Глава 17

Отец Боцмана ехал спокойно. Не торопясь, но и не медленно. На нем был боевой халат и войлочные туфли. А больше и не требовалось, в царстве мёртвых холодно не бывает.

Простая кожаная перевязь, два прикреплённых к спине ремня, которые перекрещивались наискось на груди, плотно удерживали бронзовые кривые мечи. Они были в семи загробных войнах и всё время просили крови. Хлопоты одни с этими мечами, лучше было взять лук, подумал он. Но лук он не взял. Лук — это оружие труса. Это как внезапный удар в пах. Настоящему воину оно не к чему – воин – это ведь не снайпер, который нечем не рискует. Настоящий воин по одному углу может увидеть весь квадрат, и даже больше.

Но один раз лук ему все же тут помог, да, тогда у него не было выбора. А сейчас есть. Он красавец. Если бы он был наёмником, то, конечно, удачливым и желанным в войске любых Мрачных царей. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией и неожиданно сильно поясницей и руками. Знающий все правила войны и не боящийся смерти. Не привязанный ни к чему!  Но наёмником он не был. Он был «один на льдине», сам по себе. Собственно, и в той жизни он был таким же, политрук второй роты. Из леса вдруг громко закричала птица. Это был очень хороший знак. Но в этих местах почему-то не очень-то жалуют этих птиц, их называют «птицы с общей судьбой».

Когда он только умер и попал сюда, он побывал в роще прозрачно-голубых сандаловых деревьев около заброшенного старого замка, где ещё можно было встретить гнездо этих странных птиц, но не почувствовал ничего. Никакого света! Тогда он залез на самое старое и нашёл это гнездо прямо на верхнем сучке, сухом, изогнутом и уже почти безжизненном.

Взрослых птиц он, конечно, не увидел, но вот трёх птенцов - они были крохотными, тоже сине-зелёного цвета, два крылышка белые-белые и изогнутые как полумесяц, лапки с пятью коготками, каждый коготок пяти радужных цветов – таки да. Коготки и клюв ослепительно сияли, глаза изнутри сверкали чистым рубиновым огнём, в котором ощущалась какая-то бесконечность. Горлышко и голова переливались как хвост павлина, а на макушке торчал красный хохолок, который, двигаясь, играл цветными лучами.

Говорили, что эти птицы не едят обычных насекомых и бабочек, а едва касаясь лапками земли, летают от цветка к цветку по лугам и рощам, вдыхая их запахи, тем и насыщаясь. Голосок их мелодичный и звучит тоже странно «та-ре-ту-ре, та-ре-ту-ре», и является не звуком, а материей, послушал минуту, прошла головная боль, поправилось здоровье. Ещё говорили, они питаются нектаром цветов камфары и граната – только откуда в сумеречной стране гранат? - а в их бутонах отдыхают от своих коротких перелётов, где, повзрослев, вьют потом своё гнёздышко.

Когда наступает время размножения, самец и самка соединяются друг с другом с помощью клюва силой дыхания поднимают вверх из груди две светящиеся точки
белого и красного цвета, которые сливаются в чудесный по виду идеально круглый светящийся шарик, через двое суток из него рождается чудесный птенец.

Говорили, что эти магические птички были кем-то благословлены, а некоторые даже, что они — проявление самой Матери глиняных человечков. Что бы ни болтали, все сходились на том, что птицы эти совершенно не такие, как все, их помёт может излечивать болезни, если его съесть, и тысячи духов на тебя не повлияют. А если натереть тело, то проходят даже оспины. А если съесть мясо? Обретаются высшие магические силы, мясо их на вес золота. Даже их перья и пух даруют разные необычные способности.

Говорили, что эти птицы даже обучают других, живущих там, пути к свету на какой-то особой птичьей грамоте, что создаёт с миром живых некую странную взаимосвязь. Эти птицы могут летать туда и обратно, когда хотят. Их птенец, рождённый из чудесной точки, сразу может выпорхнуть из гнезда, а его родители после откладывания точек каждый разлетаются в свою сторону. Точка мало-помалу превращается в хрустальное яичко, которое само созревает в маленьком бутоне, и птенец потом рождается и живёт самостоятельно.

