Ветеран

А было это году в семьдесят пятом,
когда фронтовики еще трудились,
медсестры боевые молодились,
и ветеран командовал парадом…

В изношенном, темно-зеленом пиджаке,
с медалью «За Отвагу» ближе к сердцу,
с протезом деревянным на ноге,
он нам казался ну не то, чтоб мерзким,

но как-то совершенно не в ладах
с портретом признанного ветерана,
которого на праздники в домах
нам всем показывали с телеэкранов.

Те, что по «ящику», смотрели нам в глаза,
как будто ночью возвратились из разведки.
У этого ж чуть что слеза
сползала к теплящейся сигаретке,

закушенной между зубов,
и сжатой полу синими губами,
когда он, не стесняясь жалких слов,
просил на опохмелку вечерами

у магазинчика с названием «Вино»,
что притулился у обочины дорожной.
И кажется, что было все равно
ему что пить, и он безбожно

пил прямо у высокого крыльца
из горлышка «Столичной» и «Пшеничной»,
приоткрывая страшный след рубца
на горле в пятнах ягоды черничной.

А после, свесив голову без сил,
сидел, пуская слюни пеной.
И даже что-то как бы говорил
со вздувшейся на шее веной.

И был он вовсе не такой уж старый —
чуть-чуть за пятьдесят от силы.
Если б не эти пьяные угары,
считаться мог бы даже он красивым

с висками, тронутыми сединой,
с глазами — когда надо – всё внимание.
Но как-то так вот переехало войной
его и тело, и не старое сознание.

Нам, детям малым, было не понять
такие подсознания ловушки
войны далекой, в которую играть
было приятно и игры звать войнушкой.

Для нас он был отрезанный ломоть,
таким не надо раздавать медали.
Он водку то не в силах побороть,
а тут медаль на грудь себе напялил.

И ладно бы про подвиг на войне
он нам рассказывал, когда его просили —
сидел, жевал губами в тишине,
и закурить просил, если вокруг курили.

Что мог геройского такой вот совершить?
Наверно, просто наступил где-то на мину.
Вот и молчит — о чем тут говорить?
Да и стрелял ли он в фашистскую вражину?

И мы дразнили его: дядя, потанцуй!
А он с улыбкой протягивал ладонь:
«Копеек двадцать, детка, нарисуй,
и я хоть в пляс, хоть голышом в огонь.»

И мы смеялись, когда он мертвецки пьян
пытался встать, скользя протезом в луже —
не настоящий, не киношный ветеран —
затылком и спиною грязь утюжа.

И вдруг однажды незнакомый офицер
поднял пьянчугу нашего под мышки,
как будто демонстрируя пример,
как нужно обращаться с тем, кто лишку

хватил. И посадил его, где сухо.
Спросил о чем-то, подождал ответ.
Склонился, прошептал что-то на ухо
и сунул в руку ему банковский билет.

Не дожидаясь ни «спасибо» ни «не надо»,
стал уходить, но задержался возле нас:
«Семью его в войну одним снарядом
Убило. — назад кивнул. — А он комбата спас —

тащил его с коленом перебитым,
и с раной в шее — пока мог тащил…
Такие в жизни вот случаются кульбиты —
герой войны, а мир настал — запил…»

И офицер в плаще цвета морской
волны ушел. А мы, не понимая, что случилось,
стояли оглушенные тоской,
которая внезапно навалилась…

И мы не знали, как все поменять.
А ветеран сидел и будто спал.
И мы решили завтра начинать
все исправлять. Но завтра он пропал.

Исчез, словно и не было его.
Может уехал, а может помер тихо.
Ни имени, ни следа — ничего.
Живой осколок лет военных лиха.