Привет, жизнь!

Мне необычайно повезло с моим рождением!
Отец, по всей видимости, был заклятым врагом ханжеско-лицемерного общества, с его извращённой моралью, поэтому не мог ужиться с ним и разделять его ублюдочные взгляды. Он предпочитал лучше сидеть в тюрьме, жить по её законам и быть устойчивым тюремным сидельцем, время от времени делать паузу, чтобы отдышаться от затхлого воздуха камеры, кое с кем свести счёты на воле и пару раз размяться в дерзком «скачке», чтобы не забыть своё дарование вора-самородка.

Мать любила плакать и страдать, всего боялась, родила меня по недоразумению, как водится, у девиц легковесного возраста.
Сначала я не понимал, куда попал, зачем меня произвели на этот ничтожный свет, ничему не мог научиться, ничего путного не мог делать, был до крайней степени болезненный, ранимый, нервный. Памяти - никакой, способностей - никаких, девственно-белый, чистый лист бумаги! И это продолжалось с четверть века, пока я, как достопочтенный барон Мюнхгаузен, не вытащил себя за волосы из болота жизни.

И вот, сейчас, когда я пишу эти строки, моё сердце открыто навстречу розовому утру в Средне-волжской глуши, пению сладкоголосового жаворонка в благоуханной татарской степи, экспрессивному морскому прибою на Лигурийской Ривьере, ласковому тёплому урчанию Сиамской красавице кошке с лазурными, как у древней богини глазами, высокопарному парижскому Монмартру с его белоснежной базиликой Святого сердца - Сакре-Кёр, моей жене, с душой ребёнка и умом языческой жрицы, с десятью тысячами талантов.
Сейчас я способен впитать всю мудрость Земли, все Знания разных эпох, говорить на равных с учёными-алхимиками, пифиями Дельфийского оракула, поэтами-мистиками суфийского Ордена, с рыцарями "Розы и Креста", сказочниками и поэтами, хитрыми и ловкими сантехниками и уютно-сладкими продавцами кондитерских.

И мне не стыдно улыбаться во весь свой рот, когда я вижу бабочку-лимонницу на носу рыжего телёнка, старушку на променаде в фетровой с широкими полями шляпе и алой гвоздикой, приколотой золотой булавкой на отворот старомодного платья, ребёнка, пытающегося удержать на своей голове огрызок от зеленого яблока, уличного художника, с жёлтым карандашом в зубах, рисующего с потрясающей скоростью мою импрессионистки настроенную на жизнь жену, и рассказывающего ей смешную историю про то, как он любил с детства грызть карандаши, и эту привычку сохранил до настоящего момента.

И я не жалею, что не родился гением и вундеркиндом.
У меня было настоящее бесшабашное детство, крылатая вольница. Я только учился летать, ломал крылья, разбивал нос, прыгал через ямы и канавы, удирая от сторожей казённых  фруктовых садов, резал ноги о разбитые бутылки и консервные банки, писал матерные слова на пыльных автобусах, играл в карты и проигрывал копеек по пятнадцать - двадцать, вырученные от продажи пустых бутылок, курил «козью-ножку» с крепким табаком - самосадом на пастбище в горах, когда был подпаском у пастуха «Падлюги», (так его прозвали за сволочной характер и за неумение ладить с коровами), ловил корзинкой рыбу в холодной чистой речке, разжигал костры с ватагой таких же олухов царя Небесного, как я, с упоением слушал похабные анекдоты про любовников и любовниц, Чапаева и Петьку, про Анку - пулемётчицу и несказанно был счастлив, что меня не мучит какая-то полоумная мать игре на скрипке у прыщавой студентки музыкального училища, не водит по холодным бассейнам с хлоркой к бесбашенному тренеру с зычным фельдфебельским голосом, не заставляет читать скучные толстые книги и учить тупые стихи про родину и, её остервенелых и одержимых ненавистью ко всему не нашему, героев. Я так был счастлив держать в губах дымящийся окурок, плевать через зубы в небо, орать с холмов, где жило эхо, и знать, что за это ни от кого на свете я не получу «нагоняй».