Эту птицу никогда не увидят «осквернённые» или враги, их увидят только избранные. Само же яичко с тусклым красноватым отсветом, чистое и прозрачное, как горный хрусталь, на четыре локтя будет освещать своим светом всё вокруг до конца загробного удела. Оно остаётся целым, птенец выходит через крохотное отверстие.

Перевязанный шёлковой лентой высокий пучок на голове со вставленной в него заколкой, кинжалом «бабочкой», спокойно покачивался в такт поступи большого умного белого коня, оставляя лёгкую и почти невесомую тень в серо-голубой воде горных ручейков. Чёрное солнце уже поднималось, и где-то там вдали за остриями этих сумрачных железных гор была его деревня. Когда отец Боцмана умер, он стал адским старостой.

Конь встал у развилки дороги, глазами показал ему, дальше пешком. Наша хижина слишком высоко, дорога слишком отвесная. Я туда никак. Хорошо, глазами ответил ему отец Боцмана, пешком так пешком.

Умерший потрогал своё тело, ничего лишнего, только боевые, живые, гремучие, как аргентум, мышцы и гибкие кости. Мышцы не слишком большие, слишком большими они быть не должны, будешь медленным. Но выставленные, часами и часами работы с мечом. У художника кисть мягкая, может ходить куда угодно, но руку надо держать прямо, а для этого нужно выпрямить сердце. Так и с оружием.

А вот кости начали стареть, и связки тоже, уже не то.  И силы стали уходить, какая-то все время слабость. Как будто съел бес-траву! Или приготовленного из неё зелья, всё время тянет в сон. Может, просто осень? А как закроешь глаза, проваливаешься в какую-то чёрную дыру, и снится, что играешь на барабане или рвёшь с дерева спелые наливные золотые яблоки. Когда приходит такой сон, значит скоро смерть, надо обратно уходить в то место, где ты умер. И никого он не спасёт, сыну помочь не сможет, потому что тот ещё не родился. А его, похоже, собирается убить полковник Сидоренко! И скоро.

Почему-то начал подниматься ветер. Ветер, что всегда пробуждал в отце Боцмана какую-то странную, и почти детскую неуверенность, отчасти она передалась его сыну, ветер в горах Афганистана он не любил. Отец Боцмана знал, ветер хотел его сдуть обратно в мир живых.

Хотя, по правде говоря, настоящий воин не должен иметь любви или нелюбви, ему надо лишь честно воевать как этот Шах в бригаде у полковника! Не оглядываться. А как добыта победа, неважно, главное победить, он сам воевал на Втором белорусском фронте во время Великой отечественной. С наступлением темноты в этих горах точно ничего не разберёшь, одни колючки да сосны. Нет даже плакучих ив с мошкарой. А вот птицы те же самые, что в той роще. Чудно! Знать бы, почему? Мир мёртвых мир загадок.

Отец Боцмана, сощурив глаза, посмотрел вперёд и соскочил на песок. Песок тут красивый, лимонный, как закат на Озере чудес. Хороший песок. Ноги пока ещё держали, а птица с общей судьбой крикнула ещё раз высоко-высоко над головой
теперь уже не в лесу, она летела куда-то на запад. Домой?

А впереди был он самый, тот лес, фиолетовый, густой и подёрнутый ядовитой злобно-зеленоватой дымкой, пятнистый, старый, бамбуковый, попасть в деревню можно было только через него. В той заброшенной деревушке на склоне горы напротив – жалкие лачуги с подслеповатыми окнами, покрытые промокшим от влаги серым гнилым тростником, с такими же слепыми окнами дымящихся очагов… – худые мёртвые люди стали готовится к скудному ужину, а потом к столь же неспокойному сну, брату смерти. Когда в этом мире умирали, снова рождались обратно в то же самое время и место, откуда кто пришёл. Умер в тюрьме, попал сюда, снова умер? Давай обратно! Или на поле боя, воскресшим заключённым и солдатам никто не верил.

