тёплых покрывал.
Затем мы видим себя на дне остывшей чашки,
с пустыми хлопотами за дверь спешим с поклажей
и чувствуем себя, как в одеянии монашки,
снег за окном идёт, и жизнь, должно быть, там же.
О как фальшива мысль, что жизнь прекрасна.
Мы замкнуты в прямоугольном мире,
наш сон зависит от толщины матраса,
а благополучие от ширины квартиры.
И вот когда истошно шепчет глушь,
а шёпот в тишине сознание точит,
бьёт по мозгам оргазма туш,
а плоть любви всё больше хочет.
Всё очень сложно от простоты,
как безмолвие в простуженной воде
доводит до унылой немоты,
и ты как птица реешь в высоте.
И там в состоянии вельможном
всё в белом свете, ресницы не сомкнуть.
Вся наша жизнь на паузу похожа,
легко, но стоит руку протянуть,
и Рахманинов — отражение надежды,
каденции души неуловимы и стекают,
звучит пространство, и всё же нежность
звуков в глубь мозга с кровью проникает.
С девятой цифры!
Музыка обретает вечность!

В омут с головой.

Вода в ожидании лунных услуг,
обласканная глазурным блеском,
колышет горизонт, а вечный звук
ласкает слух бурлящим плеском.
Недвижимая будто, чуть дыша,
жалея вызволенных постояльцев,
прибивает к берегу, волной шурша,
постоянных своих скитальцев.
Возрождаясь всё время дождём,
благодарна за избавленье небосклону,
вода не играет даже с огнём,
сохраняет и алфавиты, и медальоны.
Останется она после пришествия стихов,
до тех времён совсем утраченных,
когда превыше затоплений и грехов
печальную любовь Вода всегда оплачет.

Тусовка.

Как-то в баре, в белёсом свете,
по соседству с миром грёз
неизвестные поэты
в кислом дыме папирос
просто болтали и не читали,
обсуждали високосный год,
что-то вроде выпивали,
слушали, о чём поёт народ.
Кто-то из них одышкой дышит,
глухо говорит, слов не разобрать.
Знал бы он, что может быть услышанным,
только это не дано ему узнать.
То, что именуется провалом,
стоном, музыкою, глухотой,
то, за что так мучают порталы
заблудившегося высотой.
Знал ли он, как можно запятой
Слова, написанные страхом,
отвергнуть холодной головой,
когда уже засвечена бумага.

Сумасбродил.

Фонари дороже денег
вдоль проспекта по субботам,
и молитва на коленях,
день до ночи есть забота.
Хоть пустые, хоть хромые —
каждому по утешению,
рыщут кровь не комары,
и совсем не прегрешение.
Жалость от домов старинных,
уксус странного совета,
страх за игрушки на витрине,
что оставлены без света.
Наслаждению не сбыться,
вещий сон — в кармане нож,
и не спит дурная птица,
и головы не повернёшь.
Нужно, нужно осторожней,
умереть — совсем не важно.
Пусть шуршит в углу сапожник
и вина не видит бражник.
Неженатый, моложавый,
засмеётся — не сберечь.
Глобус сразу оживает,
стоит лампочку зажечь.

Интеллект.

Лицо дано нам ведь,
чтобы образумиться однажды,
познать и рассмотреть
всё, что придумано. И даже
что обрамляет клок Вселенной на кольце,
и то, что было миллионы лет назад,
и жало вулкана на конце,
и мир цветов, что источают аромат.
Быть может, окунаясь в те миры,
в медлительности случая, ознобе, свисте,
мы жизнь влачим по правилам игры
в болезнях, башнях, прошлогодних листьях.
В лице в конце концов заметно то и дело
всю дурь, не перемелется,
и даже если мельница сгорела,
то отпечаток интеллекта не изменится.

Не ждите у фонтана рыб.

Не обольщайтесь узнанными быть,
вас, может быть, и не было и нет,
и бритвы не для вас игривы, чтоб шалить,
и не для вас земной кордебалет,
а чайник никогда для вас не закипит.
Вы никогда не станете звездой экрана,
и точно уж у вас державно не болит
ваш мозг. Вы — что-то наподобие тумана.
Ну уж конечно, вы — не Вакх, случайно, ненароком,
лишь ваша тень скользнёт по анфиладам,
мочиться сможете вы, но не виноградным соком,
и промелькнёте вы сквозь век, минуя взгляда.
Да, вы не девственность. Вам не отрежут член.
Жена рога вам не наставит.
Империя под вас не подвернёт колен,
не поцелует и вином вас не отравит.

Луксурия Босха.

Читаем картину без ссор и героев,
с не обозначенной плотью любовью.
В картинных далях лепет нирваны,
покоя бесконечности напоминание
о светлой мечте, как взгляд полнолуния,
кем-то навеянной, о ком-то задуманной.
Простором объятые цветущего Рая,
красками Босха, доступного края,
у той же излучены в ущелье Геенны,
что Данте слагал в Божественной теме,
мы постоянно стремимся в те дали,
куда нас не звали, где мы не бывали.
Прелести жизни искушенных видений,
мы поглощаем сад земных наслаждений.
И, насладившись грехами триптиха,
подводим итог настоящего стиха.
Жизнь-то уж прожита нами поспешно,
а будет ли нам там так же потешно?

Из бездны.

Из бездны отчаянно рука вопьётся
озябшими пальцами в замерзшее окно.
Любовь нечаянно опять проснётся
и красками наполнит полотно.
Я знаю, чья боль на небесных весах,
чьи-то грехи фантастическим грузом
рождаются в муках, в бесчинных домах,
под запахи разбитого арбуза.
У ласки нет беспричинности,
у шума ночного нет истин,
дрожит рука методичности,
под шорох падающих листьев.
Сутки безвременья.
Свет моросит и немного
пахнет тревогой.
Пространство закрыто обманом,
наглухо облаками и мутным туманом.
Вот и событие с не обозначенной плотью,
ожидание наполнилось рвотой.
Вконец перепутаны мысли.
Мечты и желания в небе зависли.
Жизнь — ожидание в узбекском халате.
Хочется любимых обнять на закате.
Вдруг Луна развернётся,
и бесконечность нам улыбнётся.
Ещё неведом новый век, никто не может нам помочь.
И мы заштопываем ночь,
чтобы сутки безвременья
ждали меня.

Предрассудок.

Вот и любовь мы всегда оставляем
на воспитание нечаянным людям,
за рюмкой вина или чашечки чая
адюльтеры рождаются на почве недуга.
Смертельна похожесть, лицемерие бесродно,
в отражении зеркал теряется зрение,
блики сияют, пространство в разводах,
забываются чувства и имена. Во всём отречение.
Бациллы болезней и складки угрозы,
грубые руки, затылки, колени.
Игра в нечаянность копирует взрослых,
вокруг всё чужое в дневном освещении.
В угол загнав хрупкую плоскость,
комната протёрта до дыр и проступков,
скрип и раскаяние, в лике жестокость,
наполняют сознание системой предрассудков.

Пёстрому на пёстром.

Пёстрому на пёстром — стремно,
пешеходы бредут томно,
потом капает жара,
звенит нахально детвора.
Флажки, лимузины и невесты
заигрались в тиле-тесте.
Женихи — лаковые спинки,
развязались их ботинки,
не забраться в небеса,
балаболят чудеса.
С неба не достать кувшинку,
не завыть бы под волынку.
Пешие разнообразны.
Толстяки не безобразны,
через рюмку ежечасно
поглощают не напрасно,
набор жиров от их фастфуда,
закусочки для простого люда.
Украсил голод запахом консервы,
от быта — обнажённые нервы.
Не чудо, не порок, не спешка,
ковчег ошибок и насмешек,
как репетиции парада,
в толпе рождает свой порядок.
И как в реке всё по течению,
от поколения к поколению,
принудят уважать неволю
и поглодать дадут пустую долю,
чтобы переделать в кротость краткость
и всегда просить на милостыню слабость.
Эх, гульба кругом идёт,
тешится лихой народ.

Солнечный зверь.

В расчерченном хаосе дня
пышет весны рождение,
повышенная суета и беготня —
мартовское наслаждение.
Журчание по трубам капель,
стекающих сосульками с крыш,
зреет кокон в апрель
и рвётся из почек. Кыш!
Пышет рождение мая,
в артериях флаги реющие,
сто тысяч солнц сыновья,
оживает природа млеющая.
Ломится в окна звон,
щурится, смотрит в дверь
наполненный серебром
лохматый, солнечный зверь.

Помнишь?

Если помнишь свой первый страх,
на тебя смотрела волчица.
Всё упрощаем, она из стаи собак,
тогда с этим можно мириться.
Вот когда войной управляет луна,
а восторженность пахнет вином,
тогда под дождём намокнет голова,
даже если ты под зонтом.
Если Пьер и впрямь близорук,
а кража есть происшествие,
то по спирали любой продукт —
результат сумасшествия.

Графоман.

Графоман уходит в бесконечный мир
и нянчит там своё воображение.
Он рифмы извергает словно эликсир
и обнимает ночь, черпая вдохновение.
Он в поездах безлюдных мчится.
За одиночество заплатит золотым,
лишь только мысли запишет в вереницу,
то сразу кажется нетрезвым и больным.
Он — есть и нет его. Он — шорох на листах,
и многие его, конечно, любят.
За созвучье чувств, что на устах,
как за любовь любимых ненавидят.

Стилистам.