Отец Боцмана снял притороченную к седлу тощую тёмно-красную котомку, снова слегка сузил и без того ставшие почти щёлочками от нечеловеческой физической силы глаза, гравитации в нашем понимании тут не было, намотал уздечку на луку и не сильно, но очень резко хлопнул Алахая, так звали коня, по крупу, когда-то Алахай был человеком.

Отец Боцмана вытер пальцы о сухую траву, вложил в рот и громко свистнул. Алахай уходить не хотел, он стоял неподвижно, как соляной столб, в этих горах есть такие, из них делают зеркала, и смотрел на него человеческими глазами, из которых почти лились слёзы. Он хотел обратно.

- Дурак ты, - сказал отец Боцмана, - снова туда. Мало что ли? Братишка, иди. Увидимся потом! - Он потрепал коня по гриве, повернулся лицом к ущелью и вошёл в чёрный лес. Потрескавшиеся губы мёртвого раздвинулись в широкой страшноватой улыбке. Лес становился всё более густым, но тропинка шла чётко только вперёд. Она начала спускаться вниз, и потянуло сыростью. Где-то впереди кладбище, потом болото и пруд, потом дом. На кладбище хоронили тех, кто вернулся. Второй раз попасть сюда было нельзя, человек оставался на Земле навечно и, конечно, не старел. Вечная жизнь не в загробном мире это пытка. Судьба вообще, как змея в бамбуковой корзине, или вверх, или вниз. Скоро он будет дома, войдёт в нишу. Там его как три часа ждёт сын. Зовёт всё время, что-то произошло!

И всё же, сможет ли он победить полковника, думал отец, поднимаясь по заросшей красными абрикосами узенькой тропинке. Она петляла, уходя вверх, и отвесы тёмных сиренево-синих скал по обеим краям дороги под тусклым жёлтым небом удивительно странно сочетались с этими красными деревьями. Деревья были бордовые, корявые и почти без листвы, но на ощупь кора их была мягкой.

Сине-зелёная бес-трава, всегда отчётливо пахшая полынью, по краям этой едва различимой тропки рельефно и чётко обрамляла крутой подъём, совсем как рассыпанные по снегу небрежно смоченные маслом длинные волосы какой-нибудь горянки, необычно оттеняя фарфоровую белизну нефритовой кожи здешних придорожных камней. Подъём становился всё круче, и всё же пришедшее с опозданием на час марево от закатных теней ветвей абрикосовых и сливовых деревьев было видно удивительно ясно, подобно гальке в чистой воде, а всё остальное постепенно начинали слизывать языки пыли, поднимающиеся от теперь уже тяжёлых шагов отца Боцмана, он устал.

Мертвец резким движением головы откинул со лба длинные спутавшиеся волосы и достал из котомки немного жёлтых плодов. Горло пересохло совсем, это было необходимо. Память стала ни к чёрту, подумал он, совершенно не помню, дома есть плиточный чай или нет? Наверное, почти кончился. Тропика внезапно перешла в дорогу на кладбище. Отец Боцмана погрузился в холодный и теперь уже полностью могильный поток воздуха, который сразу снял с него напряжение и почти вернул боевой задор. Да, тут так, или они, или ты, по-другому не получится, афганцы! Призрак поправил повязку на голове. Значит, все верно.

Теперь налево, между двух гор из трупной сажи и пепла, потом будет его хижина с вмазанными в красные глиняные стены чёрными от времени черепами и всё, почти там. Отец быстро обогнул кладбище с полу раскопанными могилами, стараясь не смотреть на пожелтевшие от дождей кости. Наверное, дикие собаки или лисы. Спеши, отец, спеши, времени осталось совсем немного. Совсем.

Конец семнадцатой главы