Досточтимые стилисты, ваши слова,
без обувки, скорбят на стекле мироздания.
В стужу каждому вместо сапог узор и молва,
лишь озябшему ваши речи — лобзание.
К жёлтому цвету — любовь в январе,
вам, стилистам, поклон за халатик,
наряден, как провинциал в темноте,
в сутулых пальто, как лунатик.
Вид атласный никак не угоден зиме,
грим не сочетается на морозе с покроем,
не на бал, а гулять пошёл по земле,
в баню в лацканах перед запоем.
В кружевах дамочки собрались на балет,
а за пудреницу отдан сад поднебесный.
Милые стилисты, белый день на просвет,
вокруг всё цветастое, как цыганская песня.
Досточтимые стилисты, как запутан предмет.
Ваш путь блуждает в этой ветреной страсти,
если кровь на белье, и за тысячу лет
она не оставила нам сомнений от власти.

Забава.

Освобожу от мыслей мозг.
Забью я гвоздь,
конечно, в стену
и на него сюртук надену,
а сверху канотье,
в чехол пенсне
и буду слушать только птиц,
нет у пернатых мутных лиц.
Их щебет,
словно бред,
без рифмы,
но какие у них ритмы.
Представьте утренний туман,
стог сена и любви роман.
Журчит ручей,
и нет речей,
лишь трель
и свиристель
кругом.
Природа — вот наш дом!
И чем к земле мы ближе,
тем дальше мы от разных наваждений.
Лежишь и в небе видишь пустоту,
не тронутую человеком наготу,
и в это время тебя любимая соломинкой щекочет,
ты не один, она не птица, чего-то хочет.

Гарда.

Пусто. Затравлены вежды
усталостью вечных, терновых скитаний.
Внешний вид при кромешном
топоте облик зверья напоминает.
Солью на ощупь. Знойное небо —
древних улочек Пескьера
с терпким запахом итальянского хлеба,
наше пристанище, наше вольера.
Пьёт пресноводная Русь неизвестность,
эфир помутился озлобленным духом,
безветренно, пусто, безбожно окрест,
жизнь наполнилась инородным слухом.
Горы готовятся к потрясениям
в сумерках, окунаясь в мутный туман,
вторящим вечному кровотечению
в стынущем сне местных сопран.

Чулан.

По вечерам чулан благоуханных книг
немеет тленно, ворожа страницы,
и перелистывает написанный дневник
в колючем нетерпении открыться.
Искрятся и блуждают имена
заложников истрепанных трагедий,
а в узел связанные времена
в углах вздыхают от наследий.
Им бы спать и спать,
ими пропылённые народы,
грядущим мальчикам лишь воевать,
им не до книг, их хобби — войны.
Перетасованная колода карт
с оборванными судьбами потомков,
невнятного испуга от преград
и шорох с запахом обломков.
Чулан хранит как сокровенное, как месть,
года переворачивает, смакует,
включает сумерки, толчёт болезнь
и пальцем всем грозит, историю диктует.

Время без нас.

Эра выкраивает из ничего для будущего поколения
портреты вождей да клочки исторических фраз,
как иллюстрации к фатальному невезению
на родном языке говорят, испытывая только страх.
Хорошо бы в эту пору не жить,
а выживать, что веселее, поверьте.
Хорошо вгрызаться в непонятную суть
и мечтать на крышах вагонов вечерних.
Почему-то хочется снова ходить в широких штанинах.
Это — к войне, хотя войны и не переставали.
Вдруг вспомнится, как бабушка на идише говорила
и делала дранки, вкус их вспомнить удастся едва ли.
Хорошо бы не знать, как выворачивается свобода
в пыльных карьерах грядущего процветания,
стонущая под тяжестью небосвода
и напоминающая памятник назиданию.
Не привлекает упадок и раннее возрождение,
но кажутся очень родными и привычными до боли
похожие на зевоту деревни, как ссадины на коленях
и удаление молочного зуба без обезболивания.

Когда-нибудь.

Быть на виду, быть высеченным светом.
Быть выслушанным и оглохнуть от вопроса,
но без промедления осознать всё это
и не затягиваться жадно папиросой.
Всё осознать и проститься с дурачком,
что строит рожицы на верхней полке,
который тормошит всех и вертится волчком,
а пьёт запоем и ворует втихомолку.
У Ван Гога краски? Боже упаси!
Надо сойти на первом полустанке,
где пахнет жареной картошкой и в Ази
играют цветастые цыганки.
Нырну в клубящийся дым котлов.
Пойду по следу в цепочке разговора
со всеми, кто проснулся, и из их слов
я выну не погасшее, но тлеющее слово.
Дабы начитаться вдоволь перед сном,
в покое, что и не приснится в этой жизни,
уснуть и вместе с недописанным стихом
исчезнуть, написав всем письма.

Замок мыслей.

К вечеру замок песочный уже разгромлен
волнами и ногами пляжных вандалов,
а также собаками, у которых статус — бездомные
и не понимающих сути наших скандалов.
Если дождь польёт и растопчет строение,
замок уже не узнать, разбужен его негатив,
как мысли наши в окне сновидения,
паузой до утра застревает мотив.
А затем мы говорим, на века оставляя свой голос,
не зная, что отражением наши слова возвращаются,
у кого-то за ночь седыми становятся волосы,
а кто-то навсегда без улыбки прощается.

Песня души.

Когда поёшь, при песне забываешь
о не случайности присутствия гостей,
о мыслях и невидимых товарищах,
о всяких неосознанных друзьях.
При песне забываешь о предметах,
двусмысленных в обыденной возне,
белье, и плоти, и приметах,
и то, что копошится в голове.
Когда поёшь, не помнишь боли,
и не тошнит от разных бед,
и даже не зудят мозоли,
ещё лучше в темноте, не нужен свет.
В полночный час, когда поёшь безмолвно,
покачиваясь в такт своим стихам,
они живут в тебе беспрекословно,
как у всех поющих музыку цыган.
При песне не случается плохого,
предчувствия как в колыбели спят,
стихи и музыка, даже для глухого,
в переживаниях сближают и роднят.

Скитальцы.

Между мирами переход
под маршевые вариации,
тень головой и в перелёт
в надежде до небес добраться.
Истощённый шёпотом дерзких разлук,
чем-то огорошенный и огорчённый,
взял не покаявшихся на поруки
и жизнь продлевал для обречённых.
Каждый стремился выжить взаймы,
чревоугодье доводило до рвоты,
рыночный запах похвалы и халвы
голод дразнил, словно пса на охоту.
Все маниакальные признаки зла,
ссор чешуя и обёртки болезней,
чемоданы, пересадки, вечный вокзал
в ожидании отъезда, приезда.
Длинный поход из Европы в Россию
в ликах и жестах навеки остался.
Страстью изнаночной, как мессия,
в ожидании к дому пробраться.
Утроба неистовства, чаша раба,
жертвенный памятник кровотечению,
движением закрученная голова,
лаз из пещеры да в провидение.

Горечь писания.

Куда мы стремимся в ошпаренном раже,
запутавшись в колючих ветвях реальности
и окунувшись в страшные кошмары и даже
в солнечных зайчиках, где зеркальные шалости.
Слезятся глаза и иссохшие губы
смех заставляют улыбаться.
Волны в воронках становятся грубые
и глушат покой, хочется сексом заняться.
Бег заражённого хохотом грешника,
от судьбы не укрыться, проживаем с азартом
и без оглядки на злого насмешника
продолжаем кутить назло выпавшим картам.
Океан есть сосуд, где нетрудно погибнуть,
запутавшись в чьих-то сетях невезения,
без дохода от суматошности можно и сгинуть
и нормальному, и оглашённому за откровения.
Себя обгоняя, спешил до последнего,
нельзя же с одышкой так путешествовать.
В ту даль, где оставили всё и безвременно,
позабыли галдящее пионерское детство.
А можно присесть нам за кружками пива,
дыша заколдованным запахом паба,
слушать сидящих вокруг терпеливо,
смакуя кусочки сушёного краба.
Но лучше с вдохновением своим в небесах,
и за вольность рифм своих с небесами
сны мои останутся свистом в веках,
и запалится лёгкостью горечь писания.

Не все люди!

Настал момент, когда всюду пустыня
и ты понимаешь, что жизнь — запой души.
Похмельем будет стужа января,
и до первых холодов обнажатся ножи.
Тогда и будет проведена черта
между небом и почерневшей от злости земли,
масштабно угомонится суета
восточных злодеев, будоражащих наши мысли.
Забава ослепших от солнца,
вывернувшего, как шапку, вороватый день,
вызывает ярость молодого юнца,
творящего казнь неверного тень.
Мыслимой становится бесконечность
на фоне ужасающей телекартинки.
Жизнь комара, как счастья скоротечность,
и смерть, как исчезающая тень на снимке.
При ясности такой должны задуматься люди.
Беспомощность слепых к сердцам гораздо ближе,
чем просто невесомость. Уж Вы не обессудьте.
Должно быть всё прекрасно! Но Я этого не вижу…

В детском плену.

Жаркое лето, испить бы водицы,
до обморока пот прошибает звук,
субтильный, как тихий час в больницах,
заполняя дырами череду разлук.
Кажется, мы молоды, но «был ли мальчик»?
С утра зеваем и на аттракцион
плетемся по кругу за детским чудачеством
и жажду заливаем местным пивом.
Не ведаем зачем, но всё же знаем,
как ради детской прихоти и налегке,
играя в любовь, словечки вставляя,
кувыркаясь в солнечном, рыжем песке.
Вечерний променад по закоулкам,
побрякивая мелочью от сдач,
вкушаешь прелесть от прогулки,
кусая брецель, немецкий калач.
Затем все спят без вариаций,
как сладостен по-своему детский плен.
Друг к дружке засветло ещё прижаться
и слиться вместе, в одну родную тень.

Возвращение.

Вот в твоём понимании жизни сродни,
остры твои предметы и обломки болезней,
и ссоры выступают как скулы, и чёрные дни
светлеют в ложбинках, посуде, одежде.
Твои полные детства мечты
убежали куда-то по просеке, вдаль,
и не исправят ошибки твоей суеты,
потуги — сегодняшней жизни педаль.
Брошены ноты, книги, манто,
свет экономишь и воду считаешь,
какой год носишь одно и то же пальто,
но об обеспеченной жизни мечтаешь.
Ты не живёшь, повсюду зависть в глазах,
твои дети красивые и молодые.
Мячик в песочнице, зрачки в слезах,
перины, набитые сном, и собаки седые.
Легко. И всё-таки всё — отголоски любви.
Свобода желаний, но какое томление
чувствовать до слёз наказание людьми,
плакать, но всё-таки ждать возвращения.

О, Боже!

Господи! Ты слышишь мой вопрос?
Я жду до пробуждения слёз,
и потолок под куполом не прост.
Иконы, чьих-то рук картины,
с безбровым Богом в середине,
над Нимбом вековые паутины.
С морщинами молитвы на щеках,
с пустыней меловой, чья совесть — страх.
Апостолы глядят во всех углах.
Кругом паломники кажутся прозрачными,
закутаны в простынях, как в прачечной,
и все с мольбой за жизнь потраченную.
С мечтой, сокрытой под побелкой,
уж не заглядывающей в щелки,
свечой, подсвечивающей стрелки,
в ожидании ответа на вопрос,
за семь минут до пробуждения слёз,
на небосводе разочарований,
потрескавшимися от молчания…

И каждый раз молиться перед сном.

Однажды вы пройдёте пустыню и за её порогом,
встретите предков, зафиксированных на камне словами,
и, копируя друг друга, играя жизнь свою перед Богом,
шагнёте в бездну, где каждый шаг и пахнет только вами.
Пейзаж начёркан тишиной, что вас томила по ночам,
бессонницей от храпа, пересыпая по привычке,
до позднего утра и до последнего луча,
до трещин на губах и брызгами зажжённых спичек.
Ваш дом со старым зеркалом не помнит лиц родных,
его прикосновения мертвы, как очередь из детства.
Кровь стынет в тесноте и ненависть под дых
бьёт больно бесцеремонностью соседства.
Круги, спираль. Темно без слов. Уже не оправдаться.
Пустоты в воздухе как с онемевшим ртом,
Вселенской тишиной всегда б вам наслаждаться
и каждый раз молиться перед сном.

Мы из прошлого.

Нас музыка зовёт
туда, где всё — запрет и всё возможно.
Там страшно и, наоборот,
влюблённым вовсе не тревожно.
В таких углах как раз и музыка живёт.
Так мы бежали, стремглав
вприпрыжку, запинаясь,
простив удачи и захохотав,
на свадьбах в драках увлекаясь,
врываясь в гам не строящих октав.
Нам было всё равно, кем быть.
Какого чёрта горевать,
мы успевали молодость потратить,
взбираясь на макушку дерева,
чтобы оттуда из бинокля «глазить».
И к нашему родству мы были безразличны,
что не прощает нам история.
И мы гранит науки тщетно грызли
до восприятия квантовых теорий,
рифмуя параллельно свои мысли.
Мы не любили упоенно так читать,
как в эти дни листаем нежно книгу,
нам было некогда суть мысли объяснять,
кулак решал или простая фига.
Нам было в прошлом веке только «дцать»!
Предписано. Мы мудрость обрели.
На склоне лет не чувствуя преград,
мы каждый день чего-нибудь творим.
Мы — одарённые с головы до пят,
передаём «нью» молодым свой адреналин.

Время вспять.

Тик-так, всегда часы и хронос.
Все ожидают время пира.
Вокруг — суета и толчея, и полюс
в неподвижной точке мира.
Приглашая ярых поклонников
в поводыри и няньки
и пеленая младенцев и покойников,
укладывая в санки.
И на руки, и точно сахар в рот,
и в облака, Бог знает
куда ещё, на эшафот,
как будто вопрошая.
И не желая знать ответа,
не видеть их непослушания,
за свойство не смыкать ресниц при этом
и взлетать во сне до пробуждения.
И бабочкою в стёклах трепетать,
когда закрыты насмерть окна,
и, затихая, прозревать,
едва зрачок заглотит солнце.

«Сказки»

«Рождественнская сказка»
Пьеса в одном акте и многочисленных действиях.

Место действия: Восьми-девятое Немецкое царство и окрестности Ганновера.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Мари-краса, русая коса
Разбойник Мотя, он же молодой удалец, он же Немецкий гастролер
Сонька-начальник Шайки, она же Сонька-еврооблигация
Софи-лесная принцесса и волшебная Фея.
Луиза-местная интеллигенция, представительница Бомонда.
Кощей-смертный трутень.
Баба-Яга и гадалка.
Лесные звери и твари ползучие
Дедушка Мороз и Снегурочка переодетые иммигранты.
Три мушкетера с револьвером и парабеллумом
Другие прохожие и похожие на немцев.

Жили были толи полурусские, толи полу-немцы в окрестностях Ганновера.
Они уже давно нарожали детей и жили себе не тужили, как вдруг самой маленькой девочке захотелось найти то место, где живут все счастливо.
Она сказала это своей сестре и та пригласила на Рождество под Новый год своих родных из Южной Баварии, чтобы вместе найти такое место.
Смс пришла сразу. Выезжаем поездом. Ждите!
И вот все вместе собрались около Рождественской елки и стали думать.
Где это такое место?
Я знаю! Сказал Мотя. Нам надо всем попасть в сказку и там мы найдем это Счастье.
Софи: Да! Мы его сох
раним и поделимся со своими близкими.
Сонька: Счастье — это когда тебя понимают! Gl; ck, wann dich auffassen.
Мари: А я и так счастливая!
Все переглянулись и стали собирать свои рюкзаки.
Айфоны не берем, они там не работают, утвердительно сказал тот же Мотя.
Посмотрим! Подумала Сонька и тайком закинула свой айфон в сумку.
Еду можем не брать там накормят, или сами отберем у кого-нибудь.
А я возьму кусочки Брецеля подумала Мари, вдруг угостить кого придется.
Софи спрятала банан, она была уверена, что в сказке обязательно будут обезьяны.
Так все готовы! Ночью когда все уснут мы спустимся через балкон и уйдем в лес, там найдем дупло и через него попадем в сказку.
Вечером, когда они заснули им всем приснился один и тот же сон:
Они все прыгнули в дупло и катились по длинной темной норе вниз очень долго, пока не увидели яркий свет.

ДЕЙСТВИЕ 1
Все упали в колючий кустарник в котором две белки собирали орехи и складывали их на спину ежику.
Вы кто? Спросила одна белка.
Я Мотя — молодой удалец, а это мои сестры.
Счастливый! Столько сестер! Сказал ежик.
Сонька: мы ищем то место, где все счастливы!
Мари: Вы подскажите как найти бабу Ягу, хромую ногу?
Да, это там в лесу за углом, её курячий дом! Показала белочка.
Дети забрали у белок все орехи и пошли искать угол.
Софи: Вижу избушку на Индюшачьих ногах, дым идет наверно баню топит!
Сидит Баба Яга в ступе с реактивной метлой.
Мотя: Я разбойник Мотя! Ты лучше бабка сразу скажи где поляна, на которой счастье спряталось?
Баба Яга: Ты мил человек не груби. Какой ты разбойник у тебя на лбу Лицей французский заштампован, а разбойники мои в засаде сидят, инкассатора от Змея Горыныча поджидают. Давай ка лучше я погадаю тебе на судьбу твою, да дорожку укажу.
Достает карты гадает.
Колдуй баба, колдуй дед, колдуй маленький медведь!
Так, счастье в мешке у Деда Мороза, а он в плену у Кощея Бессмертного, который ушел воевать с Мушкетерами на остров Корсика.
Софи: Вот компас, покажи где, куда надо ехать!
Баба Яга: Если есть Бог он там! Черти внизу в Аду! А Кощей туда, не знаю куда, он там за лесом на крутой скале. Поняли? Гастролеры немецкие!
Сонька: Да! Яга! Пока навсегда!
Мотя незаметно прихватил с собой реактивную метлу.
Все садятся на метлу и как на коне несутся в том направлении.

ДЕЙСТВИЕ 2

Все на метле приземляются на острове Корсика, около могилы Наполеона.
Голос за кадром на французском: я император великой Франции, после меня Дюма создал великих французских мушкетеров, которые во все времена будут героями. Да здравствует Франция!
Появляется Д'Артаньян с револьвером.
Д. Артаньян: Чёртовое оружие, зря я променял коня на этот пистоль, разве с ним убежишь далеко. Устал я убивать этого Кощея, он не реагирует на пули, голову снес ему, она вновь выросла, ну как мне его одолеть?
А вы дети что здесь забыли?
Мотя: А я знаю как Кощея победить! Ему надо айфон подарить и в социальных сетях поселить, он там быстро тихим станет, ни слова от него не услышите.
Сонька: Вот на, я дарю это оружие 21 века. Все перед ним бессильны!
Д. Артаньян: Да! А я думаю что это Арамис такое в руках держит вместо шпаги и все время улыбается, смотря в это окошко. Тысяча чертей. Пойдем научим Кощея эфир сотрясать.

ДЕЙСТВИЕ 3

Перед своим замком у костра сидит Кощей, жарит сосиски и пьет Глинтвейн.
Кощей: Что за жизнь, сердце в тайнике, голову все время оторвать хотят, война
без конца, то одни, то другие. Детей нет, жены нет, долгая бесконечная тоска.
Д. Артаньян: Привет злодей! Сегодня перемирие. Конец военным действиям.
К тебе дети с земли пришли. Смотри, что они тебе хотят подарить. Показывает айфон. Это твое спасение и счастье, а ты им верни Деда Мороза и Снегурочку.
кощей: А вот пусть они мне спляшут и споют, а не то я их заживо сгною!
Дети показывают свой номер.
Кощей пританцовывает и все время что то набивает в айфоне.
Кощей: короче войнам конец, злодеяниям конец, счастью венец,
Указывает на дверь в скале. Там ваши пленники.

ДЕЙСТВИЕ 4

Дети открыли дверь, там в полутемной мгле спускались вниз ступеньки. Было как в пещере, гулко и жутко, на потолке висели спящие летучие мыши, редко свиристел сверчок и не видно было конца.
Вдруг послышалась нежная песня.
Софи: Это Фея из мультика Коко!
Мотя: нет это Снегурочка из мультика Ну, погоди!
Мари: das ist Greka!
Дети спустились в большое помещение под землей, было много зверушек и разных детей. Дед Мороз спал в углу обняв несколько ребятишек. Снегурочка жалобно пела.
Сонька: Я самая несчастная Снегурочка. Нас заманили на праздник и затем кинули сюда, здесь мы живем и никак не можем выбраться обратно. Вот и вы сюда забрели. Это все Кощей — злодей!
Мотя: Так! Влипли! Надо звать китайцев, только они сегодня могут решить все проблемы.
Софи: Как? Айфон Кощею отдали.
Мари: Если есть вход, значит есть выход!
Мотя: Папа говорил, если одна дверь закрылась откроется другая. Надо искать её!
Сонька: Там дальше есть дыра в потолке, но как в нее допрыгнуть?
Софи: Надо звать обезьян, у меня есть банан, они помогут нам.
Дед Мороз: У нас новенькие появились. Я слышал вас. У меня рядом маленький Бандерлог «Чичи», мы его попросим позвать своих родственников, они скинут нам плетеную веревку и мы поднимемся наверх. Давай Чичи, вот тебе банан от Софи, зови своих.
Через несколько часов из отверстия спустилась веревочная лестница и много обезьян кричали от радости. Все дети, звери, Дед Мороз и Снегурочка поднялись на свободу и увидели солнце.

ДЕЙСТВИЕ 5

Дед Мороз: Дети, а вы почему заблудились и попали туда в западню?
Мари: Мы ищем место, где есть счастье!
Мотя: Мы любим путешествия и приключения.
Софи: Мы хотим, чтобы все были счастливы!
Сонька: Наше счастье — в нашем доме!
Дед Мороз: Вот это правда!


«Сказка про слонёнка Мотю»

В одном городе в зоопарке жил слонёнок по имени Мотя. Все звери жили в клетках, и Мотя думал, что так и должно быть. Он родился в зоопарке, а мама ему ничего не рассказала про джунгли. Дети давали слонёнку конфетки, фрукты, а он махал им головой, хоботом и ушами, выпрашивая лакомства.
Однажды старый попугай обозвал Мотю попрошайкой.
— Да, но ведь конфеты на деревьях не растут, — возразил Мотя.
— Ещё как растут, и бананы, и манго, только всё это в джунглях, — рассказал ему попугай.
Мотя загрустил.
— Ну что с тобой? — ласково спросила мама, когда ушли врачи.
— Хочу в джунгли, — заявил слонёнок.
— Забудь про них, мы никогда уже туда не попадём.
— А где мой папа?
— Когда в джунглях ловили зверей, он мужественно сражался за нас и даже сломал свой бивень, но потом убежал в джунгли. Он так хотел, чтобы ты родился и качался на его бивнях.
Врачи решили лечить Мотю гипнозом. Они внушили ему, что он в джунглях, и слонёнок заснул.
Во сне он увидел диковинные растения и животных. А когда из чащи вышел большой слон со сломанным бивнем, Мотя крикнул: «Папа!» — и бросился ему навстречу. Мотя рассказал ему про зоопарк и маму. Папа внимательно слушал его, и у него из глаз капали слёзы, крупные, как грецкие орехи, он так сильно любил маму и скучал по ней. Потом они долго гуляли по джунглям, папа наклонял деревья, и слонёнок уплетал за обе щеки различные вкусные фрукты.
Но вот закончился сеанс гипноза, и Мотя проснулся, а кругом одни клетки. Зато как обрадовалась мама, когда Мотя передал ей привет и тысячу поклонов от папы.
На следующий день состоялся новый сеанс, и Мотя снова встретил папу и передал ему от мамы миллион поклонов. Весь день слонёнок бегал с папой по джунглям, обливался водой и кушал манго, и только отсутствие мамы омрачало их встречу.
После третьего сеанса слонёнок повеселел, хобот стал упругим, он снова играл с детьми и ждал ночи. Врачи не знали, что с этого дня слонёнок сам научился по ночам убегать в свои джунгли к папе. Так он и жил между ночью и днём, между зоопарком и джунглями, между мамой и папой.
Как-то подлетел попугай и спросил, почему слонёнок перестал попрошайничать. Мотя рассказал ему, что каждый раз бывает в джунглях и ест там во сне разные вкусные фрукты.
— Во сне ведь всё не настоящее, — возразил попугай.
— Значит, и ты не настоящий, — ответил Мотя.
Зимой, когда ночи стали длиннее, Мотя стал путать, где сон, а где правда.
— А почему ты мне во сне не приснишься? — спросил слонёнок маму.
«Вот было бы здорово, мы все вместе с папой гуляли бы по джунглям», — подумал слонёнок и… уснул.
— Не спи, — толкнула его слониха. — Во сне можно уснуть и замёрзнуть.
Но под утро слонёнок задремал. Какое счастье! Ему приснилась мама и папа в джунглях.
«Теперь мне не надо возвращаться в зоопарк», — решил Мотя и остался во сне вместе с папой и мамой в джунглях.
Единственное, о чём пожалел слонёнок, — это то, что он никогда уже не увидит детей, которых он очень любил.
Мотя, зная, что огорчил детей, часто является к ним во сне.
Ведь слоны снятся к счастью.

«Страусиха»

Сказки для детей не мудры
Том шёл по лесу и бросал гальку, чтобы потом найти дорогу назад. Он и не подозревал, что страус следует за ним и поедает гальку одну за другой.
Это настоящая история, вот как всё случилось.
Том обернулся и больше не увидел камешков! Он определенно был растерян, больше нет камешков и нет дороги к дому, нет больше папы и мамы.
«Это печально», — сказал он себе, сквозь зубы. Внезапно он услышал смех, а затем звук колоколов и звук труб настоящего оркестра. Какофония шумов, жесткой музыки, странной, но приятной и совершенно новой для него. Он просунул голову через листву и увидел, как страус танцует. Страус заметил его и перестал танцевать. «Это я делаю такой шум. Я счастлив, что у меня красивый живот и я мог бы съесть что угодно. Этим утром я съел два колокола, две трубы, три дюжины яичных чашек. Я съел салат с его салатником и белую гальку, которую ты разбрасывал. Садись ко мне на спину поедем очень быстро, мы будем путешествовать вместе.»
«Но, как же мы найдём дорогу домой спросил Том. Неужели я больше не увижу папу и маму.» Страус: «Ты бросил их потому, что они не хотят видеть тебя в ближайшее время».
«Конечно, в том, что вы говорите, мадам Страус, есть доля правды».
Страус: «Не называй меня мэм, мне больно, меня все называют Страусиха.» Маленький Том: «Да, Страусиха, но все равно, мадам, не правда ли!» «Я хочу сказать тебе, что не люблю твою мать, из-за того, что она всегда надевала страусовые перья на шляпу.»
Том: «Дело в том, что это дорого, она всегда тратит деньги на то, чтобы ослепить соседей».
Страус: «Вместо того, чтобы ослепить соседей, ей бы лучше позаботиться о тебе. Ведь иногда она драла тебя». Том: «Мой отец тоже меня бил.»
Страус: «Это недопустимо. Ведь дети не избивают своих родителей, почему родители избивают своих детей? Кроме того, твой отец не очень умен. Как только он увидел яйцо страуса, ты знаешь, что он сказал?
Это будет хороший омлет!»
Как-то мой отец впервые увидел море. Он подумал несколько секунд и произнёс: « Какая большая чаша, жаль, что нет мостов.»
Все долго смеялись. Я хотел плакать, так как моя мама тянула меня за уши. Она сказала: « Ты не можешь смеяться, как все, когда твой отец шутит!» Это не так. Я виноват, но я не люблю шутки взрослых.»
Страус: «Я тоже не ложусь на спину, ты не увидишь своих родителей, но ты увидишь страну».
«Все в порядке», сказал Том и он залез ему на спину.
При большом тройном галопе пронеслась птица с ребёнком и очень большое облако пыли.
У их порога крестьяне качали головами и говорили: «Снова проехала одна из грязных машин!»
Но крестьяне слышали, как скакал страус. Они слышали колокола и говорили, что это бегущая церковь, за которой бежал дьявол».
Они все попрятались до следующего утра.
На следующий день страус и ребенок уже были далеко.